Стихи

Владимир Кац

Хроники каменного века

Владимир Каткевич

Неподалеку от детской больницы моряков, что на Мариинской, когда-то тарахтела и отравляла жизнь нескольким кварталам дробилка. В нагрузку к оглушительным мотоциклетным трелям с велотрека, где редко прекращались гонки за лидером, жители получали нутряной долбеж дробилки-мельницы, сипение и писк жерновов. Дробилка пожирала несметное количество колотого ракушечника с развалок, создавала дрожание воздуха и земли, прохожие чихали. Результатом производственного шума была въедливая ракушечная пыль, ее копилось в бункере почему-то до обидного мало. Пыль эту подмешивали к штукатурке и раскисляли ею раствор, снижая расход цемента.

Штукатурка, наверное, получалась доброй, жирной, стройбатовцы у здания штаба воздушной армии, что на Спортивной, лихо лепили "шубу", замысловатые барельефы со знаменами и лентами. Усатый брюнет, его звали Самвелом, орудуя мастерком, художественно насвистывал что-то из Артура Айдиняна, фильм недавно вышел на экраны. Когда у лесов собиралась толпа слушателей, приходил ротный и свист прекращал.

Часть моего дворового детства, целое счастливое лето, а может, и с осенью, прошла возле стройки и этого наспех гороженного дощатого сооружения с трапами, перилами, лебедкой. Было в нем что-то пароходное, вместо шлюпки на верхней палубе стояло корыто с окаменевшим раствором, мачту нам заменял громоотвод. Когда рабочие забывали вывернуть предохранители, пароход оживал, мы взмывали в корыте над крышами, подглядывали в окна гинекологического отделения больницы моряков или сигали из корыта в пушистую кучу.

Еще мы штурмовали молотилку или, наоборот, держали осаду, не давая скучать травматологии той же больницы моряков. Если головы разбивали кусками асфальта или булыжником, накладывались скобки, раны же после прямого попадания ракушечником, как правило, обильно смазывались зеленкой, иногда бинтовались, пористый крохкий камень щадил нас. Ссадины, присыпанные желтой, богатой кальцием пылью, заживали быстрее.

Стены родильного дома № 1 в переулке Карпинского, где появились на свет почти все мои сверстники, были неоштукатурены и прочно сложены из мелкопористого известняка. Даже благодарные послания на фасаде "Поль, спасибо за Яшу!" и другие были начирканы ракушечником, подобранным на радостях здесь же.

Яша Лерер, как и многие мои одноклассники, учился в двух шагах от места своего конкретного рождения. Бывшее коммерческое училище, где размещалась пятьдесят седьмая школа, возводилась из такого же теплого шершавого камня, тщательно шлифованного, что и швов не было видно, лишь одни паутинные стыки. Только парадная лестница и крыльцо с приветствием "SALVE" были выстланы мрамором.

Район со школой, родилкой, госпиталем и штабами был стадионным, в Москве есть площадь трех вокзалов, а в Отраде три стадиона окружали среду обитания: "ОдВО", так тогда называли "СКА", "Динамо" и "Спартак", самый ближний и доступный. "Спартак" был не просто запущенным народным стадионом, он был обжитой территорией, где рождались, играли свадьбы и помирали. За велотреком со стороны Пантелеймоновской к стадиону примыкали два барачных общежития трамвайно-троллейбусного управления и трехэтажный ломоть жилого дома, в который угодила бомба. На штукатурке сохранился трафарет с личной подписью минера, к трафарету дописали две буквы, получалось: "Румин нет". С Белинского хорошо просматривались аляповатые обои трехэтажки, в уцелевшей половине продолжали аварийно жить люди, которые понаделали из дармового камня времянок. На руинах буйно кудрявились странные неприхотливые айланты, то ли деревья, то ли одеревеневшие не до конца травы-мутанты, высасывающие соли из ракушечника. Айланты объединяла веревка, на веревке сушилось белье.

Иногда у общаги останавливался грузовой трамвай, на котором работала ватманом мама одноклассника Колоска, Коли Пшеничного. Мы помогали Колоску грузить добытый с развалок ракушняк на платформу трамвая. Когда сзади нетерпеливо трезвонил полноценный "вагон" пятого или семнадцатого маршрута, мама говорила вагоновожатой: "Ты что, не бачыш? Ремонт путя." И увозила камень в Усатово, где Пшеничные строились. Усатово - единственная деревня, доступная для городского трамвая.

Из дармового боя была сложена будка газированной воды на остановке, где Броня втихаря наливала, летчики прозвали заведение "Военной мыслью". Но самое главное, "Спартак" был еще оазисом свободы, и не только для детворы. На "Спартаке" каждый находил себе занятие по интересам. Грудничков в колясках передавали через проломы в стене на четырехметровую высоту, малышня ловила в бурьяне стрекоз, или шли на поле в штрафную площадку, где выуживали из норок каракуртов зачастую прямо во время матча. Матчи были не помехой, к чемпионатам заводских команд привыкли.

Мальчишек тренировал на малом футбольном поле Юзик. У Юзика было смуглое лицо пепельного оттенка и печальные глаза, говорили, он был узником гетто. Юзик давал детям настоящий кожаный мяч, назначал ответственного за инвентарь, а сам ложился за штрафной в выгоревшую траву, и это называлось тренировкой.

На каменных трибунных лавках, как в древнегреческих цирках, постоянно, есть матч или нет, толклись неопределившиеся взрослые, пили вино или резались в чирик на интерес. Щель за трибунами и все тропинки были засыпаны колотым, раздавленным ракушечником, желтой пылью было припорошены спартаковские собаки. Как-то однорукий правый крайний "Автогенмаша" Паша Ручка поскользнулся на куске камня, упал, больно ушибся, что возмутило болельщиков. Юзик выдал юниорам ведра и велел собрать с поля камни.

На "Спартаке" школьники бегали стометровки и прыгали в длину.

- Следите за моей маховой ногой, - говорил физрук папа Карло, Михаил Карлович Гальперин. Он поднимал мощную ногу, наклонял корпус, секундомер на его шее раскачивался, едва не касаясь гаревой дорожки.- Следите за корпусом.

Мы следили за сексапильной Кирой Львовной, которая проводила щадящие занятия с нашими малоподвижными одноклассницами.

- Ради вас, да, и ради тебя, Лерер, я бросил консэрвный институт,- укорял папа Карло.

Яша Лерер, разогнавшись с горки у тыльной стороны велотрека на трековой машине, захотел на ходу эффектно ухватиться за турник, сооруженный у края стены-пропасти, но промахнулся и вместе с велосипедом грохнулся с высоты на улицу Спортивную. Приземлился на копчик. Счастье Яши, что упал не на булыжник, а на кучу ракушечника, осыпавшегося из пролома. С неделю ему разрешали на уроках стоять.

Все изменилось, когда на "Спартаке" разбил шатер шведский цирк на льду - матчи прекратились, мотоцикл на треке отдыхал. На "Спартак" устремился весь город. Говорили, что нашей жары шведский лед не выдержит, царапали лед ногтями, нюхали и даже пробовали на вкус.

За слонами ухаживал Нильс, музыкальный эксцентрик, Нильс был занят в трех или четырех номерах. Я помогал шведам, ворошил прессованную солому для слонов и потерял в стогу связку ключей от коммунальной квартиры.

С утра шведы ходили на Детский пляж в Отраду. Там Нильс увидел мою соседку по квартире Алю, студентку медучилища. В коммуналке было две сестры-красавицы, Аля и Клара. Младшая Клара, грубоватая, в отца - кубанского казака, подполковника, прошедшего войну, сосредоточенная умница, заканчивала первую железнодорожную школу "на медаль" и принимала ухаживания только двоечника, которого к ней прикрепили. Старшая Аля была общительней, в матушку, полногрудую воронежскую хохотушку тетю Тосю. Аля принимала ухаживания мадьярского студента Тибора, еще моего учителя английского языка Тарзана, недавно репатриировавшегося из Порт-Артура, и капитана- авиатора Колесникова, который в форме и с кортиком исполнял политические куплеты в доме офицеров.

Нильс пригласил сестер в ложу. Клара назвала шведское представление балаганом, Аля к цирку на льду отнеслась терпимее, она больше разглядывала костюмы артистов. Я исправно носил Але цветы и записки от Нильса, за это мне разрешали вынуть из ножен трофейную саблю с львиной головой на ручке, сабля висела на трофейном ковре.

В августе вагончик Нильса обворовали, потом сломался бутафорский фордик, ему положено было разваливаться на арене, но он рассыпался за кулисами, то есть на поле "Спартака". Нильс лудил, паял и больше не посылал меня на "Привоз" за гладиолусами. К Але зачастил курсант мореходки.

В сентябре шведы стали упаковывать балаган. Отрадские хулиганы раскурочили холодильную установку, запасаясь красномедными трубками для самопалов впрок. Нильс был занят слонами и опоздал. Помню его глаза и пальцы, теребящие змеевики.

- ……, каменный век! - сказал Нильс, за лето он, будучи человеком музыкальным, научился выражаться.

В конце сентября позвонили в дверь.

- Элла на занятиях, - сказала Клара.

- Извините, я не к ней, - сказал Нильс.

Позвали меня, и он протянул поржавевшие ключи. Кончилось сено для слонов, и ржавые ключи обнаружились на ракушечнике. Если бы они затерялись в бурьяне, он бы их не заметил. Ключи были теперь не нужны, замки давно поменяли.

Цирк уехал. Вода в море еще не остыла, за Детским пляжем ловили крабов. После неумеренных бултыханий теплые скалки Отрады согревали наши цыплячьи тела. Фактура лизанного прибоем камня, поры его выдавливались на коже вместе со шрамами выцарапанных имен наших ровесниц. Я нацарапал имя "Галя". Галя тренировалась со мной в детской велосекции у пожилого тренера Валентина Михайловича Гельмана. Валентин Михайлович ходил в лоснящейся как у паровозного машиниста робе и ремонтировал велосипеды, которые мы неутомимо ломали. Галя на Мариинской врезалась головой в асфальтовый каток, и Валентин Михайлович на руках отнес ее в больницу моряков. Я, конечно, представлял, как поднимаю Галю, в велотрусах, а она, очнувшись, целует меня. После сотрясения мозга трек был ей противопоказан, и она уехала в Холодную Балку.

Дом в Валиховском переулке.Леса у штаба воздушной армии убрали, застроилась и развалка возле тубдиспансера на Белинского. Неоштукатуренный пока двухэтажный корпус радовал прохожих золотистостью ископаемого материала, так радуют струганные доски. Возможно, именно новостройками глянулся бойкий город репортеру американской газеты "Альта-Калифорния" Сэмюэлю Клеменсу. "Одесса - типичный американский город", - напишет он в "Простаках за границей".

Не исключено, что бродя по улицам молодой репортер видел дом в Валиховском переулке, он неподалеку от порта. Величественное здание в три полноценных этажа с парадным подъездом-горкой для конных карет скорой помощи прячется в глубине переулка. Кованые решетки строгого узора украшают простенки, но парадным входом не пользуются, он наглухо закрыт. Стены загадочного дома, принадлежащего инфекционной больнице и, наверное, помнящего эпидемии Крымской войны, почистили проволочными турбинками, такими шарошками-"обезьянками" убирают ржавчину с корпусов судов. Жесткая проволока, правда, оставила царапины на нежном известняке, но дом омолодился, заиграл живым цветом.

Наверное, практичнее обновлять, подчищать время от времени стены, чем привычно ремонтировать и штукатурить заново. Правда, такая честная стена будет постепенно утончаться, так безнадежно изнашиваются корпуса судов, но приемлемый жертвенный износ оправдан волшебным преображением и потребностью в городской красоте. На рассвете Валиховский дом золотится. Вероятно, таким золотистым выглядел и весь город, пиленный из спрессованных моллюсков органических донных отложений.

Бригада в забое.Податливый материал залегает равномерным слоем на доступной глубине. "Рост камня", если пользоваться горняцкой терминологией, позволяет бить штольни, но сама добыча его всегда была каторжным, опасным артельным трудом. Сначала отбивали ломами и кайлами косяк, потом плаху-глыбу буртовали, щели расклинивали, а когда плаха откалывалась от "крыши", образованной дикарем-бутом, более жестким известняком с кристаллическими вкраплениями, ее распиливали ручными пилами. Работали при каганцах, чадных карбидных лампах, керосинках. Респираторов, понятное дело, не водилось и в помине. Пиленый камень возили ручными тачками, не везде могла пройти лошадка.

Еще в 62-м камень в Дальнике пилили цепными пилами-"рагозинками". Основным горняцким подспорьем был гужевой транспорт, под землей трудилось 20-25 лошадок, которыми управляли 15-20 откатчиков. Камень возили биндюжками, приземистыми тележками на резиновом ходу, в биндюжке помещалось двадцать "сороковиков", не более. На поверхности добытый камень бережно выкладывался клетками, чтобы отстоялся. Если прослойка глинки подсыхала, камень мог треснуть, тогда его браковали.

Горняцкий поезд.Лошадкам полагалось ежедневное довольствие, 5 килограммов фуражного зерна, после месяца подземной работы их ожидал отдых и выпас на вольном воздухе. Реабилитацию парнокопытные проходили на антенных полях серьезной воинской части, где щипали живую травку, одуванчики, радовались солнышку и лакомились остатками сытных солдатских каш.

Благополучные шестидесятые с лошадками и рагозинками все же нельзя обозначить пиком в местной горнодобывающей отрасли. В строительстве - возможно, а каменоломный бум наступит позже.

Самым добычливыми были восьмидесятые, годы раздачи дачных участков, огородного ажиотажа, когда застройщики, само словцо это рождено строительной лихорадкой, томились месяцами в очередях за стройматериалами. На отгрузке камня в некоторых карьерах работали солдаты. Из солдатских карьеров получал ракушечник и наш военно-строительный отряд, камня было много, штабели, из него мы клали ДОСы, шестнадцатиквартирные дома офицерского состава, излишки и бой шли на гаражи, курятники, погреба. Если из кирпича за ночь сарай или летнюю кухню не слепишь, то из ракушечника мое трудолюбивое интеротделение складывало коробку, не напрягаясь. Ракушечник нас еще кормил. И поил. Солдатики-азиаты охотно брались за халтуры, чтобы на дембель вернуться с калымом. В поисках заказчиков ходили в соседний совхоз к почте, обычно прихватив с собой образцы стройматериалов.

Однажды командир части подполковник П-о, до этого свирепствовавший в дисбате на Карпатах, где, говорили, он дисбат сделал образцовым, наткнулся на сержанта с рулоном рубероида. Утром на разводе П-о устроил изощренную экзекуцию.

- Вчера, - сказал, - коло почты я встретил родного солдатика, который торговал толем. Сержант Кривенко выйти из строя! Я его не отправлю на гаупвахту, потому что он должен гроши зароблять для части, но этот толь он запомнит. Будешь, сынок, тот толь носить ровно месяц: на объект, с объекта, в столовую и на оправку с толем. Встать в строй!

Над коробкой как пароходная труба дыбился рулон. Следующим наказуемым по справедливости должен был стать автор, дело в том, что в десяти метрах от Кривенко с образцом ракушечника находился я. Спасло меня то, что я сидел на ракушечнике и читал письмо с треугольником на конверте. Когда П-о наехал на Кривенко, я уставно поднялся и отдал честь. П-о понимал, что я стану врать, будто ходил за почтой, и только показал мне кулак с наколкой "Коля".

Стройбатов, говорят, уже нет. Но не из-за их расформирования же снизилась добыча, причем в несколько десятков (!) раз.

Блеклая карта-синька подземных богатств области пестрит треугольниками месторождений пиленого камня. Есть на карте значки шахты в стадии консервации или в забытьи, или в стадии доработки, или убыточные. При длине штольни свыше трех километров, затраты на перевозку (аккумуляторы для электровозов), рельсовые пути, силовые кабели, лес для крепежа устья, делают дальнейшую проходку невыгодной, да и камень на стыках рельс бьется, крошится.

Сохранились законсервированные выработки и в черте города, по улице Фрунзе, например. На Сахарном поселке есть даже улица Шахтерская, часть домов побогаче на ней из кирпича, все-таки чаще отдают предпочтение прочным материалам, а одну хату поскромнее клали из бросового ракушечника, добытого из разваленных строений, их в городе предостаточно, не меньше, наверное, чем было при освобождении Одессы. В наличии развалин под боком, думаю, и первая причина падения спроса на пиленый известняк, и вторая. Случалось добывать камень из выселенного дома на Осипенко. Мы продели трос в проемы, дернули трактором простенок первого этажа, и стена трехэтажного дома аккуратно легла на землю. Наутро во дворе стояла толпа, честили почем зря нас, кооператоров. "Тебе это с рук не сойдет, - сказал мне авторитетный жилец, - в пристройке человека завалило, будешь мотать срок". Оказалось, освобожденная от стропил торцевая стена за ночь подморозилась, к утру оттаяла и рухнула на фавелы. Вызвали участкового, он взломал дверь. В пристройке крепко спал пьяный. Ракушечник не проломил плетение стропил, размеры у него больше ячеек, балки хоть и треснули, но самортизировали. Если бы рухнула кирпичная кладка, то, вероятно, кирпичи пронзили бы крышу. И здесь добрый камень щадил меня.

Истощило ли недра местного значения активное хозяйствование в период развитого застоя? Застоя в строительстве не наблюдалось никогда, ни в восстановительный послевоенный период, когда, кстати, руины разбирали аккуратно, вручную, по кирпичику, ни на марше, отмеченному вехами пятилеток, когда микрорайоны и города-спутники теснили виноградники, ни в недавний период лихорадочного дачного самостроя. Благодаря стараниям дорвавшегося до земли населения, наши пригороды, тесно и беспорядочно освоенные, стали похожи на мусульманские кладбища для великанов.

Специалисты утверждают, что даже такая устойчивая строительная активность не шибко истощила недра. Камень на месте доисторического моря залегает на больших площадях, мощность пласта 3-4 метра, снизу глина и вода, сверху кристаллический плитняк, "крыша", по-горняцки, плитняк по зубам только дисковым пилам машины Галанина.

То, что мы пока не позарились на доступный плитняк, говорит о том, что полноценный камень есть, ждет своего часа, и сохранению подземных богатств способствует потеря дачного интереса.

Предложение же нового пиленого стенового камня на городском диком рынке стройматериалов опережает смысл. Потерявшие российский рынок крымчане везут свой камень к нам. Крымский известняк-дереш добывается в карьерах открытым способом, тому способствует аппетитная мощность пласта в среднем 40 метров. Но дереш соленый, если сложить из него дом, то после дождя на штукатурке выступают пятна "шубы". Ко всему еще камень этот недешевый - 1 грн. 70 коп, сказываются расходы на транспортировку.

Шахта 4 БИС "Объединенная" прячется в местности непригодной для земледелия, в овражке, где, возможно, раньше паслись козы. За арендованную неважную землю в окрестностях Холодной Балки шахта платит пустяковую ренту.

Площадка, выпиленная в скальной породе и обнажившая слоистый известняковый пласт, не уродовала ландшафта, а скорее даже облагораживала его производственным порядком. В штольню ныряли рельсы узкоколейки, потешный электровозик размерами с два письменных стола тащил к аккуратному штабелю вагонетки с камнем под будущий заказ, козловой кран, широко расставив опоры-ходули, отдыхал в ожидании серьезных грузов. Как это бывает в пасмурную погоду, насыщенная водяной пылью котловина усиливала контраст скудной цветовой гаммы, чубы бурого бурьяна свисали с кровли штолен, а на площадке пронзительным спелым пятном желтел добытый ракушечник. При появлении начальства обнаружилось движение, из штольни вышла дама с лопатой и поздоровалась. Всего на шахте трудится 16 горняков и горнячек.

В прорабской сложенной из неоштукатуренного ракушечника, висела диаграмма с кривой падения добычи на шестнадцати шахтах и двенадцати карьерах. Мне объяснили, что пиковые показатели были в советское время размашисто завышены, в победный рапорт включили и бут, который годится лишь для отсыпки дорог. Начальник шахты выдал каски, отметил в журнале время проникновения в подземелье, захватил обязательный ломик, фонарь, и мы пошагали по рельсам в темноту. Начальник шел впереди, но оборачивался и вежливо посвечивал фонарем мне под ноги в опасных местах. От основной штольни равномерно ответвлялись штреки-сбойки, сообщающиеся с соседней штольней. Через эти запасные выходы горняки спасаются в случае обрушения кровли. Для укрепления свода установлены крепи, бревна или двутавры, свод еще прошит шпильками из арматуры. Штольня раздвоилась, одна ветка узкоколейки нырнула влево. Мы шли еще метров четыреста, впереди сначала появилось робкое световое пятно, потом увидели свет в тупике штольни. Бригада из четырех человек отгружала добытый камень на вагонетки, лица у всех были припорошены известняковой мукой. Камень пилили КАМЗом. Машина эта, изобретенная ныне покойным земляком-конструктором, лауреатом государственной премии Николаем Тихоновичем Заступайло, в свое время сделала революцию в горнодобыче. До КАМЗов камень пилили рагозинками. Режущий инструмент-бор у машины Заступайло та же цепная пила с победитовыми зубьями.

Машинист показал, как пилит КАМЗ. Он уже в шахте 31 год, привык, его туда тянет.

Мы простились с бригадой и пошли к дневному свету. По пути откатчик, доставлявший бревна для крепей, возился со своим игрушечным поездом, одна из тележек сошла с рельс. Начальник шахты ловко подковырнул ломиком колесо и поставил его на место.

У штольни стояла все та же дама с лопатой. На своде нацарапали "Хозяйство бабы Гали".

- Вы не у Валентина Михайловича тренировались на треке? - спросила рабочая. Это была та самая Галя, которая врезалась в асфальтировочный каток, Галя из Холодной Балки.

Ее позвали. Все еще моросил дождь, я побрел по штольне, трогал шершавые своды, сел на камень, вернувшись в свой персональный каменный век.

Вот я уже старшеклассник за трибуной "Спартака" целюсь в банку из боевого пистолета "Винчетто", который был табельным оружием офицера армии Муссолини. Пистолет с запасной обоймой принес на урок мой одноклассник Саша К. Целюсь, и как назло, стихает мотоциклетная трескотня на треке, в трамвайной общаге надрывно вздыхает духовой оркестр, кого-то хоронят. Нажимаю курок, и из пролома появляется Юзик. Пуля, к счастью, не рикошетит, а вонзается в ракушечную стену, на сухие листья просыпаются крошки..

Или я на Мальте в Ла-Валетте жду рейдового катера, стою у выпиленного в известняке дворца, за ним еще дворец, и дальше скальное архитектурное ожерелье украшает бухту. Катер подкрадывается тихо, я зазевался, привальный брус рядом с моей ступней, я уже не успеваю убрать ногу. В ракушечнике была ложбинка, выемка, и потому мне ногу не размозжило.

Замечаю, что сижу на каменном кресте, может, кто привез подновить или новое имя вырезать.

Обитатель средней полосы рождается в деревянной люльке и бревенчатой избе, а когда уходит, крест в могильный холмик чаще водружают березовый или осиновый, почему отношение к живой древесине у них трепетнее. "Нигде в мире нет таких берез!" - умилялся герой Войновича. У нас же березы если и искусственно выживают, то с муками, жителя степного юга окружает телесных оттенков камень, создавая неповторимую гармонию, и даже кресты, вросшие в старые могилы, не важно чьи, казацкие ли, немецких ли колонистов, тесали из того же подножного камня. Похожие на ацтекский знак крест, на котором я сидел, побурел от времени, живой камень, увы, темнеет, как и срубы, выкрашивается еще и стареет.

Когда вышел, ворота в штольню Галины были закрыты, думал она выдает рукавицы, а она пошла в другую, грибную штольню, где в подвешенных на крючьях мешках выращивают тонконогие грибы-вешенки...

Дюковская канава

Владимир Каткевич

(авторская версия)

Так укрощали Дюковскую Канаву на заре века.Ее иначе и не воспринимали, даже не Канавкой, а именно Канавой, простите уж за неизбежную достоверность. Это Лебяжья Канавка ласкает слух, проистекая в строгой геометрии классицизма в гармонии и тихости, или вообще стоит послушной лужей, как велено, и в самой уменьшительности понятия "канавка" присутствует декоративность и, я бы сказал, пришибленность, неполноценность что ли. А Дюковская или Балковская Канава, кто помнит, низвергалась в рваную дыру у "пианинки", фабрики музыкальных инструментов, и проваливалась в проран с таким несогласием и зверством, плюясь, фыркая и не помещаясь, что прохожие это бешенство обходили стороной.

Что же касается живой пернатой природы, то лебедей действительно запускали в Дюковские пруды на рубеже семидесятых, предпринимались попытки приобщения балковских трудящихся к красоте и нежности, кажется, пару лебедей прикормили с утками впридачу, но ковырялись они в иле недолго, перед осенним призывом в Советскую Армию пьяная компания скрутила им головы. Тогда на улицах еще не постреливали, городские новости были скучными и обывателей не будоражили, поэтому лебединой охотой возмущались взахлеб все газеты города. Скандал был громким, кто-то из призывников намотал срок.

Истоки Канавы теряются в камышах и мазутных лужах неприметной улицы Заводской на задворках завода Старостина, и лебедей там не помнят. Не гнездовались они и в среднем течении на Бугаевке. Лебедями Бог Бугаевку обделил, а вот коров держали. Буренки щипали травку на крутых, сыпучих склонах бугаевской балки, этот участок называли Водяной Канавой, или рассеянно жевали прилипшие к воде газеты. Назойливые слепни, наловчившиеся раздвигать крыльями шерсть у коров, ввинчивались в шевелюры коровьих хозяев и жалили с обморочным наслаждением. Хозяева рогатых копытных ютились в той же Водяной Канаве метра на два выше уреза воды в туземных хижинах облегченного типа, попадались среди них уставшие от кочевий цыгане, лимитчики и все кому не лень, поселение это в народе окрестили Нахаловкой. В положенный сезон вода на плесах под Нахаловкой цвела, в ряске беспечно квакали лягушки, Канава пованивала болотом, но нахаловцы носы от водоема не воротили, запахи были живыми.

Перед дачей Маразли уже обрисованная в камень Канава озорно ныряла под мостик, затейливая часовня примостилась на нем, мостик вел к проходным пробочного и спичечного производств. Перед Раскидайловской Канава становилась Стиксом и пряталась в гулком сводчатом тоннеле из гладкого мелкопористого ракушняка-казанчика. Кто не боялся крыс отдыхали в тоннеле от жары, остужая ноги, и как утверждают старожилы, в нем поместилась бы полуторка.

Дальше Канава своенравно стремилась к Дюковскому саду, и, потакая ее капризам, замысловато и необъяснимо петляла Балковская улица, бездумно шарахаясь от спуска Новинского и прижимаясь к даче Дмитрия Бенетата, известного на юге скотопромышленника. За дачей Канава снова вплеталась в грубо и выборочно мощенную Балковскую. Повторяя меандры, дергался и пронзительно пищал на виражах трамвай "вэкаэшка", Всероссийской компании электричества, многострадальный тридцатый мотало, как фофан на зыби, он разбрасывал снопы зеленых искр, дребезжал внутренностями, казалось, он рассыпется или опрокинется в Канаву. И хотя в вагоне часть скамеек пустовала , на подножке висели гроздья безбилетников, жадно докуривавших папиросы, как последние в жизни.

Наконец, перед Краснослободской водная артерия ныряла в последний тоннель, чтобы вырваться, разлиться в изнеможении и отдохнуть всласть в буферном пруду, славившимися комарами, в этот пруд то ли по ошибке, то ли из любопытства залетали с моря чайки. Отдохнувшая вода из пруда через оголовок под насыпью железной дороги покидала Балковскую навсегда и убегала к морю.

Балковская - не последняя в городе улица и по грузовой значимости, и по протяженности пути, который улица упорно осиливает, сообщая порт и Хлебную гавань с Товарной станцией, и по неожиданности ландшафтов, впечатления от которых приглушены назойливыми индустриальными пейзажами с гордо и беспорядочно задранными трубами и всяческим пыхтеньем: "пианинка", "соевый", "радиалка", "обойка", "лаки-краски".

Но это хозяйство нагромождено наверху, а Канава все-таки перерезала низинную часть Балковской, зажатую склонами, и сопровождала ее не зря. Если дождило обильно, всерьез, ливневые потоки разгонялись чуть ли не от Портофранковской, сливались, копились и неслись по желобам Раскидайловской и скакали каскадами по ступенькам тротуара вниз, где Канава принимала Раскидайловский приток. С соседних горбатых улиц и улочек тоже обрушивались водопады, вода низвергалась прямо через дворы, расположенные живописными террасами, двор обычно продолжался крышей сарая или туалета, расположенного в нижнем ярусе, вода переливалась по крышам, ручьи несли с собой много грязи, мусора, камней. Со Слободки наступал встречный прилив, потоки сталкивались лоб в лоб посреди Балковской, и можно представить, что там творилось. Канава безропотно принимала напор стихии, спасала обитателей балки от подтопления, окна-хлопушки в кладке обеспечивали перелив куда-то, кажется, в хозфекальный коллектор или еще неведомо куда, в какие-то подземные чрева, полости, карманы.

Периодически Канава все-таки выдыхалась, бетонная подошва ее заиливалась, забивалась глиной, выпадали камни обмуровки, и тогда она переполнялась, затапливая подвалы. Потопы, впрочем, вносили оживление в балковскую жизнь, но в промежутках между паводками проживали в сухости, спасибо Канаве.

Была от Канавы и другая неожиданная польза. В период тропических ураганов с соевого завода, через территорию которого бурно, каскадами скакала Канава, выносило ящики с повидлом, с "пианинки" Канава уворовывала гладкие выдержанные доски. Кое-какой скарб приплывал из Бугаевки, часто табуретки, самовары. Если приносило туфель, то примеряли и ждали парного. Добыча отлавливалась с моста у спуска Перекопской победы крючьями, баграми, а то и сетями с крупными ячейками-режами. За самоварами и другой утварью иногда приходили бугаевские, а из пианинных досок городили голубятни.

Даже в оккупацию Канава дарила людям радость. Когда бомба угодила в резервуары на винно-коньячном, в Канаву хлынули выдержанные винопродукты, старожилы с особенным удовольствием смакуют эту подробность. Винопродукты черпали с опаской, румыны простреливали ведра, так боролись с дармовым пьянством.

Воду в Канаве можно было пить не только с вином, даже карась в ней водился, причем еще в 1976 году, когда обрушился мост на Иванова, рыбу удили на необустроенном участке по Виноградной. В Канаве плескалась детвора, и была она для детей окраины самой что ни на есть речкой детства, другой они не знали, пляжик с "горячкой", что за нефтегаванью, далековато, а она сразу за палисадником журчала, манила, как любая бегущая вода детства.

Дача графа Разумовского (район нынешнего Автовокзала)Что же касается более чистых источников питьевой воды, то такие, разумеется, действовали, платные, и были на примете у извозчиков. Бесконечное линейки, подводы, биндюги грохотали по Балковской, обозы тянулись из порта, и с Товарной с хлебом в мешках, марсельской черепицей, лесом, бочковой селедкой-дунаечкой, другой поклажей. Самый серьезный колодец пять на пять метров держала фрау Мель, ее двухэтажный дом находился в 77-м номере, на его месте сейчас отгороженный частный пустырь. Возницы за копейки поили лошадок и обязательно окатывали водой колеса. Обод колеса обычно был сработан из вязкой волокнистой акации, согнутой в баке на пару с клиньями мастером-каретником из Лилиенталя или Зельда, каретники чаще происходили из немецких колонистов, ступица и спицы точились из более крепких пород, клена или граба. Колеса смачивали, чтоб не рассохлись, потом извозчики храпели под телегами, потом тряслись дальше. Помнят и другие роднички, один бил на горе, где находились конюшни шестого райотдела милиции, тогда конной. Милиция, кстати, знала службу, и в Дюковском парке было не страшно гулять с девушками.

Наверняка, в постоялые и обозные дворы Балковской заглядывал молодой человек в круглых очках, имея свой интерес и удостоверение следователя Раздельнянского угро на низкосортном, цвета хлебной плесени картоне. Следователь интересовался фургоном зеленого цвета и человеком, который этот фургон присвоил. Красавчика, как известно из повести Казачинского, взяли на хате у Старо-Вознесенской дороги, там, где завод "Большевик", но не исключено, что уполномоченный молодой человек посетил и фрау Мель. Юному сыщику было 19 лет от роду, и его, ставшего прототипом героя повести "Зеленый фургон", звали Евгением Петровичем Катаевым.

Вперемежку с телегами гнали по Балковской скот на бойню, этапировали в порт каторжников. Чехов добирался до Сахалина водным путем на пароходе, перевозившем осужденных и, наверняка, ехал на извозчике в порт по Польскому спуску, который в народе называют тоже Канавой. Каторжников же, чтобы не смущать впечатлительную публику клеймом на лбу или кандальным звоном, гнали с Товарной станции на пароход именно по Балковской, и, возможно, они в трюмах и твиндеках парохода вспоминали Дюковский парк, Канаву, синее небо, стрекоз, еще какие-то дорогие мелочи. Так что Балковская была для юга России дорогой слез, чем-то вроде Владимирского тракта.

По Балковской наступали и отступали, пешие и конные, петлюровцы и деникинцы, мавры, зуавы в плиссированных юбках, румыны со швейными машинками за плечами.

Когда немцы заняли беляевскую водокачку, у колодца Мель выставили пост, часовой отстригал квадратики от водяных карточек, на квадратике была написана дневная норма - "2 литра". К Канаве стремились со всех районов города, ковыряли ямки-копанки, вода просачивалась сквозь песок, наполняли ведра, сверху на добытую воду стелили фанерный кружочек, чтоб не расплескать.

При оккупации немцы привезли диковинную пушку, позиции находились в Дюковском саду между прудами, как раз напротив дома № 73, где проживали Минаревские. Пушка была громадной, цвета кофе с молоком. Необычная масть ее позволяла обывателям строить предположения, что орудие прибыло из Африки с армией Майнштейна. Прислуга у пушки тоже была соответствующей, не меньше пятнадцати душ, имелся в штате даже фельдшер, которого называли доктором. Перед пальбой доктор в защитных наушниках обходил дома и советовал открыть окна, жители открывали окна и двери или назло не открывали. Заряд комплектовали из двух половин снаряда и "картуза" с запалом, запал пропихивали в зарядник банником, приспособлением, похожим на швабру. Пушка оглушительно стреляла, откатывалась на рельсах, потом долго лаяли и волновались собаки.

В доме Мель жил дядя Яша Попилевский. На Попилевского донесли, пришли румыны и приказали ему расстегнуть штаны. Дядя Яша предъявил властям мужское хозяйство, как и положено, обрезанное, и вопрос с ним был решен, но женщины двора заступились за дядю Яшу, сказали, что он сифилитик, поносили его известными им словами, и румыны отстали. После войны дядя Яша трудился шланговщиком на нефтебазе и, говорят, отблагодарил горячих заступниц с помощью спасенного хозяйства, соседки на него были не в обиде.

В садике у моста, где ловили самовары, пас коз Швидлер.

- Швидлер, - говорили ему, - почему вы не уезжаете?

- А я старый человек, кому я нужен, - отмахивался Швидлер.

Румыны повесили его на Новом базаре.

По Балковской пролегал последний путь многих и многих, завершающий маршрут, осознанный, неизбежный, путь пока еще живых, и это, пожалуй, самая леденящая душу правда видавшей виды улицы. Молчаливое шествие все еще перед глазами у очевидцев и ранит их память до сих пор.

Гетто находилось в районе нынешней мореходной академии, несли самое дорогое, узелок, ридикюль, шкатулку. В колонны врывались негодяи и отнимали последнее. Особенно свирепствовали Потырманы, целый воровской клан, они жили в трехэтажном доме по Раскидайловской. Мародеров на месте расстреливал румынский конвой.

Вспоминают, что какой-то еврейский мальчик юркнул под свод моста-тоннеля, румыны стреляли в темную дыру наугад, но подросток лег в воду и спасся. Где он сейчас, спасенный Канавой постаревший мальчик, в Хайфе, Сан-Диего, Штутгарте или Гайсине?

Немцы разрешали переходить пути только в охраняемых местах по мосткам, на других участках стреляли без предупреждения, боялись партизан. После ухода оккупантов переходили где попали и стали чаще попадать под поезда. Партизаны, кстати, железку не подрывали ни разу. Один из партизанских связных объявился на слободском хлебозаводе, продукцию которого кушали оккупанты, и приказал натолочь в тесто стекла. Немцы расстреляли всю смену.

В апреле сорок четвертого у колодца Мель поили лошадей казаки генерала Плиева, сапоги мыли в Канаве, сапоги были грязными, город освобождали в распутицу.

Первой воинской частью, разбившей лагерь в Дюковском, был инжбат с электросваркой и другими передвижными хитростями. Инжбатовцы на глазах выгнали из бросовых трамвайных рельс вышку для прыжков в пруд, опробовали ее и потопали дальше делать добрые дела.

Дюковский нравился военным, место не пустовало, вскоре пруды облюбовали сразу две части, обе необычные. Одна часть огласила Балковскую лаем, при овчарках служили усатые солдаты, по большей части степенные, мастеровые, непьющие. Пожилые солдаты освежали в Канаве портянки и кальсоны и натаскивали овчарок бросаться под фанерные танки.

Соседней части нужна была вода для производства водорода из порошка, в этой части служило много женщин. Женщины сушили на растяжках палаток что-то женское, надували водородом аэростаты и, держа их за специальные уши, уводили в сумерках, как больших животных, в сторону порта. Балковские мальчишки говорили, что в корзине поднимают наблюдателя, и он следит, не вынырнет ли перископ немецкой лодки. Аэростатная часть тоже снялась догонять фронт, порошок не горел, и мальчишки потеряли к нему интерес.

- Глянь, рука отрезанная на дне! - пугали друг друга дети войны.

Или нога. На дне Канавы действительно белело гипсовое.

В областной больнице развернули военный госпиталь, а за сгоревшей "суконкой" была целая гора гипсовых повязок, шин, одеревеневших бинтов.

Однажды Балковскую запрудили подводы с гробами, почему-то двухместными. На Стрельбищенском поле, что по Кордонной, обнаружили места массовых захоронений. Там румыны производили расстрелы, и теперь останки везли на Слободское кладбище.

По Балковской водили колонны пленных, строили ТЭЦ, портовый холодильник, ЗОР, судоремонтный завод. Немецкие мастера наладили стыковку звеньев якорных цепей методом ковки.

Пришло время, и военнопленные двинулись по Балковской с развернутыми флагами.

- Уно, ду, тренто! - командовал коробке унтер, но мостовая была разбита колесами гаубиц, выбоины не позволяли чеканить шаг.

Бывшие солдаты Муссолини, конечно же, не пели "Вернись в Сорренто!", горланили что-то маршевое, строевое, этот памятный день был едва ли не самым солнечным в их молодой жизни, Балковская была для них дорогой к свободе, миру. дому. Шли итальянцы, испанцы, еще кто-то, словаки, кажется, мадьяры, всех не разобрать. Подмигивали балковским девчатам, им напоследок всучивали кто сухарик, кто вареную картоху, конвой отворачивался.

За порядком при репатриации от Красного Креста следила жена премьер-министра Черчилля. Ей стало известно, что в лагерях, они находились в районе нынешней площади Толбухина, румыны дерутся с мадьярами, итальянцы с немцами - стенка на стенку.

- Какова численность офицерского корпуса в штабе Одесского военного округа? - спросила мадам Черчилль у молодцеватого капитана с усиками.

- Это военная тайна, - ответил капитан, как положено.

Вскоре каждому офицеру выдали по комплекту лезвий "Жиллет" и по отрезу английского сукна на китель.

- Я китель потом перелицевал и заказал на базаре в Орджо две кепки-аэродрома, - вспоминал полковник Ашот Ишханович Бабаян, он умер в прошлом году.

От пленных остались бараки, где стекла заменяли баночки и бутылки, скрепленные глиной.

На Балковской оживали заводы, оживали вдруг, без раскачки. Возвращалось из Германии мужское население, кто с осколком в пояснице, кто порасторопнее приезжали с канистрами иголок или камешков для зажигалок. Артели инвалидов штамповали пуговицы, конфеты-подушечки, вили шнурки из старой одежды, выстиранной в той же Канаве, варили гуталин. По мостовой Балковской катили подводы на резиновом ходу с надписью "Червоный гужтранс".

По Балковской водили строем курсантов в баню, на месте гетто построили здание экипажа мореходки, проходную подперли якорями. После защиты дипломов выпускники якоря опрокидывали, существовала такая традиция, а салаг с первых курсов заставляли их поднимать.

Осенью по Канаве плыли обертки мороженого, в Дюковском открылась сельскохозяйственная выставка. Построили павильоны, даже китобойный возвели с челюстью кита перед входом, китобойный промысел был составляющей сельского хозяйства, китовую муку скармливали скоту.

Нечасто на Балковскую забредали моряки в пестрых рубашках навыпуск с нарисованными на них пальмами и попугаями. В кинотеатре "Мир" на улице Перекопской победы шла "Белая акация", городские куранты научились играть мелодию Дунаевского.

В шестидесятые жили на пороге перемен. Газеты печатали снимки макета будущего жилмассива на Жеваховой горе. Балковские жители ходили к универмагу поглядеть на первую в городе высотную гостиницу "Черное море".

Реконструкция улицы Фрунзе началась тоже в шестидесятые. Улицу спрямили, где это было возможно, возвели многоэтажки с универсамом, магазином для молодоженов, тогда почему-то модно было открывать магазины и салоны для молодоженов, я даже покупал в этом магазине по чужому пригласительному болгарский шампунь, и, самое главное, упрятали Канаву под землю, она по-настоящему стала Стиксом почти на всем протяжении. Проект подземных коммуникаций разработал "Укрюжкоммунстрой", преобразования планировали осуществить в три этапа, удалось завершить только первый, и то неполностью, с хвостами, и, слава Богу, что хоть это успели. Метростроевцы прорыли штреки, поместили в них коллекторы глубокого заложения, один такой коллектор начинается в горсаду, есть там бетонный круг, на который любят садиться голуби, коллектор пронзает толщу земли и выходит к подземной теперь Канаве. Если уж говорить о достижениях прежней власти, то эта дорогостоящая работа один из главных ее успехов и по значению для города, и по масштабам строительства, реконструкция Фрунзе может, пожалуй, сравниться лишь с возведением волноломов "Черноморгидростроем". Что бы там ни говорили, а Балковскую перестало затапливать. Правда, колет глаза незавершенный участок по Виноградной рядом с отчим домом Исаака Бабеля, освоить Водяную Канаву поручили заводу "Кинап", но это все равно что поручить важное дело почившему.

По середине Балковской иногда курсирует трамвай, все тот же тридцатый. Когда проезд был бесплатным, тридцатый появлялся в единственном числе и составе, один переполненный вагон на маршруте, сейчас, говорят, больше. На Балковской шуршание шин накатывает волнами, в четыре ряда несутся стада машин, разномастных, чаще чужих, иногда прошмыгнет застенчивым призраком частный автобус 192-го маршрута, латаный-перелатаный. Водитель одной рукой дергает похожий на костыль рычаг, открывая единственную дверь, другую ладонь подставляет для мелочи. Потерянное назначение этого "фердинанда" подвозить доярок к ферме и назад.

Видел на Балковской фаэтон, в фаэтоне сидел цыган с наушниками плэйера. Что это, возрождение любительского извоза или причуды новых цыган? Лошади процокали мимо рухнувшего дома № 97 к пустырю Мель, прохожие оборачивались, долго не могли успокоиться собаки.

Вокруг последней городской катастрофы, имевшей место в восемьдесят девятом номере, было много кривотолков, особенно среди балковских жильцов, некоторые версии заслуживают внимания хотя бы нестандартностью мышления.

Согласно одной, непоправимый вред дому причинил частник, купивший подвал, где сваривали, стучали, тюкали, жужжали, создавая вибрацию и колебания стен и простенков. Версия имела некоторый резонанс. Согласно другой, во всем винят одинокий тридцатый, который, дескать, расшатал секции коллектора подземной Канавы, и через щели вода просочилась в подвалы.

Сведений о вредительстве и диверсиях пока не поступало, не те времена.

- Вода в подвале стояла всегда, - признался Валерий Иванович Волошин, отдавший пятьдесят лет горканализации и работающий в этой службе по сей день. - У нас в подвале 97-го дома была бытовка. А коллекторы состыкованы как положено, на совесть.

И трамвай, кстати, идет не над коллектором, коллектор пролегает ближе к Дюковскому на той линии, где текла Канава.

Дворники же упорно настаивают на трамвайной версии.

- Вода в подвалах стоит? - спрашиваю у дворников.

- А куда ж ей деться? Сейчас кому-то что-то надо?

Женщин трое, крепких еще, не старых, красные жилеты, метлы, совки, одна дама слегка выпивши, стоят на углу Балковской и Раскидайловской. Через дорогу на глубине шести метров течет подземная Канава, которую мы никогда не увидим и не услышим, по ней уплывают наши воспоминания к морю. За островной крепостью бомжи моют в источнике бутылки.

- С Канавой разве лучше было? - спрашиваю.

- Так мы ж ее видели...

Одна из них, Оксана, ребенком порезала ногу до кости. Мне подумалось, что дело здесь не в Канаве, просто им еще хочется дождаться Жизни, понятной, доступной, неплохо бы неутомимого мужика под боком, такого, как дядя Яша Попилевский.

В выселенном обломке дома 89 зажгли свет.

- Дом сейчас еще трещит? - спрашиваю.

- Как будто вы не знаете, что сейчас...

Последние турманы Молдаванки

Владимир Каткевич

Раньше на футбол ходили с голубями за пазухой. В предчувствии гола трибуны ахали, потом поднимались, стонали, скакали, приседали и подбрасывали в небо голубей - турманов, монахов, дутышей, разных. Птицы трепыхались, кружились над чашей стадиона, чаша манила семечками, пугала воплями, извергала восторг и "фуражки", кепки из крапчатого крепа. Голуби выписывали восьмерки с поворотом на два крыла, взмывали в точку или плыли на гладких. Любители считали вслух кувырки - каты турманов, а трибуны уже нервно дымили "Прибоем" и "Севером", на поле развивалась контратака. Покружившись, птицы устремлялись на Слободку, Лиманчик, Бугаевку, Мельницы, Троицкий поселок - домой. Когда они летели, город знал: забит гол.

Центр двора моего детства занимала трехэтажная башня - голубятня - настоящий птичий дворец с каменной зимней засадкой в цоколе, просторным выгулом, откидной решеткой-хлопушкой. В голубятне хозяйничали Коля и Миша, братья, взрослые мужики. Командовал старший, Николай. Он, кажется, страдал желудком, никогда не улыбался, и не употреблял вообще. Если же младший, Миша, позволял себе, Николай прогонял его с голубятни шестом, оберегал, Миша уже падал с верхней площадки и ломал ключицу.

Оба брата работали на дрожжевом и болели за "Пищевик". После мачта братья спрыгивали на ходу с трамвая и первым делом глядели на конек голубятни: сидят ли. Трудно сказать, что их захватывало больше - сам матч или выпущенные над "Пищевиком" голуби.

Братья затевали ночные полеты на фонарь - голуби в темноте не видят, потом ждали рассвета, чтобы привлечь заморенных птиц.

Миша с Колей давно умерли, жильцы во дворе поменялись, на месте голубятни теперь гаражи. Не обнаружил я знакомых голубятен и в соседних дворах. В поисках голубятен и голубятников я расспрашивал людей, больше пожилых мужиков, они-то и вывели меня на дядю Вову.

- Кольку давно схоронили, - сообщил дядя Вова, - его желудок хватал, а Мишку поезд сбил на Дальницком переезде. У Кольки якобинец был черно-мурый, дикий как змея. Этот якобинец у меня целую партию увел. И не только у меня. Кольке обещали голубятню подпалить. Но он был не жадный, вернул мне голубей без лишнего слова, а молодых от того якобинца так и не продал, в Умань возил продавать.

- Почему в Умань?

- Чтоб в Одессе соперников не осталось, заядливый был.

Окно у дяди Вовы верандное, в нем больше неба помещается, на подоконнике банки с наклейками "Рапс", "Конопля", "Ячмень". Наклейки старые, сейчас во всех банках сечка. Лекарство в порошках тоже птичье, уже лет девять косит голубей паралич. Голуби мучаются, птенцы не выживают, но дядя Вова не жалуется, у всех гибнут. Голубей у дяди Вовы осталось семь штук - один непарный. Как у Арсения Тарковского:

"Семь голубей - семь дней недели

склевали корм и улетели…"

Высоко на стене - четыре клетки, где обитают чижики и щеглы, стрекочут, раскачиваются на жердочках, хорошо с ними. Больше живых существ в доме не водится, из людей он один. Давно на пенсии, сидит, поглядывает на жемчужные облака старый голубятник - голубые чистые глазки, бритая голова. Постаревший капитан Грей. "У капитана Грея не осталось ничего кроме его странной, летящей души.

- Ты Анин? - гвоздит меня к табуретке. - Подойдешь на Охотницкую, только пораньше, спросишь Витьку Бэца, он расскажет…

Голубиный ряд на Охотницкой оживает с утра часа на полтора-два, не больше. Голубей продают в клетках, их не так много, но выбор все-таки есть: павлины, дутыши, космачи в шароварах.

- Голуб мурый, николаевский, - расхваливает продавец, - Он себя в потомстве оставит…

- А чем николаевский отличается? - спрашиваю.

- У него крыло круглое, а у нашего острое. - Извлекает из клетки птицу, лапки пропустил между пальцев, встряхнул хвост, хвост распустился пышной хризантемой. Раздвинул коричневые перья крыла, крыло действительно дугой. - Берите, в Николаеве они дороже.

Уже слышал. По рядам ходит человек, перебирает, как четки, кольца на нитке, их надевают на лапку, знакомого любителя встретил, обнялись.

- Как твой штрайсер? - спрашивает кольцеватель.

- Снимается и косит на крыло…

Между голубятниками снует шального вида мужичок в спортивном костюме, нигде не задерживается, у него самого признаки короткоклювого турмана: голова посажена на плечи, какой-то выпуклый взгляд. Настигаю его у клетки с почтовым голубем.

- В чем его ценность? - спрашиваю у продавца, чтобы завести шального.

- В голове! - Шальной тычет пальцем себе в лоб.- Как в людей.

От моего глупого вопроса он расстраивается и перекочевывает дальше. Замечаю лысину дяди Вовы.

- Не видели Бэца? - спрашиваю.

- Ты же только что с ним разговаривал, - отвечает капитан Грей.

Бэц отпер ворота крепостным ключом. Двор был тесным, но зеленым, радостным, солнечное белье висело в четыре ряда на блочках. Голубятня у него трехцветная, видная, фанерные голубки на дверцах.

- Что-то купил на Охотницкой? - спросил я, чтоб завязать разговор.

- Я? - Он оскорбился. - На базар в жизни никто хорошего голуба не вынесет.

Полез на голубятню, стал шуровать, выгонять птиц. Голуби взлетели неохотно, небо расцвело белыми хризантемами. Они стояли невысоко над крышей, как шмели, потом сели за забором на курятник, Бэц полез сгонять.

- Кормом запасся? - спрашиваю.

- Валом, на убой кормлю, а толку нет. Или вода порченая или атом чернобыльский. Вывести птенцов невозможно, голову им крутит, как паралич, дохнут. Это вертячка.

По-научному эта хворь называется болезнью Ньюкасла.

Он проводил меня до ворот, когда закуривал по-голубиному дернул шеей. Наверное, считал меня чудаком, себя не считал, а только меня.

- Когда я был такой, как он, - Бэц показал на проходившего пацана, - на Молдаванке было семьдесят четыре голубятни, а сейчас одна.

Не одна. Через двор я заприметил еще одну,правда, пустовавшую.

На Индустриальной молчал цех, много стекол было высажено на высоте, куда и камень не добросить. Дикий голубь-сизарь привычно сел на ржавый переплет рамы, впорхнул в цех, другой вылетел наружу.

Голуби обжили брошенные людьми заводы, строения, пароходы. В голубях одно время видели опасность, их считали переносчиками туберкулеза. Голуби действительно подвержены людским недугам - бронхиту, например, некоторым инфекционным, оспе, туберкулезу - причем и бомжующие пернатые и элитные страдают одинаково. С голубям и пытались бороться. Если в Китае отстреливали воробьев, то у нас голубиный корм смачивали хлорофосом.

- Голуби доставляют неприятности пассажирам, - признался главный инженер железнодорожного вокзала И. М. Соловьев, - залетают в залы ожидания, вьют гнезда на капителях…

Голубиную отраву стали подбирать вокзальные собаки.

- Они кайф ловят, - сказал носильщик, подметавший перрон.

Голуби пока летают и, понятное дело, гадят. Часто они садятся на голову Ильича, что на Куликовом поле. Уважают Тараса Григорьевича, а Пушкина отмечают реже, может, потому, что поверхность не такая гладкая.

К путающимся под ногами сизарям относятся пренебрежительно, как к вредной, назойливой птахе. Спаниель на улице шматовал голубя, а мальчишка-хозяин лизал мороженое. На асфальте остались следы крови. Голубиная кровь густая, какой-то необыкновенной алости. Есть даже шпинели, которые так и называются: "голубиная кровь".

Пока, думаю, нам не следует опасаться, что голуби будут садиться на плечо, как на площади Святого Марка в Венеции. Уличный голубь, которого бьют, травят, рвут собаками, отстреливают из рогаток подшипниковыми шариками и одновременно подкармливают семечками, существует и бедствует, как бы сам по себе, хотя и устраивает свои гнезда поближе к людям. Тот же фанерный, что на дверце голубятни у Бэца, существует отдельно, как символ, и силуэтом смахивает больше не на турмана, а на дикаря. Их часто малюют на хатах с неподъемной грушей в клюве или с письмецом. "Лети с приветом, вернись с ответом!" Если аисты приносят младенцев, ласточка Дюймовочку, то голуби известия. Или рисуют на тонированных открытках: "Люби меня, как я тебя!" Голуби были символом не только супружеской верности, но и дружбы. "Два голубя, как два родные брата жили. А есть ли у тебя с наливкою бутыли?" Каламбурчик Козьмы Пруткова.

Белый голубь еще и поднадоевший символ мира. Есть этот символ и над нашим городом. В странной скульптурной компании, что на фронтоне вокзала, матрос-освободитель с двуручным мечом, еще человек в сапогах и пиджаке победно оперся на отбойный молоток, посередине дородная дама, сноп жнивья и не очень приметный ребеночек лет восьми, просто маленький человек, пропорции сохранены, как в иконописи, ребенок еще и дудит в горн, а дама поднимает высоко в небо жезл с крылышками. Внутри жезла голубь. Ниже на куполе живые сизари.

Если в квартире тихо, можно услышать их воркованье. Хорошо слышно на пятых этажах хрущевок. Только выключите телевизор, подойдите к решетке дымохода и прислушайтесь.

 

От Исаковича до Радзилевича

Владимир Каткевич

140 лет бесперебойно пыхтит последняя номерная баня городаЧеловек, как известно, рождается голым. Забирают из Валиховского переулка тоже соответственно торжественности момента без кальсон, слабо охлажденным с биркой на ноге. Если родственникам охота возиться. В промежутке между событиями человек обнажается в трех случаях: когда надумает произвести еще кого голенького, на призывной комиссии и в бане.

До войны в Одессе было 56 бань, после войны — 30, в хозрасчетно-переломном 86-м за жизнь боролись 14 вместе с морскими ваннами, открытыми фрау Альфельбау еще в 1913 году, ванны почему-то обозначались баней № 13. До последнего держалась баня в Банном переулке с кудрявым двориком и террасами-верандами, на верандах было приятно прогуливаться в промежутках. Сейчас парят только три заведения: на Московской, 35, со странным режимом работы с 12.00 до 17.00, еще Дом здоровья на Средней и баня на Провиантской. Сауны, откуда по утрам выносят ведрами презервативы, не в счет, речь идет о банных услугах.

Баня-загадка на Провиантской бесперебойно парит уже 140 лет.

Над подъездом приземистого двухэтажного дома в виноградной ползучести гордо фанерная покоробленная вывеска «Баня № 4» как протест против банного произвола и забвения. Нет третьей бани, не помнят номера остывшей бани на Слободке, на Гаванной продали, разбиты мраморные ванны на 10-й станции Большого Фонтана, нет знаменитой бани Исаковича, она находилась неподалеку от 4-й бани, не выжила гарнизонная баня, куда водили строем с песнями и где в офицерском отделении работали банщицами женщины; а эта, как ни странно, есть и ритмично пыхтит вопреки убийственной логике рыночных джунглей.

— В 91-м мы вышли из банно-прачечного треста и спаслись, — вспоминает директор четвертой Владимир Борисович Радзилевич.

— Остальные попали на картотеку.

Кабинет, где размещается банное руководство вместе с директором, в помещении бывшего женского отделения.

— Если женщина проникнет в баню, я потеряю половину клиентов, — опережает вопрос Радзилевич.

Мы выходим.

— Дядя Саша накурил, — говорит директор. В бывшем женском прижился еще и сапожник дядя Саша.

Двор крохотный, как коробок, но незахламленный, нет ни машин, ни голубятен. Справа железная лестница с вмятинами от автоматных пуль, черная мраморная доска, цветы. Радзилевич показывает подъезд, откуда рано утром стреляли в Виктора Куливара, которого вся криминальная Одесса звала Карабасом.

— Виктор помогал нам, — говорит.

Непонятно, как в подворотню, рассчитанную для подвод, протискивается автотанкер, привозящий мазут. Банная котельная до сих пор работает на мазуте, перевести на газ, удешевить паропроизводство не позволяет стесненность, строительные снипы стреноживают, котельная чуть ли не в квартире, но жильцы не бунтуют, они пользуются дармовой горячей водой. Сгорание топлива полное, как на корабле, потери тепла исключает водяная рубашка. Электричество вырабатывает приобретенный по случаю армейский движок. Белье гладят на немецкой машине «Бломберг», добытой в Германии переселившимися активистами бани-клуба. Пока от государства обезопасились арендой муниципальной собственности на 5 лет.

— Нас ничто не сломит! — говорит Радзилевич.

Четыре года назад он, поднимая полуторатонный котел, сломал позвоночник. Запасы воды тоже как на запасливом корабле — 20 тонн наверху и 40 под палубой.

Мы поднялись на второй этаж, я распахнул дверь и сразу очутился в бане. Сразу — ягодицы, волосатое естество, дубовые веники, простыни, один прилег на лавке, нога на ногу, возле уха — сотовый.

— Не наговаривай в телефон, это дорого.

Взвешиваются на стареньких рычажных весах, бродят в буфет за пивом. Весы заклинило, хотя непонятно, что там может отказать при их механической примитивности, мастеровой мужик поправил их в охотку.

— Нюма, родина тебе не забудет, но и не вспомнит, — говорят.

Все сразу, как в одесских квартирах, кто помнит, открыл дверь — и ты на улице, на Молдаванке!

Лавки старые, слегка обшарпанные шкафчики с наивными разнокалиберными замочками, никакого лоска, подлинная отечественная кондовость, трогательно-мрачный линолеум завода «Большевик». В тон антуражу довоенный фильм по телевизору. Тридцатилетние жадности к телевизору не проявляют, молодежь здесь задает тон, возрастной диапазон замыкает дядя Яша с Нежинской, ему 91. Дядя Яша в своем почтенном возрасте отходил веником еще троих. Пенсионерам — половинная скидка, за банное удовольствие гривня с полтиной.

В небольшой парной душ десять поместилось, верхний ярус и завалинка: потешные детсадовские шапочки, веники, источник целительного жара — пупырчатая чугунная полусфера, которую самые наивные принимают за разоруженную плавучую мину. Эта чугунная штука — разгоряченное сердце бани. Полусферы трескаются от жара, новые изготавливают в литейном цехе горводопровода из сплава бронзы и железа, там же возле Чумки бесконечно отливают крышки люков, которые крадут. Под чугунным колпаком прячется печка с перевалом из шамота — огнеупорного кирпича. Печка ежегодно разрушается, и ежегодно в августе с цикличной обреченностью хлебопашцев, привязанных к земле, привязавший себя к бане персонал из семи универсалов перекладывает хитрую печку. При ремонте нет отбоя от добровольных помощников из пенсионеров.

Чтобы не потерять сознание, покидаю парную, возношусь по лесенке к микробассейну, это просто огороженный кладкой угол банного зала. Когда погружаюсь, вода выплескивается, и в этой моржовой переполненности естественный смак.

В банном зале массажист Виктор Иванович Приходько привычно мнет чью-то шею.

— Иной раз обращаются люди с защемлением шейных позвонков, как не помочь? — говорит массажист.

Приходько — экс-директор спецшколы для трудных подростков, мастер спорта по легкой атлетике, моложавый человек, исповедующий красоту здорового сильного тела. Как совестливый плотник не может пройти мимо покосившегося штакетника, не поправив его, так и он не может отказать страдающим и зачастую помогает бесплатно. Лично знакомый с Куцем, Болотниковым, своим земляком Брумелем, он теперь хвастает:

— Я массажировал самого...

Мозолистов в бане нет из-за опасности СПИДа, но зато семеро массажистов. Буфетчик Сергей Борисович — бывший директор бани на Московской. В хиреющем банном бизнесе такая же кадровая толчея, как и в любом. Когда-то Сергей Борисович замахнулся было на Фонтанские морские ванны, ныне разоренные без толку.

— Как идти без денег в горисполком просить? — сказал с горечью.

Прицеливался к бане на Комитетской, но тоже не получилось. В результате город потерял одну из самых колоритных бань, а Сергей Борисович получил серию инфарктов.

Тем не менее, насколько позволяет здоровье, экс-директор участвует в круговой обороне бани от бесконечных проверок. Досаждают бане и вредители местного значения, через банную крышу с табачной фабрики крали сигареты, повредили шифер, а лист восьмиволнового шифера стоит нынче 11.50. Кто-то из жильцов-соседей ворует электричество, бросает нулевую фазу к трубам, а от токов Фуко банные трубы расшиваются. Электровор до сих пор не вычислен.

Так и выживает в вечной борьбе этот заповедник, не воссозданный заново, а чудом сохранившийся. Выживает, кстати, по распорядку. В понедельник предбанник заполняют работники «Привоза», у них выходной. Во вторник — часовые мастера, фотографы, парикмахеры.

Среда — санитарный день, дезинфекция, хлорирование. В четверг — «мокрушники», любители влажного пара, с утра обычно военные пенсионеры, во второй половине закройщики. Патриарх закройщиков Семен Анатольевич с Тираспольской парится регулярно. По пятницам наведываются заядлые пенсионеры, которые позволяют себе париться дважды в неделю. В субботу хряпает вениками рабочий класс, который пока не совсем истребили. По субботам с утра преподаватели вузов, которые теперь получили второй выходной. Еще врачи, помимо онкологов, возможно, у последних собственные парные. В воскресенье от бизнесменов нет отбоя, заказывают шкафчики по телефону, очередь более шести человек не собирается. В воскресенье вечером и в понедельник — «авторитеты» — такова банная правда.

Почему баня № 4 парит 140 лет? Организовалась она при артезианской скважине, которую пробурили возле Провиантских складов, они на Порто-Франковской, поближе к площади Толстого. Подводы, пересекавшие границу Порто-Франко, отдыхали у складов, проходя карантин, биндюжники, понятное дело, оттягивались в баньке, таков был дорожный ритуал, и купцы бани не чурались, в бане ведь нет генералов.

Такая упрощенная доверительность сохранена до сих пор, в бане обращаются по имени: Миша, Кела... И эта простота, возможно, настоятельно необходима больше острого пара и генералу от железной дороги, и маститому юмористу-земляку, и просто по-земному нормальному человеку. Этот живительный карантин — экскурс к похеренным традициям. Переоценка ценностей уже случилась. Если раньше козырем бани Исаковича было изобилие днестровской воды, то нынче артезианская безопаснее жэковской.

После такой реабилитации-зарядки прошлым легче погружаться в донную муть действительности и водолазно выдерживать чудовищное, все возрастающее давление глубины нашего падения. Когда я уходил, дядя Яша с Нежинской пошлепал к трапу в подвал за добавкой пара.

Жир — стране, аттестат — жене

Владимир Каткевич

Автор благодарит В.А. Соляник-Шилейло и В. В. Скрыпника за архивные материалы.

Мглистым декабрьским утром из гавани Ливерпуля, еще не побратима Одессы, но уже ставшего родиной Ринго Стара, будущему солисту группы "Битлз" исполнился пятый годик, снялось в рейс внушительное судно непонятного назначения, корму венчали две убедительные круглого сечения трубы, соединенные аркой балки. В кильватере, приплясывая на усах буруна, следом за маткой поспешал выводок из шести паровых малышей. Шестеро близнецов были совсем крохами, метров по 45, не более и рылись, пропадали в волнах, а двое выглядели чуть постарше, длина их достигала метров по 60, как будто они были из более раннего помета и успели подрасти.

Флагман зычно и торжественно загудел. Прощальный крик пробирал. Лоцман сглотнул ком в горле, он видел флотилию в последний раз, сработанную из бирмингемской стали, честно склепанную на верфях Ньюкастла. Промысловые пароходы передали по репарации СССР, и теперь, получается, уводили из стойла.

Переход

- Семь футов,- сказал по-русски лоцман, протягивая руку с наколочкой "lend-leez" сначала капитану Алексею Солянику потом норвежскому капитану-гарпунеру Сигурду Нильсону. Лоцман участвовал в конвоях, запомнил, что спирт по-русски шило, в памяти задержались без дела еще несколько обиходных фраз, слова в них британец не шибко разделял на печатные и матросские.

- Good luck! - пожелал Соляник.

Пока второй помощник, соблюдая субординацию, приветливо улыбался с крыла мостика, ему ветром загнуло ус.

"Усы, как у Сталина",- подумал лоцман.

Второй помощник встречал у Медвежьего союзнические конвои. Председатель союза гарпунеров Норвегии Сигурд Нильсон, уроженец Хаммерфеста, самого северного города мира до закладки заполярного Норильска, помнил как летающие лодки "Блом и Фос- 138", барражировали над топами его охотника с торпедами в предбрюшье и стремились за горизонт топить эти самые конвои. Председатель Союза гарпунеров Норвегии Нильсон шел в рейс техническим руководителем промысла. Находившиеся у него а подчинении норвежские инструкторы были распределены на участке разделки китов и в заводе, капитан-гарпунерами, штурманами и матросами на охотниках.

Лоцман ступил на скользкую балясину шторм-трапа, курносый матрос цепко и надежно придержал его за подмышку, мешая нашарить следующую балясину. Когда матрос отпустил лоцмана, ладонь его по привычке потянулась к виску. Матроса, как и многих, направили на флотилию сразу после увольнения из военно-морского флота. Комсостав укомплектовали тоже флотскими офицерами, механиками, штурманами, навигаторами, технологами в цеха, нижние чины их называли головастиками, матросу впопыхах не объяснили, положено на базе отдавать честь гражданскому головастику или нет. Лоцман спрыгнул на мокрый от брызг форпик пляшущего катера, привычно ухватился за обойму, спаренного пулемета "мэдсон", торчавшую вверх, как рог - шел сорок шестой год, лоц-бот не успели разоружить. На юте флагмана замычала корова, темнокожий рулевой-барбадосец переложил штурвал катера и улыбнулся, оскалив кукурузные зубы, часть провизии русские везли живьем. Усатый русский штурман наклонился с крыла мостика базы, что-то разглядывая по корме. Из его густых усов торчала, как клык у нарвала, толстая папироса. Пачка таких же презентованных папирос с силуэтом всадника на фоне заснеженных вершин лежала у лоцмана в кармане канадки.

"Pilot" валко, но настойчиво поскакал к дымам Ливерпуля.

Флотилия долго отстаивалась, лоцман привык видеть с рейдовых стоянок раздвоенные трубы с талями козлового крана между ними, а сейчас пейзаж был ненасыщен, это сгущало горечь, нелогичный уход ее к другому хозяину выглядел несправедливой потерей последнего, кровного.

База и охотникОхотники и матка заложены были еще в 29-ом по солидному германскому заказу, заказчик же нарек базу "Викинг", приоритеты диктовала политическая обстановка. Финансировалось строительство скудно, с перебоями, сначала за горло взял кризис, потом субмарины были нужнее Германии, чем киты. С приходом к власти Гитлера Королевство уже сознательно заморозило строительство, потенциальный противник мог использовать матку, как базу подводных лодок, в войне против островной Британии. Кроме того, Гитлер всерьез замахнулся и на Антарктику, на немецких картах ледовый континент обозначили Новой Швабией. Потому корпус китобазы обрастал бородой моллюсков, а на трубы гадили чайки. Только после капитуляции Германии англичане форсировали строительство, надеялись, что корабельничают для себя. Англичане нарекли ее "Эмпайр Винчер" и сделали три не очень удачных промысловых рейса к Антарктиде.

Потом союзники в Потсдаме поделили германские трофеи и флот в том числе, стало известно, что флотилия переходит в собственность СССР, в Лондоне огорчились. В последний сезон 45-46г.г., эксплуатировали "Эмпайр Винчер" нещадно, варварски. После промысла флотилия была бесхозной по сути дела брошенной несколько месяцев. Передача состоялась не без взаимных претензий, спешно прибывшие на теплоходе "Академик Комаров" экипажи возвращали механизмы к жизни с помощью смекалки и известной матери. Толмачил с бывшими хозяевами капитан-директор Алексей Соляник. В войну Соляник был командирован в Портланд, обеспечивая ремонт промыслового и транспортного флота. В 45-ом отбыл из Филадельфии на американском военном транспорте "Чиф Оссиоло". Транспорт вез в Одессу боеприпасы. В соответствии с моментом имел звание подполковника. Впоследствии Ливерпуль в советской печати будут стесняться упоминать, будут писать о технических возможностях "Славы", вакуумаппаратах, котлах, вроде бы она трофейно свалилась к нам неведомо откуда.

Пока огибали побережье Испании, марсовые площадки не пустовали, хотя район и не китовый, наблюдатели ежились в "вороньих" гнездах по причине безопасности, можно было найти в волнах сорванную с минрипов мину, не важно чью, германскую или союзническую. Дело было привычным, еще недавно они высматривали мины или "фишки", круги-поплавки, в проливе Лаперуза, а теперь в Бискае - только и всего. "Бочкари" мерзли честно, когда убирали бинокли, в предглазьях оставались круги окуляров.

В Гибралтаре приняли бункер с танкера, прибывшего из Ленинграда, воду, снабжение и почту, на танкере же прибыл и известный полярный капитан Воронин, возглавивший экспедицию. До Гибралтара вел Соляник, а дальше поведет Воронин. Главное, не потерять реноме капитана и не дать повода для пересудов землякам-дальневосточникам, что, дескать, его, Соляника, самолюбие задето, ведь они помнят его капитаном краболовной флотилии.

Именем Воронина еще не были названы остров в Карском море, бухта и мыс в Антарктиде, улицы в Санкт-Петербурге и Архангельске, ледокол на Азове.

Чтобы свободные от вахт и работ не слонялись по палубам, их записали в увольнение. До сих пор старшины разных статей видели заграницу в перископ или дальномерную трубу, и то с десятка кабельтовых. Культурная программа предусматривала посещение скалы с обезьянами, неведомо как уцелевшими после налетов авиации Геринга. Воодушевленные вниманием мартышки исступленно спаривались. Из обезьянника группами по-детсадовски шлепали вниз, а городок-то кукольный, смотреть нечего. Косились исподлобья на красные фонари, назначение которых было известно.

- Вон гляди, обезьяна, так обезьяна! - цедили.

Под фонарями демонстрировали выпуклости негритянки, короткие юбки не по сезону, в ногах - ведра тлеющих углей. Заметив черные шинели со споротыми погонами, смуглявенькие заговаривали без надежды или прыскали.

Пережитая война сдерживала желания, утрамбовывала их, но не подавляла. Демобилизованные старшины выучили наизусть от бывалых скитальцев морей ключевую фразу "Чинко ченто уно моменто?", ее произносят, когда договариваются, их уже предупредили, что будет за это. Вторым самым страшным грехом для советского моряка, о котором тоже предупредили, было приехать на человеке к трапу, но рикш в Гибралтаре пока не обнаруживали.

Когда британский летчик, приветливо улыбаясь, нацелил на рашенскую группу фотоаппарат, может, хотел сфотографироваться с ними на память, они по-туземному отворачивались, подставлять лица вражеским аппаратам тоже на всякий случай запретили.

На траверзе Канар потеплело, сняли фуфайки. Запасливые дальневосточники, а среди них были и гарпунеры с опытом, и капитаны-гарпунеры Петр Зарва, Афанасий Пургин, другие, и раздельщики с флотилии "Алеут", организованной еще в 32-ом году, смазывали кирзовые сапоги припасенным жиром китов с северной макушки земли, чтобы не ловить ревматизм на южной. Дальневосточники сравнивали. Переделанный из транспорта "Алеут", у которого было всего три тихоходных китобойца "Авангард", "Трудфронт" и "Энтузиаст", выглядели против "Славы" кустарно.

В разделочных цехах взвывали паровые пилы, шипело, свистело и раскатисто стреляло, проверяли надежность разъемов шлангов, чтобы не обвариться, меняли полотна "лисий хвост". Заправляли оселками похожие на хоккейные клюшки фленшерные ножи, точили на абразивных кругах гакообразные ножи для прорезания китовых позвоночников, острили железные зубья на сапогах, чтоб не сорваться со скользкой туши при качке. Крючники, пластовщики и лебедчики брякали расстеленными на фальшпалубе цепями. Танкисты, мойщики танков, пропаривали опустевшие после бункеровок в океане топливные танки, готовили их к приему жира. Среди мойщиков танков был дважды танкист Василий Брага, механик-водитель танка Т-34, прошедший от Сталинграда до Берлина.

Китобойцы напоминали о себе выстрелами, норвежские инструкторы пристреливали пушки. Если откат был тугим, а накат замедленным, приотдавали гайки. В дымках гарпунных пушек присутствовал почти военный смысл. Распределился он и в задачах, оснащенные гирокомпасами и эхолотами охотники обозначили боевыми, а обойденные - буксировщиками туш. Куда англичане или новозеландцы умакнули точное навигационное оборудование, они лучше знают, а как можно за 14 тысяч верст ходить без компаса, тогда не спрашивали, времена были строгие.

Работа и подготовка прерывалась политзанятиями и учениями аварийных партий. На политзанятиях знакомили с последними речами лучшего друга советских моряков товарища Сталина. В вечерней школе корпели за диктантами, как и положено вечером. Целые кубрики, сплошь состоящие из школьников, постигали деепричастные обороты. Сам капитан-директор флагмана Алексей Соляник корпел урывками над учебниками за 9-ый класс. Cоляник с 14 лет работал по найму на парусных шхунах, промышлявших ивасей. С 19-ти капитанил на ледоколе "Форт Тоф", бил моржей и тюленей у Камчатки, ловил крабов. В межсезонье, без отрыва от зверобойного промысла учился во Владивостокском моррыбтехникуме, потом на курсах штурманов дальнего плавания.

На шлюпочных тревогах дивились стребкам летучих рыбок, приближались к экватору. Оголились. Норвежцы обнаружили экзотические цветные наколки с русалками верхом на кашалотах, клиперами и гномами. У наших с наколок щурился на тропическое солнце осетинскими глазами вождь народов. Многие оказались "штопанными", шрамы в розовой кожице не загорали.

Черти (слева капитан И.И.Завьялов)На экваторе вымазанные тавотом черти с плетенными из швартовых концов хвостами традиционно бросали новичков в купель, организованную в трюме. Кто-то пошел камнем на дно, чертям пришлось спасать. При пурпурном тропическом закате аккордеон рассыпал с переборами "На солнечной поляночке" и "Темную ночь".

Организовали обязательный заплыв под бортом на глубине три тысячи метров, у трапа висела в воде гроздь "топоров", не умеющих держаться на воде. Топорам поставили на вид, и пометили фамилии галочками. Обязали перед следующим рейсом подтвердить профпригодность.

Ночи между тем удлинялись, холодало, снова надели альпаковки. Пересекли тропик Козерога. Чужие суда больше не встречались, океан был безлюден, а они упорно стремились на юг. Качало теперь без перерывов. Новички выходили из гальюнов бледными.

- Что трюмная болезнь?- беззлобно подначивали девчат, спускавшихся в трюма, где качало меньше.

Марсовые видели далеко у горизонта "дымки", фонтаны спешащих на южные пастбища "ходовых" китов. Поморы, которых тоже хватало на борту, различали "блины", пятна пузырьков, оставляемые от ударов хвостов сейвалов, самых быстроходных китов, морских рысачков, сравнивали конфигурацию фонтанов с теми, которые видели на промысле близ Шпицбергена-Груманта.

Заметили в дымке первый айсберг. Фотографировали айсберг трофейными "лейками", "ФЭД"-ами, у кого были, потом надоело. Однажды насчитали до сорока кочующих ледяных глыб. Искали в бинокли финвалов, которые чаще резвятся среди айсбергов.

Безбрежное полярное течение Южного океана, шириной в тысячи верст несло их на восток в хороводе с айсбергами, рыбами и китами. С тоской провожали стайки облаков, ощущение отшибности уже вселилось в души. Облака тоже одержимо неслись к осту.

Норвежцы чаще колдовали у пушек, помощники гарпунеров навинчивали гранаты к гарпунам. Стали замечать чаек, биологи бывшие на борту, определили разновидность, чайки были доминиканскими, и прилетели, вероятно, с необитаемого и невидимого пока субантарктического острова Гаух.

Все чаще пересекали красные пятна планктона.

Наконец, охотники построились в походно-промысловый ордер с интервалами в две мили, чтобы держать в поле зрения мачты соседей, по флангам на мостиках стояли самые опытные капитаны. В ожидании команды приглушили двигатели, слышно было, как скрипят на волне клепаные корпуса.

"Напряжение, как перед боем", записал в дневнике А.Соляник. Норвежцы молились.

Охота

На плавбазе слышали хриплые хлопки гарпунных пушек, с нетерпением ждали сообщения по трансляции. Сменившиеся с вахт сообщения не дождались, с тем и легли. Радио сообщило об охотничьем почине в пятом часу утра 28 января 1947 года. Первого финвала длиной 19,7 метров добыл норвежский гарпунер Ольсен с охотника "Слава-4" к северо-западу от острова Буве. Когда охотник гордо подводил тушу к корме, высыпали на палубу. Флагман дал крен, на борту, как никак, 370 любопытных. Большинство не видели не только китов, но и бамбука, флагшток флага, полоскавшегося над тушей, был из бамбука. Поверили в себя и в возможности охотников, способных на форсированном ходу почти бесшумно, благодаря паровой машине, подкрадываться к китам, разворачиваться "на пятке". Судовое радио на флагмане взахлеб трезвонило о добычах.

Буксировщики швартовались к базе, волоча за хвосты на окленгованных, оплетенных растительным канатом цепях, китовые туши.

- Внимание, к правому борту ошвартовался буксировщик, - вещала трансляция.- Приготовить гарпуны и румпель-стропа!

Буксировщик получал боезапас, взамен израсходованного, гарпуны, гранаты, пыжи, капсюли, гильзы пушечные, различные материалы их до 60 наименований: линь перлоновый, разные виды канатов, флаги, чекеля, паклю затыкать дыры в теле надутого кита, потом отчаливал и спешил к боевым охотникам. Туши подавали к слипу, зубья захватов-храпцов вонзались в хвосты, на которых были вырезаны номера охотников и порядковые номера добычи. Приноровились споро вирать тушу в момент, когда зыбь помогает забросить ее на слип. Пока тушу вирали , резчики вспарывали ее от головы до двухметрового детородного органа. Добывали согласно конвенции самцов, но случались и досадные ошибки. Взяли на линь самку, пока волокли ее, за мамкой увязался детеныш. Китенка отпугивали ракетами, чтоб прибился к стаду, может, другая мамка выкормит, надеялись по незнанию. Бывалые резчики, нацедив из соска китового молока, пили его вместо воды, заправляли оселками ножи и снова принимались за работу. Новичков мутило. Базовые собаки, объевшись требухой, валялись мешками у световых люков машинного отделения. В тот же день Ольсен взял на линь второго блювала и пошел молиться. Потом отдыхать. "Слава-4", как на грех, наскочила на китовую "свадьбу", марсовый плевался от досады. Свадьбы в вахтенных журналах обозначали неустойчивыми концентрациями китов. "Подарили" координаты соседям, но там норвежцы тоже легли спать, чтоб не гневить морского бога.

Пересекли пятидесятые. Охотники валяло нещадно. Если прогноз из Кейптауна получали радужный, валяло еще свирепее, голова-ноги, в рабочей столовой под ногами хрустели черепки посуды. Готовили только второе. На профгрупах и политучебах сидели, балансируя, как на качелях. Директор вечерней школы Аристов на занятиях уже не жестикулировал, держался за пиллерсы. С тех самых пор ветераны-китобои не верят синоптикам. А к охотникам со временем приварили горизонтальные кили, они хоть немного гасили бортовую качку.

За островом Буве базу облетел геликоптер. Еще через сутки встретили американский транспорт с фрегатом сопровождения. Снова назойливым шмелем завис вертолет. У бывших артиллеристов чесались руки, чтоб жахнуть, но не было под рукой "Эрликона". Кто-то потехи ради нацелился гарпунной пушкой. Капитан охотника показал палубному хулигану кулак в варежке. На базкоме капитану пришлось оправдываться, что он не стращал американцев. Ответственные товарищи, толкавшиеся в изобилии на борту, доложили шифровками об американском присутствии в Москву. Москва предупредила, что присутствие американцев встреченными кораблями не ограничивается, США форсируют масштабное вторжение на шестой материк экспедицией из 13 кораблей в составе авианосца, подводной лодки, ледоколов, фрегата и танкера. Руководил экспедицией по столблению Берега Александра первого, если уж по Белинсгаузену, адмирал Берд, тот самый, который впервые на самолете достиг южного полюса в 1929-ом. Забавно, что тогда в 29-ом Берг добирался к ледовому барьеру моря Росса, откуда начался рекордный перелет, на промысловом судне под командованием того самого Сигурда Нильсона, который сейчас на борту, и не исключено, что по радио связывается со своим старым знакомым Бергом. Уполномоченных товарищей на "Славе" этими фактами биографии Нильсона всерьез озадачили командиры из Москвы. Правда, перед началом рейса господин Нильсон, выступая в Одесском оперном театре, обещал честно делиться с русскими секретами мастерства, помогать делать план, но неизвестно, кто на кого работает.

"Продолжая путь на юг, в полдень в широте 69 град. 21 мин. 28 сек., в долготе 2 град. 14 мин. 50 сек., мы встретили льды, которые представлялись нам сквозь шедший тогда снег в виде белых облаков...- писал 16 января 1820 г. в дневнике начальник русской антарктической экспедиции Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен, - Мы увидели, что сплошные льды простираются от востока через юг на запад; путь наш вел прямо в сие ледяное поле, усеянное буграми". Свежая погода и тяжелые льды не позволили парусным шлюпам "Восток" и "Мирный" подойти ближе к замеченным бугристым льдам. Беллинсгаузен предполагал наличие близкой земли примерно в 20 милях, но утверждать об открытии материка не решился. А зря. Беллингаузену мешал определиться густой снегопад, судоводители "Славы", побывавшие в этой неприветливой точке убедились, что земля значительно ближе.

"Эти факты еще раз со всей очевидностью подтверждают, что еще в январе 1820 г. русские моряки открыли антарктический материк, опережая в этом англичан, американцев и норвежцев",- писал английский географ профессор Дебенхем.

Сейчас же американцы во всю осуществляли военное вторжение на Берег Александра первого. Англичане готовились к постановке станций неизвестного назначения "A", "B" и дальше по алфавиту, "F"-Фарадей, запланировали ставить на острове Галиндез - такая у них антарктическая грамматика. Первого кита и того для русских взяли на линь иностранцы. Они не переработаются. Если даже на китовую свадьбу угодит охотник, то двух китов возьмут, третий уже стахановский, поставят добычу "на флаг" и в койку, по-морскому это называется дрыстать. Еще по радио что-то лопочут землякам со своих охотников, они промышляют недалеко, возможно координаты стад дают. Получается, прямой саботаж. В Москве не будут разбираться, чей именно, радио с сухим треском транслирует заседание Военной Коллегии по ленинградскому делу. А за саботаж можно и в море Росса булькнуть, случается, волной смывает гарпунеров, тем не менее, они не страхуются, привязываться еще опаснее. А вахтенный еще подумает, нужно ли такому викингу бросать круг или можно перекурить. Впрочем, за очевидной неохотой передавать опыт у норвежцев просматривался прямой расчет, не такие уж они дремучие. Они издавна промышляли гарпунерами и на голландских охотниках, и даже у британцев. Видимо, рассчитывали, не без оснований, задержаться на советских судах, просили увеличить их присутствие на "Славе", дескать, и добыча тогда возрастет.

Пока же добыча оставляла желать лучшего. По слухам японские и норвежские флотилии охотились куда успешнее. Продолжали углубляться на юг. Чистая вода была только до 60 градусов южной широты, дальше начинались блинчатые льды, а за ними сплошная паковая каша. Самой южной точкой, которую погода позволила достичь в первом рейсе стала широта 67 градусов.

Пингвины на китахНезаметно в трудах и азарте пролетело короткое полярное лето. "Веники" облаков на закате обещали ветреную погоду. В апреле температура воздуха упала до -21 градуса, сократился световой день. Пробовали продолжать промысел в разгар полярной осени, чтобы наверстать упущенное, да выше себя не прыгнешь, шпигаты забивала шуга. При маневрах началась "дерготня", капитаны не отпускали ручки машинных телеграфов, механики, матерясь, пускали машины враздрай, один вал - на "малый вперед", другой - на "малый назад", чтобы cтруями отогнать от винтов колотый лед. Все реже на базе трансляция сообщала: "Внимание, к правому борту пришвартовался охотник…". Охотники сдавали скудную добычу, уходили из ветровой тени базы в студеную тьму, пропадая между валами. Где-то на гребне мокрый вахтенный оглядывался, чтобы увидеть напоследок зарево прожекторов теплого островка базовой жизни, потом охотник рыл волну, когда пронзительно взвывали оголившиеся винты, корпус сотрясался от вибрации, казалось, развалится, вахтенный хватался за леера, и его снова окатывало.

В бинокль отчетливо просматривались полосы сплошных ледяных полей с вмерзшими в лед громадами айсбергов. Пошли ко льдам в надежде встретить блювалов, они любят резвиться среди айсбергов, но китов не было, с припая глядели на них моржи. "Лед - 10 баллов, толщиной 20-25 см", - писали в вахтенных журналах. Китовые стада стремились на север. Вслед за ними снялась к Фолклендским островам и флотилия. По пути "Слава-1" бросила якорь на рейде норвежской фактории Гритвикен в Южной Георгии. Переселенные из Норвегии в Антарктику саами пасли оленей, под ногами у рогатых парнокопытных путались беспечные пингвины. Увидели зеленую траву. Норвежские инструкторы балаболили с одичавшими земляками. "Бэйз-командер" показал снимок из американской газеты. Группа парней пересекла на плоту Тихий океан. В экспедиции были норвежцы Тур Хейердал, радист Бьерн Стайб. Радист впоследствии сопьется на полярных станциях.

В печати мигом растрезвонили, что впервые после экспедиции Беллинсгаузена русские ступили на остров. Посещение Южной Георгии носило больше политический характер и планировалось в Москве.

У Фолклендских островов приняли бункер с танкера "Кремль" для обратного перехода.

ВыстрелДобыли 384 кита.

О "Славе" узнали. "В кадрах" было не протолкнуться. Откуда приходили новички? Зачастую поворот в морской судьбе предопределял случай. Приехал из Измаила отдыхать в военный санаторий капитан-лейтенант И.И. Завьялов, увидел объявление "…требуются…не находившиеся в оккупации, не бывшие в плену…". Капитан-лейтенант в белой армии не служил, интернировал не был, воевал в дунайской флотилии честно, дошел на вспомогательном колесном еще пароходе до Вены, и подошел кадровикам по всем статьями. Они впоследствии не пожалели, Завьялов капитанил еще и на "Советской Украине", его добычливый к-с "Знатный" швартовался в Одессе первым бортом.

Шел сорок седьмой год. В унылом аптечном прейскуранте еще не было пенициллина, больные сгорали не только от туберкулеза, но и от пневмонии. Пенициллин привозили контрабандой моряки. Тем не менее, в аптеках появились по доступным ценам пузырьки с китовым жиром.

Во второй рейс Соляник вел из Одессы флотилию уже без наставника. Воронин уехал к постоянному месту своей работы на захиревший в период войны Севморпуть, который нужно было спешно возрождать, чтобы он, хоть в навигацию выглядел путем, а не проходом, как во времена Норденшельда.

Заранее снялись тихоходные суда. Те, кому скорость позволяла припозднились, встретились в условленной точке на траверзе Огненной Земли.

Антарктика, которая на расстоянии в пылу эйфории выглядела чуть ли не обжитой, покоренной, снова скалилась штормами. Ее первобытной ярости они не изведали.

Гарпунер в брызгахОхотники зарывались до топов фок-мачт, становились дыбом, обнажая шершавое от наросших моллюсков днище, крен достигал 50 градусов, даже на плавбазе заливало бак. Охотники покрывались ледяным панцирем, недалеко и до оверкиля. Палубные команды скалывали раштовками лед, борясь за жизнь китобойцев и свои собственные, сорванные с вант ледышки секли в кровь лица. Даже свирепый арктический шелонник, который бесчинствует в Карском море, ледовом погребе Европы, для поморов на борту выглядел озорным сквозняком. Обессилев, забирались на свои ярусы, где тоже, чтобы не выпасть, нужно было держаться за царки, трубы, ограждавшие койки. На плавбазу привозили пострадавших с ветровыми ожогами лица. Казалось, конца краю не будет этой круговерти. Наконец, Алексей Соляник написал вязаным бисером в вахтенном журнале: "Отштормовав, флотилия продолжила активную охоту", и, разумеется, указал координаты и волнение по таблице Бофорта: "7 баллов…" Для оценки силы ветра приводится его воздействие на береговые ориентиры, так при девяти баллах срывает черепицу с крыш, разрушает дымовые трубы, при десяти валит деревья и телеграфные столбы и так далее опустошает.

Норвежцы снова не подпускали к пушкам, не спешили делиться секретами мастерства под тем предлогом, что все равно для накопления опыта необходимы десятилетия. Чтобы в Норвегии стать учеником гарпунера, необходимо предъявить диплом старпома, документ о прохождении курса стрельбы на военном судне и взнести в кассу Союза гарпунеров 3000 крон. После допуска к работе, ученик, которому уже зачастую под сорок, 2 года в трюме изготовляет чекели, делает сплесни, укладывает троса в тросовый ящик, еще год обслуживает амортизаторы, смазывает пружины, заменяет сработавшиеся, потом два года изучает пушку, довольно примитивную, после этого два года изучает повадки китов. К пушке ученик допускается опять же с разрешения Союза. Шеф-гарпунер позволяет ему сделать 10 контрольных выстрелов, при этом сам выбирает цели. Если хоть один выстрел неудачен, испытание переносится на следующий промысловый сезон. Обида копилась, наши ведь тоже не пальцем деланные, капитан-гарпунер Афанасий Пургин еше юнгой плавал на ледоколах "Седов" и "Русанов", другой капитан-гарпунер Петр Зарва командовал охотником "Трудфронт" флотилии "Алеут", где уже пережил консерватизм норвежцев, тоже бывших там на борту. И кого учат стрелять? Николая Гниляка, который в войну с первого выстрела попадал в сорванную с минрипа мину?

"Успех охоты у норвежцев зачастую зависит от примет, продиктован суевериями. Только немногим из них передался наш трудовой порыв", - написал в докладной записке Алексей Соляник Анастасу Микояну, тропинка к которому была протоптана еще, когда Соляник командовал краболовной базой "Анастас Микоян". Доверие было жаловано. Норвежцы собирали пожитки.

Сигурду Нильсону подарили "Победу". В интервью газете "Санде фиорд блад" от 21 июля 1948 Сигурд Нильсон усомнился в самостоятельном успехе русских.

Слава

В третьем сталинском рейсе охотились уже всласть.

Кому-то сподручнее было стрелять с правого борта, другому с руки был левый. Афанасий Пургин поражал ныряющую цель под грудной плавник из любого положения.

Петр Зарва перед охотой, снимал перчатки, в пылу погони его окатывало, одежда покрывалась коркой льда, полушубок стоял колом, но перчатки Зарва надевать забывал.

Федор Прокопенко охотился ночью при свете прожекторов. Если другие палили с сорока метров, то Василий Тупиков предложил стрелять с восьмидесяти, сколько хватит линя. Он выстрелил и только ранил кита. Кит вытащил пятьсот метров фала, которым продолжается линь, и сорвался со слабо вонзившегося гарпуна. Тупикова критиковали за промахи, его почин подвергали сомнениям, ссылались на норвежцев, которые редко "мазали". Норвежцы стреляли с малого расстояния наверняка, хозяин запрещал добойный выстрел, каждый впустую израсходованный гарпун высчитывался из жалованья. Если кит сопротивлялся на лине, спускали шлюпку, добивали острогами. Когда однажды кит перевернул шлюпку, У Нильсона в молодости был такой рабочий эпизод, стоимость ее хозяин тоже вычел из зарплаты. Чего-чего, а боезапаса у нас было припасено с избытком, за перерасход его не штрафовали. Тупиков совершенствовал стрельбу с большой дистанции, дело ладилось, у него появились последователи.

Если норвежцы охотились с перекурами на молитву, то наши до упаду. Норвежцы артельно добывали в сутки до 27 китов, наши - 31 и более. Не исключено, что уйди норвежцы раньше, наши кулибины и заморскую варочную технику быстрее бы освоили методом тыка, и китов бы добыли больше. Дело, наверное, не только в пытливом уме, но и в привитом советским режимом горячем желании выполнить работу любой ценой. Когда в котлах потекли сразу 438 трубок, Нильсон советовал идти в Южную Георгию или в Кейптаун для месячного заводского ремонта. Машинные команды заменили прохудившиеся трубки за 12 дней, не выводя энергетическую установку из эксплуатации. Сделали, корячась в невероятной тесноте, за 11 суток, и Соляник выиграл у Нильсона 12 бутылок коньяка.

Разумеется, как и на любой охоте, было соперничество, однако, и излишками делились.

- Жора, возле меня много гвоздей,- радировал Николай Гниляк Георгию Овсянникову.- Если у тебя мало, двигай сюда.

Неистребимое чувство коллективизма, позволило освоить и спаренную охоту двумя китобойцами. Особенно она эффективна в сумерках, когда кит хитрит.

Добычу едва успевали разделывать. Смена мастеров Позднякова и Шпынева разделывала за 11 часов по 22 кита, но все равно у плавбазы скапливалось до пятидесяти китовых туш, на которых важно отдыхали пингвины. Резчики перекуривали на ходу, паровички-китобойцы, сдав добычу, устремлялись в новую погоню.

- Вон "девяточка" роется, - говорили на плавбазе, - бегит за кем-то.

В горячке работы не закрепили надежно тушу на разделочной палубе, при перекладке курса качнуло, лопнули тросы, туша поползла на матроса-резчика Михаила Становова, рискуя раздавить в лепешку. Тому ничего не оставалось, как сигануть за борт. Вынырнув, он ухватился за канат - бурундук, опоясывающий плавбазу для удобства швартовок китобойцев. Зыбь подбрасывала его, потом он зависал. Становов отпустил канат, когда силы были на исходе. Его чуть не ошпарило граксой, отходами из жироварен, которые вырывались из шпигата пополам с паром. Михаил отплыл от опасного места, ему непонятно как удалось освободиться от альпаковки и сапог, его искали. Голову видели на гребне волны, ему швыряли круги, капковые нагрудники и выброски. Потом Становов пропал. Поднял Становова подоспевший с добычей охотник "Слава-10".

Матроса с охотника Василия Н. одной волной смыло за борт, а другой вернуло. Бедняга так вцепился в леера, что ему еле разжали пальцы.

На переходе ночью смыло со швартовой палубы "Славы-7" кочегара Евгения Державина. Охотники, включив прожектора, сужали круг, где мог находиться кочегара. Его подняли через 68(!) минут.

В первых рейсах никто не погиб, хотя предпосылок для этого было предостаточно.

Опасность представляла не только стихия, но и киты показали норов.

- Как дела? - спрашивали с "мамульки", китобазы.

- Зацепили "борьку", - отвечал охотник.

- Прислать буксировщика?

- Нет, не надо. Сами плывем на буксире.

Пока шутили, раненый кашалот, поднырнув обломал лопасть винта охотника. Потерявший ход охотник ставило лагом к валам, заливало. Пошли на средних ходах при немилосердной вибрации спасаться от качки во льды. Спустили водолаза, шестами отгоняли льдины, чтобы не повредили кислородный шланг. Водолаз, коченея, переставлял гигантский ключ, а талями с кормы вирали его, по четверть оборота. Болты оказались расклепанными, лопнула тяга съемника. Заложили две толовые шашки, взрывом винт подался по конусу на пять сантиметров. Когда высланный на помощь охотник пришел в точку среди айсбергов, изуродованный двухметровый винт, непонятно как поднятый, уже лежал на юте, а из под воды пускал пузыри водолаз, затягивал гайки.

Если во втором рейсе, несмотря на суровые погодные условия, добыли 824 кита, то в третьем - свыше тысячи, но квоты, предусмотренные конвенциями, еще позволяли наращивать добычу.

Уже перед Воронцовским маяком героев встречали цветными фонтанами воды буксиры, гудками приветствовали заводы. Охотники салютовали холостыми зарядами с резиновыми пыжами, чтобы не поранить купальщиков на Ланжероне, пляжный сезон был в разгаре. В толчее на причале Старо-Крымской столкнули в воду пионера, мальца, к счастью, быстро извлекли из хлюпающей щели. Первым корпусом швартовался самый добычливый охотник, оснащенный аппаратурой Фуруно, с акустиком на борту, потом победитель без аппаратуры.

В центральных газетах появились фотографии асов-гарпунеров. Страна, где ржаной хлеб продавали на развес, получила китовое мясо, муку, жир, еще спермацет кашалотов, амбру, драгоценный болезнетворный продукт, отторгнутый желудком кита. Еще страна получила героев. Сталинские идеологи просчитали все заранее и тщательно, паузы между героическими военными буднями и героическими мирными быть не должно. Уже после первого рейса на экраны вышел "содержательный документальный фильм", так его обозначал сам А.Соляник, "За китами в Антарктику". В книжных магазинах появился сборник очерков "Слава", причем без кавычек, изданный 30-тысячным тиражом. Очерки были живо и достоверно написаны самими участниками антарктических охот.

После победного третьего сталинского рейса Сигруд Нильсон наезжал в Одессу, просился, но вежливо отказали, уже сами были с усами, точнее, с китами.

Теперь если и случались промашки, то не на кого было кивать, норвежцев на борту не было. К командирскому совещанию уже на стоянке в Одессе, а то и раньше, начальники подразделений, цехов и капитаны охотников готовили списки штрафников, трепавших им нервы семь месяцев. Даже самых злостных Соляник не карал единолично закрытием "светофора", визы. Обычно спрашивал у командира: "Он тебе нужен?" Если ответ был утвердительным, то виновника наказывали ремонтом, вместо отпуска, деловые качества ценились превыше всего.

Ремонтировались традиционно в закрытом городе Севастополе, база доковалась на Северной стороне в самом большом сухом доке для линкоров, охотники - в Южной бухте. Заново стелили досками фальшпалубу, ее меняли каждый рейс, доски измочаленные тушами китов, расщепленные храпцами и исколотые шипами сапог резчиков быстро изнашивались. Часть ветеранов в четвертый рейс не пошли, после трех рейсов полагался годичный слабооплачиваемый отпуск. Использовали его не все. Гарпунер Георгий Сергеевич Могильный 30 лет (!) работал без годичного отпуска, ему нужно было шестерых детей ставить на ноги.

Отпускники сажали виноград на поселке китобоев, заложенным в 48-ом году близ десятой станции Большого Фонтана.

"Вижу фонтан!" - кричал подзагулявший китобой таксисту, когда подъезжали к улице Китобойной. Во второй машине ехала фуражка китобоя, чудили. На Китобойной стали рождаться, как по заказу, в феврале и марте мальчики Славики. Гарпунеры уходили не только в годичный отпуск, но и привлекались. Отстрел кита менее 16 метров карался штрафом, детеныша сроком до четырех лет. На борту присутствовал иностранный наблюдатель, который мог перемерить добычу, а мог закрыть глаза. Нельзя также было стрелять китов-горбачей.

Отец и сын КазаковыОткуда приходила новая смена охотников, ведь у нас не было в мореходках факультетов, где бы готовили гарпунеров? Ускоренный курс читал капитан-гарпунер Афанасий Пургин. Капитан-гарпунер Петр Зарва учил стрелять из пушки, установленной на полуучебном судне "Пассат" по ящику, плававшему в Одесском заливе. Далеко не всем курсовикам потом доверяли полубак китобойца, где стояла гарпунная пушка. Гарпунеров взращивала и сама среда флотилии, зачастую, случай позволял выявить самородков, как это случилось с матросом охотника "Слава-4" Василием Казаковым. После напряженной погони знаменитый гарпунер еще дальневосточной закваски Николай Гниляк спал. "Вижу фонтан!" - закричал марсовый. Находившийся на переходном мостике Казаков, не долго думая, бросился на полубак к пушке, выстрелил и взял на линь финвала, потом еще одного. Когда Казаков добыл седьмого кита, на бак наведался Гниляк, разозлился, и отправился…спать. Капитан-гарпунер "Славы-4" Петр Зарва, тоже дальневосточного происхождения, доложил об успехе на базу.

- Если у него получается, - рассудил Соляник, - то пусть продолжает охоту, - а Гниляк пусть спит.

Вскоре на "восьмерке" заболел капитан-гарпунер Афанасий Пургин, и Казакова послали на "восьмерку", чтобы не обижать Гниляка. Погода благоприятствовала охоте, Казаков дал семь выстрелов… и семь раз промахнулся. Случилось это аккурат на первое января в день рождения Казакова. Капитан "Славы-8" Анатолий Лабунец, именем которого впоследствии назовут большой рыбоморозильный траулер, пригласил Василия Ивановича в каюту, плеснул коньячка, поздравил с днем рождения, и велел продолжать охоту. Казаков в тот день взял семь китов с первого выстрела, без добоев. Казакова направили на учебу при базе, в группе было пять кандидатов в гарпунеры. Из пяти был произведен в гарпунеры один Василий Казаков. За 25 рейсов на двух флотилиях Казаков добыл четыре с половиной тысячи китов и произвел свыше одиннадцати тысячи выстрелов, что сказалось на слухе. Гарпунеры зачастую глохли, выданные им танковые шлемофоны сразу отвергли, так как он мешал слышать марсового.

Четвертый рейс тоже обозначили сталинским, юбилейным, любимому вождю народов в марте к началу антарктической осени и особо свирепых штормов должно было исполниться семь десятков. Готовили подарок к юбилею, наметили взять полторы тысячи китов. Антарктика, хоть ее и в шутку называли Антрактикой, а айсберги - айзенбергами, шуток не понимала и оставалась все такой же непокоренной. Алексей Соляник записал в ежедневнике выдержку из А. Баннета, английского натуралиста и поэта, отважившегося побывать на китобойном промысле:

"Куда не кинешь взгляд, всюду однообразная картина - свинцовое небо, черная, как чернила, вода, и светящиеся ледяные массивы, как привидения, окутанные в саван. Жизнь в Антарктиде отсутствует. Это - страна смерти. Полугодовое пребывание в открытом океане стоит многим китобоям пяти лет жизни…"

Штормило без перерывов. Белые гребни слепили, брызги на солнце отливали цветами радуги. Одетые в утепленные до пят балахоны марсовые, вглядываясь воспаленными глазами в окуляры бинокля, видели то перевернутый вверх килем барк, то здание одесского оперного театра. Из-за преломления света в слоях воздуха разной плотности в это время года в антарктике случаются миражи.

В лица гарпунерам летели пригоршни пены, охотники рыскали, рулевые с трудом удерживали их поперек волн. Ветер прижимал фонтаны китов, вымет первого фонтана замечали с опозданием, спины китов выныривали неожиданно. К тому же киты близко не подпускали, поэтому случались промахи. После выстрела обязательна команда "Стоп машина!", чтобы трос не попал под винт, беспричинные остановки нервировали механиков. Когда в туше обнаружили британский гарпун, поняли, что киты пуганые. Рядом штормовали, временно прекратив промысел флотилии "Торшавди", "Пелагос", "Сэр Джемс Кларк Росс", "Торсхаммер", "Виллем Баренц", "Харвестр".

Добыли полторы тысячи китов и пошли на Кейптаун.

Кейптаун был наводнен бородачами с других флотилий, встретили знакомых по "Славе" и даже по "Алеуту" норвежских инструкторов, промышлявших уже под голландским флагом. Норвежцы жаловались на падение добычи.

- Зачем вы рискуете жизнью и губите здоровье?- спрашивали.- Вам что, доплачивают за каждого добытого в шторм кита?

Объяснять, что взяли обязательства к юбилею вождя выполнить план на 200%, а в день рождения на все 300%, не стали, все равно б не поняли.

Соляник с капитанамиДевятого марта прямо в рейсе Алексею Солянику было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Наградили и отличившихся.

Пятый рейс дался особенно трудно, за три основных промысловых месяца число дней со штормами, снегопадами, туманами, а значит плохой видимостью составило 82%. "По почину гарпунера "Славы-3" Героя Социалистического Труда Н. Гниляка не прекращали охоту даже в шторм, мало обращая внимания на невзгоды капризной стихии", - писал капитан-директор А. Соляник в брошюрке издательства "Знание". В пятом рейсе уже участвовало 15 судов.

Страна не жалела средств для пополнения флотилии и модернизации ее. В печати появились обнадеживающие результаты испытаний цельноотлитого бронзового винта танкера "Берия", и вскоре в такой же чудо-винт обули "Славу".

Шестой рейс назвали рейсом мира, тогда пионеры писали на заборах "Миру - мир!". Рейс мира был посвящен знаменоносцу мира товарищу Сталину. В рейсе мира АКФ "Слава" завоевала символическую Голубую ленту первенства и продержала ее до своего тринадцатого рейса включительно.

В 11-ый рейс "Слава" ушла на промысел с вертолетом на борту.

В 14-м рейсе Голубая лента перешла к морякам новой АКФ "Советская Украина", спущенной со стапелей Николаевского судостроительного завода имени Носенко в 59-ом. Алексей Соляник капитанил теперь на "Советской Украине".

Капитан СеменовПромышлявшие в Антарктике одесские флотилии соперничали, хотя паровым охотникам "Славы" соревноваться с новенькими охотниками, где стояли мощные дизельные двигатели "Буккау-Вольф", было бесполезно. Даже в передовице многотиражки "Советский китобой", которая могла перекочевать к конкурентам, осторожничали, писали: "Оправдан ли маневр флотилии в сторону Н-ских островов?". Обе флотилии промышляли в пределах радиослышимости, поэтому сообщения о местонахождении охотников самодельно конспирировали. Скажем, Константин Владимирович Семенов, капитан к-с "Бесстрашный-28" давал свои координаты "косатке": "Лабунец и Семенов с супругой". Следовало сгруппировать последние цифры бортовых номеров охотников капитана А.Лабунца ( 24 ), капитана К.Семенова ( 28 ), получалось 48 градусов, а "супруга", половинка, означала 30 минут. "Косаткой" называли плавбазу "Слава", а "кашалотом" "Советскую Украину". Шифровали еще и для шнырявших поблизости дальних японских китовых разведчиков, на которых могли находиться сахалинские японцы, понимающие русский. Интересно, что сам капитан Константин Семенов, ныне здравствующий и находящийся при должности на небольшом пароходе, будучи юнгой, участвовал в высадке десанта переброшенных на восток рокоссовцев для штурма Ака-Мару, так по-японски назывался Корсаков.

Охотился Семенов чаще особняком, пароходной толчеи не любил. Охотники преследовали стадо обычно кильватерным строем, один отстрелялся, брал на линь кита и отходил в сторону. Если случался промах, охотник тоже не мешал, отваливал, и стрелял следующий или же ждал пока кит-"водолаз" вынырнет. Это железное правило соблюдается китобоями во всем мире, упущенную добычу может взять и чужеземец, если он курсирует поблизости. Семенов же шел в стороне, никому не мешая.

Охотился он весьма удачно, "не зевал, используя быстроту и натиск", приходил в Одессу "первым корпусом", победив в соревновании для судов, не оснащенных китопоисковой аппаратурой.

Старость

Капитан Семенов в наши дниТруд на "Славе" считался все еще престижным. После знаменитого "миллиона двести", хрущевского сокращения вооруженных сил, флотилия пополнилась новой генерацией молодых офицеров. Они охотно шли простыми матросами или рабочими в цеха, были на "ты" с электроникой, брали в рейс томики Вознесенского и Евтушенко. Если гарпунеры довоенной закваски расписывались печатными буквами в ведомости на получение четырехзначной зарплаты, то новое поколение гарпунеров уже оперировала теорией баллистики с интегральными расчетами.

На "Славе" плавал матросом Герой Советского Союза полковник Андрей Борщов, вылетевший на помощь Армии Крайовой и посадивший штурмовик на пятачке в Варшаве. Плавал матросом 1-го класса Герой Советского союза П.Дубинда. Трудился на "Славе" боцманом Беляков, полный кавалер орденов Славы, простите уж за каламбурчик. Были даже панфиловцы. Плавал родной брат министра культуры Екатерины Фурцевой. Фурцева неоднократно наведовалась на обе флотилии.

Капитан одного из охотников Владимир Васильевич Ангелин был внуком первой советской трактористки Паши Ангелиной.

Электоромеханик Вячеслав Меркулов был сыном сподручного Берии Станислава Меркулова, растрелянного вместе с Абакумовым. Алексей Соляник без колебаний приглашал на флотилии не только людей заслуженных, но и бывших в опале, не шарахался. Так капитаном одного из охотников был экс-капитан первого ранга Кухта, бывший командир линкора "Новороссийск", взорвавшегося в Северной бухте Севастополя.

Но героев-китобоев теснили уже с первых полос космонавты.

" И походкой той, одеждой скованной,

И мечтой, что уносила в завтра,

И работой трудной и рискованной

Гарпунер роднился с космонавтом",- писал Игорь Неверов.

Побывавший на борту космонавт, земляк-одессит, на участке разделки трогательно обнялся с резчиком в робе. Резчик оказался забракованным медкомиссией летчиком из отряда космонавтов.

АКФ "Советская Украина" у островаРазрыв в добыче между "Советской Украиной" и "Славой", увеличивался незначительно, несмотря на явный износ последней, потому что китовые стада поредели, рассредоточились.

На собраниях прорезались тревожные нотки. Так в декабре 62-го провалили план и ополчились на гарпунеров Шаткова, Косоротова, Какушу и Торопченкова, у которых было много промахов. Посылали в президиум базкома анонимные записки, в которых обвиняли руководство в неразумном изменении курса флотилии. Капитан-директор В.Неболюбов, разумеется, при поддержке помполита И.Омельяненко осадили смутьянов, оправдывали переход флотилии к Н-ским островам положительными данными разведки и опытом промысла прошлых лет. Предлагалось мобилизовать резервы, но ведь китов-то не мобилизуешь. Гонялись за одинокими китами до последнего. Повезло гарпунеру Ш.Челидзе, он взял на линь двух финвалов, но правый кит оборвался. Быстро обработали добычу, поддули, снабдили радиобуем, поставили на флаг и продолжили преследование беглеца, опасно маневрируя среди битого льда и рапаков. Свободные от вахт мотористы запрудили мостик, на марсовую площадку полез помощник гарпунера. Кита добили уже в потемках в 23 часа.

Начальство нервничало, кидались из крайности в крайность. Не повезло на севере у Н-ских островов, решили повезет на крайнем юге у кромки припая. Однажды проснулись в ледовом плену, вся флотилия вмерзла в лед. Флагман крошил лед, вызволяя малышей. Успели. Разговоры о былых удачных охотах новичкам казались бульбами. Скрипела на волне "Слава" все жалобнее и пронзительнее. Под скрип в тесных перенаселенных кубриках травили, что и условия обитаемости на "Советской Украине" более человеческие, и заработки выше. Старожилы вспоминали, как преследовали блювалов, молодежь байкам внимала с сомнением, сейчас блювалы были большой редкостью.

В пылу охоты капитаны В.Харалдин и В.Тимченко допустили столкновение судов, но, к счастью, отделались вмятинами на фальшбортах.

Опасность представляли не только рапаки и киты, которые могли изуродовать винты, но и танкера, приходившие раз в два месяца за готовой продукцией.

Грузовые операции в океане крайне рискованны из-за неравномерного волнения. В первых рейсах, не дождавшись тихой погоды, откатку топлива с танкера "Апшерон" произвели в ходу. "Слава" и "Апшерон", стали лагом, в качестве кранцев, как обычно, использовали туши китов, и двигались против ветра на малых ходах, пока не закончили откатку топлива. Кроме топлива, провизии и воды, танкера привозили почту, которая тоже таила конкретно адресованную опасность. Китобой разрывал конверт, а там: "…Мы разные люди. Я встретила … Извини …".

Если в первых пяти рейсах никто не погиб, то потом и вены резали, и бросались за борт, как это случилось на "Бесстрашном - 24". "Прощайте, ребята!", - крикнул напоследок с бака матрос, только его и видели.

В семнадцатом рейсе было добыто 2015 китов, гребные винты китобазы сделали 24 миллиона оборотов. Рекорды теперь ставили по оборотам, за китами приходилось больше гоняться, сжигая сотни тонн мазута. Перспектив наращивания промысла у "Славы" не было, беспощадная статистика со временем подтвердила это.

Если в сезон 1962-63 г.г. "Слава" добыла 806 финвалов и 624 сейвала, то "Советская Украина" в 1974-75 соответственно -170 и 581. Чтобы окупить расходы на промысел, в 70-е вынуждены были больше бить "мелочь" кашалотов и минке, минке - кит-пигмей, на которого раньше не зарились. Так что "Славу" готовили на списание во время.

В 64-ом Соляник собрал ветеранов "Славы" в зеркальном банкетном зале, самого престижного и самого морского ресторана города "Волна". Во главе стола сидел первый секретарь обкома партии Синица, высший комсостав флотилии, а в продолжении капитаны и гарпунеры. Официальная выпивка для плавсостава была ограничена 150 граммами, за обед внесли по 25 рублей с китобойной персоны. В денежных вопросах Соляник был особенно щепетилен, и не позволял даже уплатить за себя бутылку воды. Уже тогда китобои поняли, что Соляник прощается.

Сезон 66-го года был для "Славы" последним. Китобойные суда, пребывающие в условиях почти непрерывной качки, изнашиваются быстрее, как, впрочем, и сами китобои. Предельным возрастом для китобоя определили пятьдесят лет. "Славе" шел тридцать седьмой год, возраст был выше критического. Из тридцати семи лет едва ли не половина жизни прошла на бесполезном отстое - горькая судьба для парохода. Последний день промысла 22 апреля был неудачным. Монеток не бросали, прощались с Южным океаном навсегда.

Капитан охотника Владимир Ангелин написал:

"Там, где сумрак до хруста выстыл,
Там, где айсберги пьют волну,
Никогда не разбудит выстрел
В лед закованную тишину.
И, как в прежние наши будни,
Сквозь рассеявшийся туман
Никогда не рванется судно
На пробивший волну "фонтан".
…Может правильно. Может верно…
Но, а все же, до боли жаль
Ту, исхлестанную злым ветром
И распятую штормом даль.
Потому что из тьмы и холода,
С рыжих скал, где снега метут,
Машет вслед нам рукою молодость,
Навсегда оставаясь тут…"

Группу из четырех охотников прямо из Антарктики капитан Анатолий Лабунец повел во Владивосток, откуда их должны были перегнать в Японию на разделку. Дальневосточники, бывшие на борту, возвращались в точку с якорьком на карте мира, откуда в 46-ом прибыли - кругосветка, длившаяся двадцать лет, логически завершалась. Переход выдался трудным, техника капризничала, списанные пароходы, говорят, чувствуют, как и животные, когда гонят на бойню. База же, сдав на танкер жир и китовую продукцию почапала следом. Впервые перед приходом не приводили пароход в порядок, безделье угнетало. Базовые косторезы по заказам, разумеется, не бесплатно, гравировали на зубах кашалота, силуэты приговоренных к разделке малышей-охотников. Резчики из фленшерных ножей мастерили тесаки с наборными из китовой кости ручками.

Впервые флотилия посетила Сингапур. До сих пор заграницу видели ограниченно, почти всегда одну и ту же, география их посещений: Монтевидео, Буэнос-Айрес, иногда заходили в Кейптаун, бункеровались в Гибралтаре, с закрытием Суэцкого канала стали посещать быстро развившийся Лас-Пальмас, по-моряцки, Пальмас. О дешевизне сингапурского Малай-Базара были, конечно же, наслышаны. Встретившиеся на базаре неизбежные водоплавающие земляки советовали китобоям, теперь уже бывшим, податься в Новороссийское танкерное пароходство. По морским слухам в Висмаре спустили лайнер "Иван Франко", головное судно серии, в которой пять рысачков-пассажиров, можно попробовать прорываться туда, хотя без "волосатой руки" шансов мало.

Из Владивостока в Японию "Славу" перегоняли уже дальневосточники.

Японцы же из бирмингемской стали, добытой от разделки "Славы", возможно, сработали еще одну китобойную флотилию, они наращивали промысел, только в Антарктике работали флотилии "Тоннен-Мару-2", "Нишин-Мару", "Кокио-Мару", "Нишин-Мару-2", "Кинчжио-Мару", "Тоннен-Мару".

Говорят, японцы промышляют небольших северных китов в шхерах Гренландии до сих пор.

ПослеслАвие

История отечественного китобойного промысла в Антарктике, продолжавшаяся сорок лет, закончилась в 87-ом, как и любое другое полезное дело, скандалами и разоблачениями. К гринписовскому зеленому многоголосью невпопад присодинились и неокрепшие голоса возмущенных соотечественников.

В одном из последних рейсов уже в тропиках с китобойца получили радио: "Шукаем пробку", это означало, что набрели на кашалотов и осматриваются, ищут плавающую на поверхности амбру, за которую платили чувствительные премии. С флотилии на флотилию кочевала легенда, что какой-то счастливчик получил за амбру приз в 100 тысяч долларов. Наклонных слегка пушистых фонтанов, характерных для кашалотов, было видимо-невидимо. Ветераны и не отрицают - ошалев, устроили "спермацетовую" бойню, спермацет имеется только в загривке кашалота, у других видов кита его нет. Что подстегнуло, "добро" из Москвы, или отчаяние от промысловых неудач? В жироварнях, не оборудованных "кондишином", температура воздуха зашкаливала за шестьдесят градусов, не выдерживали здоровые парни, один скончался. Отказавшихся работать в каторжных условиях руководство обвинило в том, что "медкомиссию купили, когда проходили профотбор". Бунтарей даже заточили в трюме, потом выпустили. После прохождения Босфора отстучали РДО: "Примите пакет", ночью перегрузили на транспортное судно цинковый гроб и пришли в парадном строю к причалу под туш оркестров. Разоблачения сдабривали картинами китовых страданий. Смаковали, например, как следом за подругой, которая уже билась на лине, стремился на верную погибель кит - пробирало безотказно. Наверняка, авторов описаний агонии, насильно кормили в анемичном возрасте из ложечки китовым жиром, а они отворачивались, хныкали и кривлялись. Это, как покушать, уйти, не поблагодарив, а потом еще и облаять хлебосольных хозяев.

Чернить же себя и каяться, возможно, национальная черта. Приобретенная в 37-ом. Когда уже некого было развенчивать, Леонид Ильич с золотой саблей на культ не тянул, взялись ниспровергать на местах. Алексей Николаевич Соляник был руководителем, заслуженно оцененным временем, но время его заканчивалось, и палуба уходила из-под ног. Речь, пожалуй, по большому счету или счету небольшому, даже не о Солянике, не о кашалотах, и минке, которых промышляли в последние годы, кстати, не нарушая квоты выбоя зубатых китов, а о нашем отношении к громким скандалам. Мы очень жадные до скандалов. Мы взахлеб занимались саморазоблачениями, расковыривая язвы. В полосу отчуждения безвинно попали китобои, потом афганцы. Мы жалеем животных охотнее, чем людей, мы подаем, если просят под собак, собаки не так раздражают. Причем, чем тяжелее живется, тем исступленнее клянем ошибки прошлой жизни, переиначиваем собственную историю, хотя как раз вся ценность ее в безжалостной достоверности. Мы гневно протестуем против выбоя антарктических китов, но почему-то миримся с массовым забоем скота за околицей. Сейчас, правда, поостыли, наверное, потому, что уже воротит от разоблачений, этим и пользуются.

Однако, результат бойкотирования неприятно пахнущих ворванью фактов уже налицо - юнцы, привыкшие к китобойной мелодии одесских курантов, не знают, кто такой Соляник. И не желают знать. А зря. Иногда, чаще в ситуациях критических, мы аккурат таковую переживаем, полезно знать резус и группу крови. Если химический состав лимфы человека близок к составу морской воды, то, не исключено, что состав лимфы одесситов конкретно ближе к воде Антарктического океана.

Ванда Илларионовна и Александр Васильевич Буряковы встретились антарктической весной на китобазе "Слава"6 января 1948 г. в 16 часов 30 минут на китобазе "Слава" у супругов Александра и Емельяна Кошелевых родился мальчик. Мальчика нарекли Антарктиком. Известно, что в 1969 г. он был курсантом судомеханического отделения Батумского мореходного училища.

Заместителем отделения милиции Центрального района служит подполковник Сергей Буряков. Родители его встретились в рейсе на "Славе". Мама Ванда Илларионовна доучивалась в вечерней школе при флотилии. Русалка, нарисованная в присутственном месте "Славы", по случаю пересечения экватора, была с личиком Ванды Городинской, это ее девичья фамилия. Темой диплома Буряковой была "Героика труда китобоев в профессиональной поэзии". Ее муж второй механик Александр Васильевич Буряков умер в рейсе на вахте, когда сыну Сергею было всего восемнадцать. Из восемнадцати лет сын видел отца в суммарных отпусках всего восемь с половиной лет.

Семья Скрыпников на борту китобазы "Слава"Демобилизованный после шести лет срочной службы во флоте Владимир Павлович Скрыпник, получил направление на "Славу" с опозданием, когда база уже маялась на рейде. Денег на буксир у старшины первой статьи не было, он, не долго думая, привязал ремнем форму к голове, сиганул с Андросовского мола и поплыл к своей судьбе. Судьбу он встретил на китобазе в прачечной. Сын Скрыпников Вячеслав Владимирович, Славик, названный, кстати, в честь флотилии, стал известным метеорологом, "от бога",- говорят в институте УкрНЦЭМ. Более десятка лет В.Скрыпник ходил на судах службы погоды к точке "Чарли" в северной Атлантике, участвовал в антарктических экспедициях на "Кренкеле", зимовал на полярной станции "Академик Вернадский", общался в Антарктиде с внучкой Роберта Скотта, потомками Моусона и Палмера. Когда он показывал снимки островов ветеранам-китобоям, они узнавали места, где промышляли в сорок седьмом.

Юрий Концерский, он сейчас в рейсе, родился на борту китобазы на переходе из Севморзавода, где флотилия ремонтировалась.

Список можно продолжать.

Повзрослевшие дети "Славы", запускавшие в радостном июне, когда приходила флотилия, судовые фальшвейры, разбрелись кто куда. Во времена хрущевских новостроек старожилы Китобойной кляли печное отопление, золу, калоши у входа, стремились к цивилизованной чистоте, уезжали повально в ведомственные дома, на Ботаническую, на Чичерина, на Черняховского, на первую станцию Черноморской дороге, на Хворостина, домов китобоев в городе с десяток. Поселок снялся, как флотилия. В опустевшие приземистые домишки разрешалось въезжать соседям. Приходили грустно поглядеть на брошенные гнезда, находили такой же, как у себя антураж, осколки кораллов, китовый ус, пожелтевшие РДО, снятую на память линейку прицела. Когда в промозглое межсезонье ломило ноги и не спалось, старые гарпунеры в этих домишках прокручивали в памяти пережитые мгновения охот: кит - "на линейке", на лине, "на панере", это когда линь ослаб и можно вирать тушу лебедкой, кит - на флаге. Сейчас там живут считанные потомки, единственный на земле поселок китобоев, фактически перестал существовать. Говорят, домики на Китобойной грозили газифицировать, и съехавшие жалеют.

Вячеслав Скрыпник на станции "Академик Вернадский"От самой флотилии сохранились три гарпунные пушки, одна из них украшает пансионат "Антарктика", вторая торчит перед рыбопромышленным техникумом в Белгороде-Днестровском, третья - возле морского музея в Одессе. Их пока не украли на металлолом. Китобойная экспозиция передана морским музеем рыбпорту, что в Бурлачьей Балке. В актовом зале рыбпорта на полках два чучела кашалотов в масштабе и располовиненные подшивки газеты "Советский китобой", так что незаслуженное забвение удалось.

Правда, порываются создать Арктический музей в сухопутном городе Львове. В этой живописно кудрявой местности, проживают бережливые люди, возможно, эта бережливость развилась от стесненности пространства, они разумно подбирают невостребованные исторические ценности, и, наверное, правильно делают. А мы же пускаем шапку по кругу на памятник стулу. Значит, так нам и надо.

В Мариуполе есть памятник бычку-кормильцу, головастой рыбке, которой питались в военной лихолетье, и закусывают с аппетитом в нынешнее скудное время. Нам нет необходимости городить памятник блювалу в натуральную величину, длина голубого кита 22 метра, но поставить на береговой линии памятник землякам-китобоям наш невосполнимый долг. Такой памятник непреклонному мужеству есть в Сандефьорде: из бассейна торчит хвост кита, а на нем поднят из воды вельбот. Гарпунер на обреченном вельботе замахнулся кованым гарпуном, хотя кидать его ему уже не придется. Если что-нибудь подобное случится и на берегу Одесского залива, то камнерезам придется потрудиться, вырезая фамилии павших в рейсах на обеих флотилиях. Возглавит список потерь Потушинский, слесарь-котельщик, рабочий человек. Помер Иосиф Устинович в пятом рейсе уже на пути домой, сердце не выдержало. Температура в котельном в тропиках поднималась до 70 градусов, этого, к чести летописцев, и не скрывали. Прах, зашитый в парусину предали воде, только если в популярной песне "к ногам привязали его колосник", то тело Потушинского повлекли на дно четыре, принайтованные для тяжести гарпуна.

В списке будет и трагически погибший на вахте в 62-ом моторист Александр Митькин, и пилот вертолета Александр Ищенко с бортрадистом Павлом Назаренко - вертолет упал в Тасманово море при тихой погоде, и второй механик Александр Буряков, померший прямо на вахте, и капитан-директор Борис Моргун, разбившийся в трюме, и обварившиеся при аварии котла машинисты, троих доктор Калиниченко спас спермацетом, а двое не выжили, и погибшие в жироварнях, и десятки других бедолаг. Увы, китобои не доживают до почтенного возраста, сказывается многолетняя работа в условиях почти непрерывной качки, которая губит ноги, вибрации, магнитных силовых полей, замкнутого пространства, смены часовых поясов, и перепада атмосферного давления во время штормов, самое низкое падение, зарегистрированное на "Славе", - 698 миллиметров. Воевавшее поколение первых экипажей "Славы" попадало с фронтов почти без передышки в Антарктику, истощенным, зачастую израненным, скрывали инвалидность, как ее скрыл гарпунер Василий Иванович Казаков, ныне здравствующий.

Казаков вкусил военного лихолетья сверх меры. В 39-ом подался добровольцем во флот, в семье было девять душ детей, всем не прокормиться. Служил сначала на Тихом океане, потом направили в Ленинград в школу боцманов СССР, так торжественно называлась "учебка". Войну командир малого охотника Казаков встретил на Черном море. Когда сдавали Новороссийск, золотой и бумажный запас банка вывезли на парусных шхунах, видимо, более надежных плавсредств под рукой не оказалось. Шхуны были шутя потоплены немецкой авиацией. Охотник Казакова прибыл к месту гибели, когда на воде плавали ошметки парусов. Неожиданно со стороны солнца катер атаковала двухфюзеляжная немецкая летающая лодка. Ленту пулемета заклинило, и командир катера Казаков, отражал атаку самолета из винтовки, разумно спрятавшись за надстройкой. Пушки самолета крошили в шепки бакелитовую фанеру, из которой был сработан катер, пробоины спешно затыкали чопами, катер оставался на плаву. После четвертой атаки (!) самолет вдруг отвернул от жертвы, полетел в сторону берега и…рухнул в море. Обливающегося кровью командира, завернули в одеяло. "Он аж застыл, когда привезли", - вспоминает Мария Михайловна Казакова, уроженка Одесской области, она тогда стирала окровавленные бинты в госпитале. Из тела Казакова хирурги извлекли 72 осколка. Бравый старшина был награжден орденом, поощрен отпуском по месту службы для поправки здоровья, и в отпуске женился на сразу глянувшейся ему Маше.

На "Славе" Казаков с третьего рейса. Навряд ли он жаловался товарищам на охотнике, что ноют перед штормом израненные ноги. Да, и кого этим удивишь? В первых рейсах едва ли не каждый китобой был участником войны. Так и стоял у гарпунной пушки, нахохлившись, в заледеневших стеганых брюках.

Однажды нужно было на хвосте у китовой туши развернуть разъемную скобу цепи на хвосте кита. Казаков стал на кита, поддел скобу ломом, туша колыхнулась на зыби, лом сыграл, и Василий Иванович оказался в воде. Когда Казаков вынырнул в щели между тушами, его, к счастью, заметили и вытащили в последний момент, туши аккурат сомкнулись, правда, оттяпало подошвы сапог. За борт его смывало трижды на обеих флотилиях.

Товарищи спасли Казакова, он спасал других. В двенадцатибалльный шторм легко раненый кит потащил фал, он с шуршанием уходил в океан, бешено раскрученный блок, направляющий фал в трюм к пружинам, задымился. Потом фал ослаб, его не успели выбрать, канат намотался на гребной винт "сорок шестого" охотника, где гарпунером был Вихорев, и тащил суденышко за собой, семьдесят две вагонные пружины в трюме, к которым крепится для амортизации фал, натужно скрипели. "Тридцать восьмой", на котором был Казаков, поспешил на помощь. Казаков приказал задраить все выходы, чтобы с палубы никого не смыло, остался один и ждал, "когда кит будет выходить на волне". Так оно и случилось. Казаков стрелял лежа у пушки, когда охотник карабкался на волну с пятиэтажный дом и попал. Дважды загарпуненный кит едва не раздавил судно, но Казаков сам подвирал добычу, обработал, поставил на флаг. Когда вернулся в надстройку и снял шапку, все замолчали. "Посмотри в зеркало",- сказали. Он глянул и увидел, что поседел. За подвиг, спасший 44 морские души двух экипажей, Казаков награжден золотой медалью Президиума Верховного Совета. Кости добытого им блювала обтянули брезентом и чучело выставили в павильоне ВДНХ.

Испытания гремящими пятидесятыми, стали запредельной нагрузкой в особенности для участников войны, ветеранов-китобоев остались считанные единицы. Три месяца назад на Китобойной помер легендарный гарпунер Алексей Золотов. Говорят, тоже "мучился ногами", огорчался, терпел нужду. Другой ветеран закладывал орден Ленина, профиль вождя выполнен из платины, и поэтому орден приняли в ломбард. Наивно надеяться, что о самоотверженных героях вспомнят во Львове. Вспоминают, обычно для реализации какого-то собственного проекта. Так французские документалисты снимали фильм о китобоях, американцев разыскали, японских китобоев, норвежских, потом нагрянули в ведомственный дом на Чичерина. Неведомо как разузнали, что проживает там гарпунер Казаков, а другим в Отечестве и дела-то нет. Забота о памяти героев - дело исключительно кровное, поэтому нам с нашей удивительной лимфой и шевелиться.

И хорошо бы, чтоб ставили перед памятником лампадки хотя бы из рыбьего или тюленьего жира, и чтоб воняло ворванью заранее, запах "Славы", стоявшей на Старо-Крымской, сшибал еще у Потемкинской лестницы, я помню, хотя был ребенком. А кто будет нос воротить, тому лучше обойти. Хватит стульев!

[ОКНА, № 5-6, 7-8, 9-10, 2003]

Без замаха

Владимир Каткевич

Самая насыщенная футбольная тусовка за всю историю одесского футбола, кто помнит, случилась сорок с лишним лет назад.

Футбольным марафоном по весне одарила наш город не федерация, а сами клубы инициировали большой сбор на пороге календарных игр, благо погода позволяла. Тренировочный футбольный марафон длился примерно недели две-три, гости исступленно месили бутсами мартовскую грязь на стадионе «Динамо», лузгой от семечек и окурками папирос «Север» были засыпаны Сельскохозяйственная и Пироговская. Календарь товарищеских игр был неразумно плотным, играли по четыре матча ежедневно, поэтому население стремилось к стадиону с утра, как на бесплатную работу, которой к тому же на всех может не хватить. Cтадион «Динамо», принял тогда «Жальгирис», московский «Локомотив», «Даугаву», «Шахтер», всего до десятка команд, два-три ряда трибун, конечно же, не могли вместить всех желающих. Вереница трамваев пятого и семнадцатого маршрутов, достигала велотрека, ватманши трезвонили, тщетно пытаясь пробраться сквозь толпу, запрудившую Пролетарский бульвар до винзавода. Охрану винзавода чувствительно усилили, чтобы от отчаяния любители не пошли на приступ погребов.

Органы же держали осаду родного ведомственного стадиона с упорством обреченных. Если конный милиционер снимал с пик ограды мальца и помещал на седло в промежность галифе, чертенок вырывался. Отрадские гавроши, просачивались мимо дачи маршала Жукова к тыльной стене стадиона. Обрыв со стороны моря, разумеется, тоже охранялся, пока хватали в охапку одного пострела или ограничивались поджопником, через оцепление прорывалось два десятка неблагополучных из сопредельного детприемника-распределителя. Если мяч свечой залетал в распределитель, о спортинвентаре можно было не беспокоиться.

Со стороны переулка Кренкеля ломились в лабиринты дворов слепых, которые тоже контролировала милиция. Один незадачливый любитель угодил в выгреб. Болельщика брезгливо спасли, он кое-как отмылся под краном… и все-таки прорвался сквозь оцепление. Хлебнувшему дерьмеца разрешили сидеть отдельно за воротами. Воротивший от него нос вратарь дистанцировался, пропустил глупый гол и прогнал беднягу. Когда стадион ахнул и завыл, потерявший бдительность милиционер спросил:

-Кто забил?

Паузы было достаточно, чтобы к тыльной стороне подбежала ватага сорванцов, сидевшие на стене взрослые любители их подняли на руках. Вой подзадорил штурмовавших равелины стадиона с моря, у милицейского упала с обрыва в камыши кубанка, правда, кубанку принесли.

-Кто забил? – волновались незрячие.

Зрячие на стене сами не видели, мартовский туман с моря шел полосами, смутно угадывались только ближние ворота, вратарь в них тоже не понимал, что творится, но работал испорченный болельщицкий телефон, и настенные любители сообщали голкиперу, что же страпылось во вражеской штрафной.

Толпа на Пролетарском бульваре, не выдержав испытания воем, разогнула на стороны турникет из трубы-пятидесятки, такой был бешеный напор, и такие дюжие любители.

Месяц назад на матче с киевским «Динамо» сотруднику журнала «Судоходство» Сергею Б. в давке при выходе сломали руку. Знаковый ли это перелом?

Старший тренер команды Семен Альтман.На стадионе присутствовало небывало много публики — 22 тысячи, триумф «Черноморца» окрылил, почему, наверное, и сломали руку. Приободрили и свежепережитые победы над симферопольской «Таврией» (2:0) и винницкой «Нивой»(2:1). На последнюю игру в Винницу «Черноморец» отправился загодя, как, впрочем, и на другие выездные встречи, чтобы прочувствовать без суеты поле хозяев, такая установка старшего тренера Семена Альтмана. Тренировку посетило до 100 местных фэнов, на этот показатель роста интереса к игре руководство команды обратило особое внимание. Победы не дают повода для барабанной похвальбы, считает Семен Иосифович, могут безответственно растрезвонить, дескать, бывший вратарь Альтман взял мертвый мяч, «продвинув» команду с твердого последнего места на зыбкое четвертое, но «Черноморец» все-таки снова в фокусе благодарных поклонников – это убедительный факт.

Неудовлетворенная потребность в коллективном восторге все же живуча, а в подзатянувшийся период всеобщей разобщенности особенно обострена.

Спад переживали порой в местах неожиданных. Тренер национальной сборной Южной Кореи Семен Альтаман, смутно осознавая в Сеуле, что подопечные достигли своего спортивного потолка, и надо признаться неплохого потолка, ломал голову, чего же им не хватает, за предельной самоотверженностью у игроков страны утренней свежести маячило смятение, если не сказать крепче. И чего ему не хватает, думал тренер. Альтману не хватало наших игроков, «моряков», если конкретнее, ведь черноморцев в свое время формально величали моряками, и над этим посмеивались, хотя многие из кумиров после выхода в тираж плавали мотористами-шульцами на судах ЧМП. Так не хватает нашим подфлажным капитанам отечественных моряков с неуемной трудоспособностью, необъяснимой жадности до работы и комплексом пристрастий, порой порочных, в нагрузку к ним.

Восьмидесятилетнему экс-тренеру «Черноморца» Матвею Черкасскому, наверное, тоже не хватало отечественной размашистости. Тренируя бруклинских детей на арендованном у нью-йоркских властей поле, ветеран кричал юным пуэрториканцам, не знающим родного испанского и не спешащих овладеть английским:

- Я же сказал, в одно касание. Ты что, по-русски не понимаешь?

Футбольный спад в городе переживался мучительно, и кто знает, если бы он подзатянулся, то, может, позарились бы и на футбольные площади, благо стадионов в городе хватает, начали бы городить виллы или еще чего. Ведь снесли же в свое время велотрек, где проводились чемпионаты союза, и не только в масштабах общества «Спартак». Абсурдное разрушение трека в пользу оперетты все-таки случилось, уничтожили напрочь целые традиционно одесские направления в велоспорте: спринт, гонку за лидером. Кто сейчас вспомнит имена Александра Зайдмана и других наших велокумиров?

Этого, к счастью, с футбольными полями не случилось. Почему? Возможно, потому, что потребность восторга стала оплачиваемой, прорезался средний класс, которому футбольные страсти по карману. Пускай, этот средний класс не всегда в ладах с падежами, но он требует одеть в пластмасссу трибуны, как требует не гадюшников-времянок, а номеров с удобствами на Бугазе. И на удовлетворение он, понятное дело, вправе рассчитывать, он на захватывающий поединок нацелился, а не на заказную игру, и удержать такого болельщика весьма непросто. Если по Альтману, то за зримыми эффектными рывками следуют экономные, едва заметные шаги на пределе, идет без передышек подъем из пропасти с последнего твердого места в таблице, восхождение к нулевой отметке из небытия к новому зрителю, и напряжение нарастает.

Почему особенно трудно? Во-первых, есть соперники, у которых более состоятельные учредители, может, на несколько порядков выше, остается только догадываться, все ведь покрыто мраком коммерческой тайны. Пора привыкнуть к мысли, что есть богатые, есть очень богатые, не крыситься на них, а соразмерять свои возможности. Нет уже ЧМП, не дарят бомбардирам «Волги», и слава богу, что в беспароходном городе во-время нашелся учредитель «Приморье», не дал пойти по миру.

Пора также произвести инвентаризацию недвижимости, наш козырь - это база, такой спортивной инфраструктуры нет даже у состоятельной команды «Металлург» из Донецка, команда «скитается по чужим углам», и это ее бывший тренер Семен Альтман знает не понаслышке. Базу «Черноморца» во что бы то ни стало необходимо сохранить.

Во-вторых, ограничен резерв, селекционные возможности сужены. Если раньше в специализированной ДЮСШ олимпийского резерва «Черноморца» гоняли мяч четыреста мальчишек, то сейчас едва 250, и зачастую не самые способные, а те, за которых платят родители. Агония детского футбола - пульсирующая боль Семена Иосифовича, отдавшего детскому тренерству шесть лет активной жизни. А в Бразилии, тоже небогатой стране, хоть и детских секций наперечет, зато прямо на пляже Копакабана через каждые сто-двести метров врыты по паре футбольных ворот, правда, без сеток, приходят отец с детьми и гоняют мяч. И бразильская рождаемость, не в пример нашей, предопределяет появление новых гаринч и равелино.

Само название «поле», сельскохозяйственного назначения или футбольного предполагает селекцию талантов и конкретную борьбу со всевозможными напастями, как, например, уничтожение травяного червя-вредителя, который позарился на поле в Черноморке. Директор базы Николай Иосифович Хоменко, дипломированный агроном, настойчиво истреблял червя и уничтожил-таки. Непогоды поражают футбольные поля, как и пашни, гололед, под которым в нынешнем году погибли 20% озими в области, не обошел и Черноморку. Только к середине лета буйно зазеленели проплешины.

На этом поле и проводилась очередная тренировка после победы в Виннице, тренировались в рабочем порядке, может, и с подъемом, но без эйфории, триумфом не упивались.

-Шестнадцать кругов с ускорением, - говорит тренер по физвоспитанию Александр Вальдман, спортивный метр, специалист заслуженно известный далеко за пределами Одессы.

Бегут стройно, кучно, щадят друг друга, никто не вырывается, затерялся среди игроков легионер из Белграда Синиша Бранкович. Бранкович наведывался к Альтману еще в «Металлург», да город роз и терриконов не глянулся, Одессу же принял без колебаний.

Массажист команды Владимир Анатольевич Соколов.На поле среди мячей всех назначений и конфигураций — теннисных, для регби, малых круглых — наблюдают за тренировкой жрецы футбольных комбинаций, беззаветно преданные футболу с сопливых лет. Если подсчитывать возрастной диапазон с футболистами, то поле сейчас топчут вместе с девятнадцатилетним Евгением Ширяевым четыре поколения мастеров кожаного мяча, ведь активный футбольный возраст безжалостно короток. Патриархом на скамейке Юрий Михайлович Линда, наставник самого Альтмана. Рядом бессменный массажист команды Владимир Анатольевич Соколов.

- При Брежневе массажировал, при Андропове, при ГКЧП,- балагурит Соколов.

Всего Соколов на спортивно-медицинской вахте 35 лет, поболее, массажиста киевского «Динамо» Валерия Евлантьева.

Уйдут эти ветераны, они не вечные, и кто придет на смену? Cвоей тревогой по поводу вымывания тренерского корпуса делился и Семен Альтман.

Если в обозримом будущем придется вывешивать на заборе базы “Черноморца” объявление “Требуются…”, то обязательно откликнутся, авантюристы-дилетанты курсируют косяками нынче не только в большом спорте, вопрос в том, кто придет.

-Пошли последний кружочек побыстрее, - командует Альтман.

В предчувствии малого футбола на поле рассыпают мячи и пластмассовые диски, ограничивающие бровку тренер вратарей Владимир Вебер, неподалеку топчется легендарный администратор команды Владимир Финк. На поле нет самого титулованного футбольного наставника, заслуженного мастера спорта СССР, участника чемпионатов в Мексике и Англии Валерия Поркуяна.

-Валерий Семенович на выезде, присутствует на игре соперников, - объясняют.

Логично и дальновидно. Выведываются тактические хитрости, взвешиваются шансы, разгадываются футбольные тайны, они хоть и без грифов, как, скажем, государственные или коммерческие, но их хранят за семью замками. С проникновением в футбольные круги проходимцев, норовящих заработать на переманивании игроков, тайн прибавилось, потому и ведется дальняя и ближняя разведка.

-Футбольная кухня - такая же грязная, как и политическая, - услышал там, в футбольном алькове, куда допускают избирательно, выстраданную и оброненную с горечью фразу.

Парадоксально – живой футбол убыточен, как изначально убыточна истощаемая человеческая жизнь, но, тем не менее, смутное межвременье генерировало категорию ловкачей, которые наживаются на перепродаже игроков, на подкупе.

Тренировка переходит в игровую фазу. Атакуют с желанием, но без напора, чувствуется, что ребята выложились на последней игре, кажется, даже прирученный мяч подустал.

-Я прошу, побыстрее соображаем, - напоминает с центра поля Альтман. – С места работай, без замаха…- Он показывает как.

Бьют без замаха. Виталий Руденко принимает мяч в чувствительное мужское место и катается по штрафной.

-Где же твоя реакция, влатарь? - острят со скамеек. – Кончиком же тоже работать надо!

Пресс-атташе команды Сергей Мартынов показывает свежую распечатку, результат интернет-опроса болельщиков и поклонников. В связи с последними неудачами национальной сборной и возможной отставкой Леонида Буряка на должность главного тренера сборной прочат

Виктора Прокопепнко –10%

Олега Блохина-10%

Вячеслава Грозного-4%

Евгения Кучеревского-8%

Михаила Фоменко-3%

Кого-то другого-6%

Леонида Буряка-1%

Зарубежного специалиста –39%

И Семена Альтмана-17%.

В опросе участвовали до тысячи любителей футбола из державы, многие неугомонные откликнулись и из дальнего зарубежья, мировая паутина им, видимо, более доступна, чем бедным соотечественникам.

Семен Иосифович о лавинном росте доверия к своей персоне пока не догадывается, распечатку ему не показывали. Он стоит посреди поля, и сопереживая развивающуюся атаку, подбадривает измочаленных подопечных на нарастающей ноте:

-Да! Да!! Да-а!!!

Народный футболист

Владимир Каткевич

Повод для возвращения из небытия был карамельным – редакции приспичило разместить на полосе снимки известных городу людей в сопливом возрасте и непременно под елочкой, считали, что это будет презабавно.

- Под елочкой? – Василий Васильевич Москаленко отнесся к затее с пониманием, усердно шуршал пожелтевшими еженедельниками «Футбол-хоккей», листал альбом с проплешинами - после набегов репортеров содержимое чувствительно поредело.

Василий Москаленко- Можно и в школьном возрасте, - облегчил я задачу, догадавшись, что елочных сюжетов, скорее всего, нет и не было.

- Когда я за «суконку» играл? – уточнил Москаленко, продолжая шуршать.

За детскую команду суконной фабрики Вася Москаленко выступал в 11 лет, «играл еще в своих ботинках». В 12 лет играл за «дзержинку», малолетняя футбольная команда завода имени Дзержинского тогда, в 50-м, заняла шестое место в городе.

Василий Васильевич, наконец, освободил из уголков фотографию, чуть побольше паспортной, самую раннюю из сохранившихся, и сказал:

- Мне здесь семнадцать.

Самый ранний снимок в возрасте семнадцати лет, а до этого фотопровал.

В 17 лет воспитанник клуба «Сантос» Эдсон Аранти ду Насименту, играя за сборную Бразилии, стал Пеле. Воспитанник «дзержинки» Вася Москаленко в 17 был зачислен в дубль киевского «Динамо». Сыграл всего пять матчей, а больше просиживал на скамейке, мучился, почему и запросился домой в одесский «Пищевик».

Результативно отыграв сезон, был призван в армию, в СКВО, где стараниями командующего округом собралось созвездие талантов.

Мы, старшеклассники пятьдесят седьмой школы, убегали с уроков на стадион, чтобы увидеть его на тренировке, всегда прямого, статного, какого-то по-футбольному искреннего. Еще Приймака, Шемелева, Назарова, Блиндера, Подлесного. На крытой центральной трибуне сидел убежавший со службы генерал-полковник Бабаджанян, армейцы с поля видели канцелярские кнопки, налипшие к подошвам командующего.

После турнирных матчей мы на почтительном расстоянии плелись за кумирами. На углу Белинского и Воровского футболисты тормозили у пивной будки, они жили в одном районе - Блиндер, Масловский и Москаленко.

Мы набивали себе шишки, пробуя повторить коронный удар Москаленко в падении через себя.

Этот период небывалого успеха армейцев, кто помнит, сопровождался ненормальным ажиотажем, враждой болельщиков, на трибунах вспыхивали драки. Футбольное противостояние достигло пика на календарном матче «Черноморец» – СКВО, на стадион приехали пожарные машины, расчеты стояли с расстеленными рукавами.

Бьет Василий МоскаленкоЧестно отслужив футбольную службу и обильно окропив поле на Пироговской потом, Василий Москаленко вернулся в «Черноморец» с теплыми воспоминаниями. Футбольный ажиотаж прошел мимо него, он исповедовал одну религию – футбол, отдавая ему силы и здоровье.

Помню, как резво он скакал на костылях по Белинского, и даже костыли его не сутулили.

- Вася! - звали все, иной раз сопляки. Он общался охотно, всегда любил компании.

Всегда был доступен, и доступен до сих пор. А ведь уже тогда был капитаном «Черноморца», дважды демократично избирался капитаном - в 68-м и 69-м. В нервный период головокружительных взлетов «Черноморца» и досадных падений команда доверилась ему, выбрать они могли только чистого человека, который не вызывал сомнений.

Он спешил снять гипс, возможно, чувствовал, что играть осталось недолго. После повторной травмы снова спешил.

Почти обо всех тренерах и даже соперниках вспоминает уважительно. Не таит злобу на тренеров, не выпустивших его на исторический матч с «Интернационале», и благодарен безмерно, что играл против «Фламенго» из Рио-де-Жанейро.

В Лужниках в ворота московского «Спартака» он забил гол в падении через себя, гол этот «Московским комсомольцем» был признан самым красивым голом сезона.

Всего в официальных, товарищеских и международных матчах забил 200 голов, часть из них - головой.

В оценках и прогнозах был всегда конкретен.

- Когда «Черноморец» станет чемпионом страны? – спросили его в 69-м.

- В 76-м, - ответил не раздумывая.

В 76-м моряки какое-то время возглавляли турнирную таблицу.

Конкретен он и сейчас. Чтобы облегчить запоминание номера своего телефона, сказал:

- Это мой год рождения, столько лет я играл, это год, когда ушел.

Он рано начал играть и рановато ушел. Почему? Качество игры «Черноморца» заметно упало, заботились больше о выживании. А это уже не футбол, которому он беззаветно предан.

Потому и ушел.

Он показал даренную бронзовую статуэтку и сказал:

- Беланов набрал 120 баллов, Курица – 107, а я - 182.

«Курица» - это футбольное прозвище Заболотного.

По результатам опроса спортивного еженедельника Василий Москаленко признан лучшим одесским футболистом двадцатого века. Если бы учредили звание «народный футболист», как, скажем, артист или художник, он был бы удостоен одним из первых.

Где вы, Терентии?

Владимир Каткевич

(Ветераны одесского футбола в клубе)

За окном голая календарная зима. В штрафной площадке «Черноморца» топчутся чайки, прилетевшие с Карантинного мола клевать стадионных червяков. Межсезонье дразнит погожими деньками, коты фиоритурно орут: «Умр-ру-у е-ма-е!», а у пожилых футболистов «на погоду» ноют ушибленные когда-то, ломаные-переломаные ноги.

Слева-направо: Креймер А., Штейнберг Л., Воробей В., Губарь О., Зубрицкий А., Литвак Б., Голубенко Г., Владимирская Г., Альтман С., Близинский В., Рукман Л., Бронз И., Попичко А., Мартынов С.По случаю футбольных каникул во Всемирном клубе одесситов примерочные посиделки, от представительных итоговых сборищ и триумфов отвыкли. Инициировал вечер футбольных воспоминаний Леонид Рукман, исключительно на его голом энтузиазме возникла и регулярно обновляется футбольная страничка на сайте Всемирного клуба одесситов (не путать с офсайдом). Электронными новостями кожаного мяча ежедневно интересуются любители из двух десятков стран, порой неожиданных. Для сравнения на Соборке неделю назад замечено только 6 любителей, вчера тусовалось уже до десятка, привязанности возрождаются с нулевой отметки, как и сама команда.

На Маразлиевской во Всемирном клубе одесситов собралось до десятка футбольных душ: специалистов, причастных к сегодняшней футбольной кухне, и активистов футбольной общественности города. Из патриархов осчастливили поклонников Виктор Николаевич Близинский, Лев Абрамович Штейнберг, Анатолий Федорович Зубрицкий. Не воспользовались приглашением по разным причинам с извинениями и сожалениями Василий Москаленко, Ахмед Алискеров, Петр Чилиби, Валентин Блиндер - Валет, так в многотысячном неистовом запале обозначали левого крайнего СКА поклонники, «Ва-а-ле-ет!» , - ревели трибуны, и от звуковой вибрации осыпался ликующим конфетти цвет акаций.

Но зато не отказал в визите Алексей Попичко, энергичный, не стареющий, пришелец из ажиотажного времени, когда за неделю до матча в кассах раскупали билеты на матчи.

На встрече ветеранов футболаТолько четверо из присутствующих помнят, как на стадионе стояла зенитная батарея, - углубляет ностальгию Борис Литвак, директор Центра реабилитации детей-инвалидов и параллельно директор ДЮСШ-2, в футбольном детстве Махно, такое у свободолюбивого Бориса Давидовича было обязывающее прозвище.

Зенитные же батареи щетинились из-за мешков с песком аккурат там, где сейчас неловко шлепают ластами оголодавшие чайки.

Говорят, в чаек вселяются души умерших моряков. Чьи это души в штрафной стадиона, Заболотного, Фурса, других, ведь комментаторы называли игроков моряками?

На чаек скалятся искусственными зубами новенькие кресла, справили-таки в уходящем году, и каменные трибуны не выглядят нынче римским цирком.

Один из патриархов, засыпавший воронки на поле в победном сорок четвертом, фокусируется на победном же две тысячи третьем – пятое место в турнирной таблице, считают, для команды, «лежавшей на дне» достижением.

- Это всего лишь пятое место, - осаждает любителей старший тренер Семен Альтман, - а «Черноморец» ведь был и бронзовым призером Союза.

Бронзовым - да, в 74-ом, серебряным - никогда, бессребреником покинул «Черноморец» Великую футбольную эпоху. И на позорное 14 место скатывался, причем дважды, дуплетом, как говорится, на советское футбольное дно, за что беззаветные фэны обозначали его утопленником.

Итогом сезона не только пятое место, но и назначение Семена Иосифовича старшим тренером национальной сборной, что, разумеется, палка о двух концах. А как же иначе? О трех концах - уже гиляка, а без концов вообще футбольный мяч, еще земной шар. Тем не менее признание достижений тренера на государственном уровне случилось.

На встрече ветеранов футболаИллюзий Альтман не строит, коммерцию около футбола отвергает с гневом.

- Только тогда будут достижения, - говорит с болью, - когда футбол будут любить больше, чем деньги.

В зимние футбольные каникулы самое время подумать о пополнении, и Альтман ломает голову, тревожится, огорчается бедственным состоянием школы олимпийского резерва «Черноморца», где зачастую чада состоятельных родителей, далеко не самые способные, гоняют дорогой импортный мяч.

Откуда черпал резервы «Черноморец», когда в пароходстве водились деньги?

Логичнее было пополнять команду футбольными талантами из экипажей трех с лишним сотен пароходов, где кроме шахматных радиотурниров проводились судовые олимпиады, на стоянках играли с кем ни попадя, чаще с баскетбольным счетом.

О победах сообщала газета «Моряк»: «В порту Ломе (Того) команда т/х “Иван Франко” встретилась в товарищеском матче с рабочими порта…”

Хозяева поля, которое спортивно полем можно назвать с большой натяжкой, «гуляли в футбол» босиком. Футболками обе команды не пользовались, цвет кожи не спутаешь. Площадку теснили со всех сторон горы песка, так что ветерок с Гвинейского залива в пекло не проникал, но проникали диковинные насекомые, которые жалили нещадно, с обморочным наслаждением, взасос. Причем исключительно гостей. Песок особой свирепой колючести с кораллами, возможно, морскими ежами и тропическими ракушками насыпался в кеды, и снижал темп. Гости пробовали снимать кеды, но песок обжигал ступни.

В перерыве команды полезли через песчаные кучи купаться в коричневом накате Гвинейского залива. Соленая, как в Куяльнике, вода, разъела ссадины на ногах.

Когда вернулись, обуви не обнаружили. Автор подкупил негритенка, крутившегося возле наших пожитков, пачкой «Ту-134», тот принес кеды, но чужие, на три размера меньше. Мой товарищ тоже презентовал пачку сигарет, малец принес откуда-то мою обувь, мы с коллегой поменялись, юный вымогатель обул нас во всех смыслах.

“Команда т/х “Ивана Франко-победила со счетом 6:0 команду рабочих порта Ломе. Голы забили моторист В. Разувайло (5) и бармен И.Колбаса (1) ” - сообщала газета “Моряк”, радиобюллетени рассылались на суда.

Так воодушевленные успехами «Черноморца» настоящие, а не номинальные моряки, многие из которых пришли на игру после ночной вахты, или после смены в ночном баре, как И.Колбаса, множили на тропических широтах славу одесского футбола.

Тем не менее, ряды «Черноморца» плавсоставом не укреплялись, а совсем наоборот. Вышедших в тираж футболистов трудоустраивали на суда ЧМП мотористами, инструкторами-методистами, матросами второго класса. Самые проворные находили нишу с морским фоном сами. Так известный нападающий «Черноморца» Николай М-ов скупал возле торгсина на Шампанском переулке у водоплавающих «боны», чеки внешбанка. М-ов давно переселился в Америку, но моряки вспоминают о нем с теплотой до сих пор, он никогда не обманывал.

Пополнялись футбольные ряды «Черноморца» чаще из юношеских команд, с заводских стадионов. Сейчас же приходится надеяться только на резерв из глубинки. Недавно автор присутствовал на встрече «Березовка» – «Ново-Елизаветовка», матч проходил темпераментно, азартно, «Бий до горы!» – кричали любители. В автобусе-фердинанде участников дожидалось ведро черного вина. Сельский футбол никогда не умирал, полян в нераспаханной провинции с избытком.

На встрече ветеранов футболаВ городе же футбольных пустырей поубавилось.

Где поляны, на которых произрастали будущие Валеты и Фурсы? Элитно застроена прятавшаяся когда-то в чертополохе поляна на Гагаринском плато. Продан, говорят, стадион “Дзержинки”, первая организованная поляна Василия Москаленко. Раскопан стадион на Неделина. Недолго, вероятно, будут агонизировать в приморской зоне стадионы Продмаша близ Лузановки и ЗОРа на Ярмарочной, их непременно застроят особняками-термитниками с видом на внешний рейд.

Откуда черпать футбольную смену? Покупать в Того, где сохранились поляны, не по карману, хороший игрок cтоит от трехсот тысяч и выше в необузданном диапазоне. «Черноморец» пока замахнулся на двух способных югославских легионеров, выпадающих за нижнюю планку.

Ветераны добрым словом вспомнили футбольных подвижников, оберегавших поляны, Терентия, «державшего» поляну на Куликовом поле в промежутках между парадами, других.

Где вы, селекционеры футбольных дарований?

Декабрь 2003

Вижу помятые, хмурые лица, пусконаладка идет похмелиться

Владимир Каткевич

Трудоустройство

Любитель шлепал с футбола, задержался пописать, и увидел на столбе объявление «Требуются…». Оторвал, зубчик с адресом конторы, сам не знает зачем, а тут жена:

- Что, семьи нет? Cпрячь, бесстыдник!

Пока прятал, пропало воодушевление от победы любимой команды и выпитого.

Через неделю, выскребая из кармана труху от семечек, нашарил клочок. Шарага оказалась за углом, в подвале, он углубился.

- Какое у вас семейное положение? – выяснили первым делом подвальщики.

- Разведен, - недовольно открылся посетитель, хотя положение было неопределенным.

- Так это как раз то, что вам нужно! Характер работ разъездной…

Cразу не клюнул, смутил напор.

Может, и не вспомнил бы о подвале, да на утро не нашарил в «пистончике» свернутую вчетверо резервную трудовую книжку для «левых» работ, всего у него три. Сначала ждала осечка в «Мире животных», так прозвали чепок за углом. Буфетчица достала из кулька для наглядности пачку заложенных под выпивку в долг документов, в кульке сохранялись пропуска в порт, дипломы сварщиков, студенческий билет, паспорта, один гражданина Пакистана, даже удостоверение личности офицера, но трудовой не обнаружилось. От отчаяния освежился, потом зарулил без надежды в пуско-наладочный подвал справиться, не обронил ли.

Уже на пороге ошарашили:

- Вы пять дней у нас работаете. Мигом - в авиакассу, летите в Сыктывкар.

В кармане, притушенный окурок, а тут суточными хрустят из расчета 2-60 в сутки.

Или инженер в запотевших очках заглянет, а ему:

- Вы едете на три месяца в Гуляй Поле осваивать новую французскую технику системы «MAPS» из Гренобля. Распишитесь. День приезда, день отъезда – один день.

Искавший всего-навсего туалет инженер призадумывался.

«Гуляй Поле, кумекал, это - кранты, но потом глядишь Гренобль прорежется, чем черт не шутит, убежище можно выцыганить, чтоб подальше от типовых проектов, кальки надоели, СНИПы…».

Другой целево приходит в ПМК межрайонного значения, а ему в лоб:

- У вас объекты есть?

Приезжали пощупать пульс пуско-наладочного рынка на летучках с бригадами в стеганых ватных штанах, чертежами комбикормовых заводов и материалами, крадеными на других долгостроях.

Так поступали в государственные варяги.

Спрут

Наладочных контор по городу было рассеяно до двух сотен: филиалы всесоюзных и республиканских трестов с замысловатыми названиями, скажем, трест «Союзлегпромпусконаладок» или «Укргипромясомолпром», последний называли «Укргипропивораки», бесчисленные ПНУ («Приехал, на….ал, уехал…»), участки, а с подвижными мехколоннами наберется, наверное, и того больше. Если допустить, что в каждой копошилось по пятьдесят бродячих специалистов, а ведь были и такие пуско-наладочные гиганты, как «Пищепромавтоматика», где трудилось более тысячи душ, то суммарная численность персонала наладочных контор даст фору ведущим заводам города, кончину которых мы гордо не признаем, но оплакиваем, таким, как ЗОР, скажем.

Это был диковинный многоотраслевой спрут, лишь со скоросшивателям и арифмометрами, без материальной базы, каких не водилось ни в одной из стран мира. Почему? Потому что у них все рассчитано «на товсь», скажем, сдать линию или целый завод «под ключ» без арбитражей и с гарантией. Машина или установка поставляется на раме, ее собирать не надо, нажал кнопку «POWER» и она послушно заурчала. От персонала с подготовкой на уровне шимпанзе требуется только запомнить дырки, в которые втыкать шприц с солидолом.

Наша же техника с запасом прочности традиционно поставлялась под ключ рожковый 41 на 56.

Тем не менее, во времена развитого застоя бытовало расхожее мнение, что наладчики – белая кость, уполномоченно снимают сливки, приезжают, чуть ли не при галстуках, из инструмента один тестер, размером с авторучку, нажимают кнопку, гоняют машину положенные 36 часов, подписывают акты сдачи, пьют шампанское, и уезжают.

Это красивый миф. Зачастую монтажники, они же и наладчики в одном лице, приходили в пустой гулкий цех, где были залиты только фундаменты, начинали с анкеров, заканчивали же последним контрольным ударом кувалды-«понедельника» и выдачей готовой продукции.

С заморским оборудованием действительно работалось в радость, но оно, как правило, замыкалось в технологической цепочке с отечественным. Нашенское же монтировалось сначала с помощью бульдозеров и армейских вертолетов, а потом ломографами артельно помогали и кувалдометрами, ручными талями вирали, лебедками «Пионер», домкраты в горячке монтажного азарта из-за медлительности действия игнорировали. Оборудование это, как правило, требовало доводки, стыковки, переделки, рихтовки, серьезного заводского ремонта или реконструкции.

Иногда привозили негодную технику с запасом, чтобы на месте из трех комплектов, слепить хоть один. Стыковочные отверстия или фланцы, случалось, не совпадали, потому что география изготовления отдельных машин или узлов была привольно разбросана по одной шестой суши планеты. Или вообще забывали отверстия просверлить. Случалось, что после пробного утробного стучания, новый компрессор Ереванского завода разваливался, а при вскрытии находили в масляном канале коленвала огрызок сверла.

В Рассказово Тамбовской области ящики с импортным оборудованием хранили в бывшей конюшне, она сгорела, кровля рухнула, и вся инвалютная электроника в лепешку. Директор, понятное дело, на колени: «Не губите, голуби, отказом, восстановите хоть внешне, для формального виду». Обещал на временную работу оформить, аккордами приманивал.

А ему матерый прораб без энтузиазма:

- Это уже, звыняйте, не ремонт, а реставрация.

Тогда директор обещал усиливать бесплатное питание техническим спиртом из расчета по пузырю на брата. Ежедневно. И авансом кейсик презентовал, эдакую затейливую мужскую игрушку с приятным подвохом. У лжекейса вместо ножки пробка, потому что дипломат – плоская канистра, искусно обтянутая кожей, а содержимое - первак, густо настоянный на чесноке, здесь и выпивка, и витаминная закуска.

Если линию изготовитель отгружал аврально в конце месяца, или не дай Бог, без двадцати двенадцать тридцать первого декабря, могли ящики не на ту платформу примастырить, и часть железяк стремилась малой скоростью в экзотичный Тахтакупыр, а получателю вместо макаронной машины доставалась красильная линия с тоннельной сушилкой, наспех сварганенная на авиагиганте по конверсии. В комплектации невозможно было разобраться без специалистов, а для пускачей такая путаница прямая выгода. Наладчиков в пожарном порядке, перекомандировывали в Тахтакупыр, и они получали уже два раза по 2-60 от двух заинтересованных организаций плюс пятнадцатипроцентную надбавку за пустынность и безводность.

Если монтажно-пуско-наладочная организация являлась подразделением проектного института, то объект при чахлом заводике превращался в полигон, на котором кропались диссертации. Наладчиков донимали бесконечными переделками, они привычно посылали конструкторов на три буквы и требовали расписаться на залапанных чертежах в том, что изменений проекта больше не предвидится. Но инженерная мысль не стояла на месте, и через неделю пытливый изобретатель шлепал снова к монтажникам, как на расстрел.

Некоторые конторы обросли подсобными мастерскими или цехами. Был такой цех на Моторной 4 в тресте «Одесспецсельхозмонтаж», под навесом дымило, скрежетало, искрило и ухало. Там мастерились секции коробов воздуховодов, которые не стыковались, несложные металлоконструкции, гнули отводы труб до двух дюймов, рубился на гильотине лист. Если колхоз заказывал дефицитные трубы, то они отпускались с нагрузкой, обозначенной в актах выполненных работ позицией «Изготовлением нестандартных металлоконструкций». Конструкцией, разумеется, себя не озадачивали, но деньги истосковавшийся по трубам колхоз перечислял, так что заводик был для треста находкой.

Имелось небольшое производство и при «Пищепромавтоматике», оно выпускало электрические щиты устрашающих размеров, в которых сама начинка занимала незначительную площадь, их удобно было использовать для хранения инструмента. Инструмент хранился под напряжением, неподготовленные лазить не рисковали, отпугивал череп на дверце.

Учреждения, которым доверялась самая ответственная фаза оживления наспех скомплектованного оборудования, иногда негодного к эксплуатации, или непонятного, скажем, паспорт потеряли, или паспорт на чешском, дислоцировались чаще в подвалах или на технических этажах, куда не достигает лифт, или на территориях брошенных пионерлагерей, как, например, МНУ «Консервпромкомплекс» на Солнечной. Пришел посетитель, а ему говорят:

- Начальник занят. Полежите, пока на веранде.

На веранде стояли пионерские койки.

Кадры

Наладчиков не готовили ни в одном из ВУЗов. Тем не менее, в любом подвале складывался костяк из ладных бывалых мужиков, зачастую имевших непрофильную специальность или неожиданную, или вообще без оной, лишь опыт трудной жизни. Так в подвале на площади Толстого долгое время ездил в Бийск отставной милиционер, возивший золото в слитках по Лене. Такие ответственные странствовали бригадирами, договаривались с заказчиками, подписывали «процентовки», акты выполненных работ, разрешали на местах конфликтные ситуации, им по плечу была любая производственная задача, порой технически сложная. Вокруг них уже в зависимости от производственной необходимости формировались бригады из менее опытных помощников-инженеров, в конторах была полная демократия, и диплом во внимание не принимался. Польза же от помощников выглядела чаще подсобной, а иногда прорезавшееся усердие приносило прямой вред и представляло угрозу для жизни.

Так на ставропольском заводе одесситы монтировали линию для мойки коровьей шерсти, стропили бадьи, каждая по полторы тонны. Вставили гаки «паука» в проушины, крикнули «Вира, Эльбрус!» водителю погрузчика, да один крюк сорвался. Новичек вызвался поправить, но не успел, начался подъем, бадью перекосило и кромкой ему на сапог. Новичек истошно орет, извивается, и вырваться не может, а стекла кабины замызганы, кое-где вообще фанера, погрузчик старый, трясется, как в лихорадке, водитель бледный тоже действует судорожно, невпопад – понедельник. Повезли на саночках в медпункт, а там местные женщины друг другу укрепляющие уколы колют, музыка, чисто, тепло, курят, не до варягов. Насилу уговорили вызвать скорую. Отняли фалангу среднего пальца.

В Батуми наладчику изжевало вальцами руку до плеча. Директор завода заплатил четыре тысячи хирургам, и они руку спасли. Буквально через неделю другой наладчик-ротозей угодил под троллейбус единственного маршрута в городе. На этого директору тратиться не пришлось, он не пострадал, пострадала дама-водитель, которую он избил. Бузотер был срочно отозван, в целях его же безопасности: на Кавказе, где принято было всаднику спешиваться, завидев, девушку, его гнев могли не понять.

Тем не менее, посильное участие балласта положительно влияло на выработку, выполнение плана организацией. Может, по этой причине в подвалах всегда требовались люди, готовые к разъездному характеру жизни.

Оседали в подвалах чаще бобыли, глубоко разочаровавшиеся в семейной жизни, военной службе, или самой войне, или государственном устройстве.

Перед отбытием за бугор обычно увольняли из организаций, проектных институтов или солидных управлений, заодно исключали из партии, и тревожно отъезжающий буферно опускался в подвал.

Особо дорожили объектами в Москве, откуда раз в месяц везли говядину, мандарины, книги, гэдээровские игрушки и обувь на продажу.

В подвалах бросали якорь кадровые моряки, привыкшие находить работу в двадцати метрах от каюты, и перспектива мотаться куда-то каждый день на троллейбусе их нешуточно пугала. Водоплавающие усматривали в подвалах буферную зону перед более «грамотным» устройством на берегу. Однажды автор встретил в подвале своего бывшего командира, стармеха, который по слухам погиб на «Сальвадоре Альенде», за упокой его души даже где-то пили, не чокаясь. Стармех был обут в монтажные сапоги с пряжками, на плече болталась вязка вентилей. От верной смерти экс-стармеха спас подвал, он аккурат перед катастрофой списался на берег. Потом он много лет ездил в забытый богом Богородск Горьковской области, имел там устойчивую «халтуру», крепкую вторую семью, словом, все путем, правда, разговоривал теперь, не шипя, а окая.

В надежде на привычку к армейскому порядку принимали на работу отставных офицеров, случалось, без технической ориентации, замполитов, завклубов… Взяли, вроде человек молодой, семейный, не успел разболтаться, на предплечье меленькая наколочка «ОВЗАУ», что означает Одесское высшее зенитно-артиллерийское училище, а экс-старлей через неделю бесследно пропадает на Васильевском острове. Его по мере сил ждут на работе, потом не надеются. Бригадир заполняет в уголовном розыске анкету, выбирает подходящую форму носа, из четырех характерных, в анкете они представлены, хотя толком разглядеть новенького не успел, форму головы, напротив графы «особые приметы на лице» ставит прочерк. Оперативники с безразличием цедят:

- Звоните через три дня…

- Почему через три? У нас командировка кончается,- беспокоится бригадир.

- На третий день обычно всплывают в каналах…

Месяца через три зенитчика привозят под конвоем женщины-прапорщика. Доставлют его в хмелеуборочном фургоне с группой пятнадцатисуточников, заметьте, на тот самый объект, куда его командировали из подвала, но уже без шнурков, чтобы не сбежал. Оказалось, жил с дворничихой, соврал, что афганец, что ждет льготную машину. Украл у сожительницы дубленку, угодил в вытрезвитель, где его не опознали, несмотря на розыск В Афганистане никогда не воевал, служил в Забайкалье, находясь в запое, пытался кошку командира дивизиона пропустить через мясорубку.

Самые неприхотливые шараги принимали желающих со справкой об освобождении или справкой об утере паспорта, или бродячих людей из других областей и неведомых автономных округов. Так одного, освободившегося из ИТУ в Навои, где перековываются водители, не пустила домой дочь, и он кочевал по объектам треста «Союзлегпромпусконаладок». Из пожитков у бедолаги были удочки и аккордеон, в промежутках между командировками он спал в прорабской на столе.

Или вроде документы в порядке, в трудовой книжке даже благодарность за рацпредложение чиркнули, ударника снарядили с глаз долой, а из прокуратуры повестка. В повестке неясно написано прыгающим почерком, решили «за разброд», оказалось, «за разбой». Выяснили, что он трудился директором ресторана поезда «Одесса-Новосибирск», а разботвившихся клиентов пускал освежаться под откос. Экс-директору оформили приказом перекомандировку из Лабытнанги в Армавир, и он благодарно вкалывал, как молодой зверь, в жировально-дубильном цеху тамошнего кожзавода, самого вонючего в округе производства, а по прибытии его посадили на пятнадцать лет. Потом он подавал на амнистию, и контора решением общего собрания взяла его на поруки.

Нечасто попадались романтики творческих специальностей, пожелавших за казенный счет поглядеть мир. Так один художник с ЗОРа был принят слесарем 3-го разряда. Его послали на кожзавод в Стерлитамак, где по фиолетовому от дубителей снегу бегали обожравшиеся мездрой крысы. Он пародировал Брежнева, повторял движения голубей, копировал канатоходцев, изображал свист ветра, паровоз, заводские рвали от новенького животы. При монтаже художника ударило вагой в сердце, он названивал из приемной главного инженера жене и жаловался на здоровье. Вид у него был аристократичным, седая меньшевитская бродка клинышком, тонкие нервные пальцы, он еще и на ксилофоне играл, художник выпадал из привычный для секретарши грубого ряда, будил сомнения, и она спросила:

- Извините, вас на какую должность прислали?

- На должность негра, чтоб я работал, как негр на плантации, - нашелся тот.

Он выдержал только три месячных командировки и снова вернулся в мастерскую при ЗОРе, возле которой специальным приказом запрещалось останавливаться, потому что собиралась толпа, и от смеха снижалась работоспособность.

Самой закрытой и престижной из организаций с разъездным фоном безусловно было МНУ «Каскад» с подвальными филиалами «Вега» на Баранова. Туда оступившихся граждан категорически не принимали, обращали внимание и на пятую графу. Анкеты на восьми листах кочевали по серьезным учреждениям два месяца, пока проверяли. «Каскад» занимался монтажными мероприятиями на атомных электростанциях, которые тогда росли, как грибы, или на военных кораблях что-нибудь устанавливали, скажем, электрические часы, стрелки которых можно дистанционно переводить по часовому поясу. В «Каскаде» давали подписку о неразглашении, к работе относились ответственнее, «процентовки» в рюмочных забывали реже. А если даже кто терял, тайна не просачивалась, выполненные работы в актах обозначались конспиративно условно, скажем, не «Установка часов по Гринвичу», а «Укладка кабеля в штробе». Однако текучесть и там наблюдалась, возможно, не выдерживали режимности, желающим в анкетах не отказывали.

Тщательно проверяли и при трудоустройстве в ГПТП (аббревиатуру затруднился объяснить даже старший инженер, отдавший бродячей штормовой работе десяток лет) при серьезном проектном институте «Шторм». Несмотря на режимность организации, всему городу было известно, что «Шторм» разрабатывает приборы с микрохолодильниками для подводного флота, субмарины же проникают в учреждение по подземному каналу, потом всплывают в специальном бассейне на углу улиц Терешковой и Гайдара. Самые упрямые верят в небылицу до сих пор, хотя на территории клепают бронированные двери. ГПТП благословлял электронщиков и программистов в серьезные воинские части на полгода, более коротких командировок не полагалось. Многие программисты находили себе в совместной командировке судьбу, я знаю три отштормовавших в разных секретных захолустьях счастливые пары.

Самую многочисленную разъездную категорию в наладках, включая престижный «Каскад», составляли потерпевшие крах на семейных фронтах. Среди них попадались, умельцы от бога, электронщики с сумрачным нюхом, сварщики, механики, уже оцененные временем. Такие из командировок домой не спешили, клубы «Кому за тридцать» игнорировали, выгодным объектом с побочными заработками не дорожили, а уезжали по первому требованию в новые места, решать серьезные технические задачи и решали их успешно, часто с перекомандировками, минуя подвал, где копились исполнительные листы на алименты. Из суточных алименты не начислялись, потому 2-60 влекло, хотя их даже тогда не хватало.

Один незаурядный специалист, строивший до подвала элеватор в Йемене, подался в подвал и скоропостижно преставился в Твери. Когда главному механику тверского завода принесли на подпись акты выполненных работ, он заметил:

- У вас же процентовка на четырех человек, а в наличии три.

Бывшая жена отказалась даже забирать гроб, так что канителилась в полном объеме пуско-наладка, где покойный успел потрудиться всего с полгода.

Иногда в связи с важной разнарядкой подвалы посещали серьезные сотрудники в штатском. Задача у них была непростая, подыскать кандидатов, семейных, непьющих, да еще и здоровых. Присматривались, листали личные дела, потом беседовали с кандидатом за закрытыми дверями и говорили многозначительно:

- Ожидайте, мы вам сообщим.

Кандидат томился счастливыми предчувствиями, тратился на переговоры, названивал в родной подвал из Коми, потом за рюмкой чая доверительно врал бригаде, что его ангажируют в Никарагуа.

Если же кандидат устраивал, и не обязательно по деловым качествам, а исключительно благодаря стерильности анкеты, он попадал на орбиту московской конторы загранкомандировок, ехал сначала на два года в Афганистан строить хлебозавод, работал полдня до жары с пистолетом за пазухой, потом попадал на два года в братскую Монголию, потом в Эфиопию. Удача его ценилась на уровне выиграша грин-карты, для подвала же он становился счастливым невозвращенцем. Коллеги долго в отместку вспоминали, что у него две левые руки, растущие из сидячего места.

На загранобъектах халтур не полагалось, и так чеков Внешторгбанка хватало, но некоторые находили приработок в паузах на родине. Один, подзагоревший, фактурно трясся в трамвае восемнадцатого маршрута, и возможно, вспоминал Кандагар. Едет, никого не трогает, и видит, на него нацелилась востроглазая барышня.

- Извините, вы случайно не офицер? - подъезжает к нему дама ломовито.

- Так точно, - отвечает загранналадчик, его когда-то отчислили с третьего курса пехотного училища за самоволку.

- Я ассистент режиссера,- представляется наблюдательница,- а вот главный режиссер Адольф Лукич. Не хотите на кинопробу?

«Презабавно, думает загранваряг, фильм об оккупации, а режиссер Адольф».

На первых же съемках наладчика безжалостно казнили партизаны, по сюжету он играл немецкого генерала. Самое забавное, что его фамилия была Берлин с ударением на первом слоге.

В отпусках он снялся в четырех фильмах, играл военных и пиратов, получал талоны на питание. Поверив в судьбу, и решив, что уже закрепился на киноорбите, пусконаладочный Рэмбо предлагал себя на Мадагаскаре, где строили пищевкусовую фабрику. Мадагаскарцы тоже обнадежили, сказали:

- Expect, рlease.

Он и ждал, пока чуть не грохнули по-настоящему, на острове вспыхнула гражданская война, и фабрика сгорела.

Что влекло в подвалы? Заманчиво выглядела гарантированная прогрессивка в размере 40% . Еще в “карманных”пуско-наладках, где очередников на жилплощадь набиралось иногда менее десятка, был шанс за 2-3 года получить шальное жилье.

Людей не аномальных, приманивала перспектива раньше закончить работу, потом отсидеться дома или отлежаться у любовницы в неге.

Формально пауза для отчетов, темпераментных планерок, внушений разгильдяям и других текущих мероприятий, которые геологи называют камеральными работами, полагалась 2-3 дня, что изначально выглядело нелепо и бесчеловечно. Даже у одинокого за месяц скитаний накапливаются неотложные дела, голубятню поправить, на кладбище сходить порыдать, или зуб от сухомятки дергает, дело-то житейское.

В конторе, которая дислоцировалась на Кирова, можно было две недели ударно форсировать пыльную работу, составлять паспорта вентустановок на прикормленных ближних объектах в Виннице и Житомире, а две недели качаться в гамаке на даче Ковалевского, ожидая звонка из ОВИРа. Привычка к такой половинчатости устойчива, один экс-наладчик до сих пор полгода мается в Штутгардте, по новому месту пребывания, а полгода кормит кошек на той же даче Ковалевского.

Продлить пребывание возле родимых могил или на даче позволяла чехарда с билетами, хотя хлопоты и отнимали часть сэкономленного времени. Билеты – это целая авантюрная поэма с географическими подробностями!

Билеты

на поезда в самой железнодорожной державе, как известно, были анонимными, без указания фамилии, но с датой, что провоцировало к наивным фальсификациям, не лепил в авнсовый отчет чужие билеты, только ленивый.

Проще было оседлавшим объекты с прямым сообщением, такие маршруты ценились. Бригадир заранее оповещал об отходе или прибытии поезда, повязанные круговой билетной порукой наладчики рассеивались по перрону в известных им местах, куда причаливают купейные вагоны, и осаждали проводников. Билет стоил рубль, иногда для страховки он заказывался у проводника заранее. Если использованных и невостребованных пассажирами билетов не хватало, рысачили в соседний вагон. За неимением купейных с огорчением добывали плацкартные. Самые жадные не хотели тратить рубль и донимали пассажиров:

- Вам билеты не надо?

- Нет, нет, не надо, - вежливо отшивали их непонятливые.

Если и с плацкартными случалась осечка, такое тоже бывало, особенно после рейдов линейной милиции, то отчитывались «по среднему», стоимость проезда в жестких условиях была известна бухгалтерии.

Хлопотнее было оформить подлог тем, кто достигал места назначения с пересадками. В летний период, когда транспорт перегружен, выбирали окольные маршруты. Автор добирался в августе в Среднюю Азию поэтапно, сначала летел дополнительным рейсом до Воронежа, потом с оказией до Астрахани, оттуда трясся на «стовеселым» в Гурьев, где вынужден был поселиться в комнате для приезжих. В привокзальную ночлежку сосед привел женщину, спать не дали. Дальше мучился на почтово-багажно-пассажирском поезде «Кунград-Ташкент». Поезд останавливался на всех мыслимых полустанках, а то и прямо в степи, где из багажных вагонов выгружали хлеб. В единственном пассажирском вагоне наслаждались «обломившейся» свободой двое досрочно освободившихся по причине туберкулеза кара-калпаков, они до смерти запугали пожилого проводника. Самый отпетый с маникюром рубил тесаком арбуз, угощал автора и брал на испуг, заглядывая в глаза:

- Что нож страшный? Ты, наверное, много зарабатываешь?

В мое отсутствие они рылись в папке, их, возможно впечатлила четырехзначная сумма “процентовки” с выработкой на бригаду, они по простоте решили, что вся сумма достается мне.

От Бейнеу автор добирался ашхабадским фирменным до Ургенча. Из Ургенча автобус подвез к переправе через Аму-Дарью, где неспеша грузился паром. На паром заезжали самосвалы, груженые ангренским углем, они поднимали тучи едкой глиняной пыли, укрыться от нее было негде, побеленные пассажиры чихали. Тем не менее, на пароме продолжалась торговая жизнь: прижившиеся на юте слепцы, играли на рубабах и пели что-то жалостливое, здесь же дымился мангал, продавли насвай, слабый наркотик, который кладут под язык, веники, дыни, конечно, и дырчатые капроновые шляпы. Везли домашний скот, овец, бычков, верблюдов, ишачков, которые от волнения гадили. Под вечер наш ковчег потащил буксир с прямой трубой, укрепленной расчалками, как на Миссисипи во времена Гекльберри Финна. Водную преграду шириной 200 метиров форсировали часа четыре. Когда автор попросил обилетить его для отчета, паромщик удивился.

- Сколько тебе метров? – спросил и оторвал метра два билетов с якорями.

От пристани до большака продирались на колхозном автобусе через колючий буш, где до войны, говорят, водились тигры. Километров тридцать до Турткуля добирался на тракторе “Кировец”с вынужденными остановками. Сначала тракториста стошнило, он перекурился канапы, так в этих местах обозначают анашу, потом в Беруни милиция блокировала большак. Всех высаживали и предлагали собрать символическое количество пахты для потехи и галочки. Коробочки хлопка выродились до размера ногтя, норма была символической по две пригоршни, мероприятие выглядело по-восточному показушно. На финальном пешем участке, шлепал два километра с вещами над арыком, перешагивая через змей, оторвалась ручка сумки.

Казалось бы, как отчитываться после такого многоступенчатого путешествия? Но лазейки находили, запасались у водителей чистыми бланками автобусных билетов, выстригали колонки с километражом.

На картонных железнодорожных билетах умельцы накалывали иглой дату и номер поезда – от компостера не отличишь.

Руководство в подвалах, понятное дело, не устраивало, когда командированные добирались неделю на объект и еще полторы тратили на возвращение, и потому требовали летать, куда возможно. В авиабилетах указывалась фамилия, но и здесь выходили из положения. В прикормленной кассе на 16-ой станции Большого Фонтана покупали билеты с чистой датой, услуга стоила от трех до пяти рублей в зависимости от длины маршрута. Обратные билеты в отшибных местах с чистой датой выписывались за бакшиш в виде пищевых презентов, дефицитного сливочного масла, которым запасались в Москве или индийский чай расфасовки Одесской фабрики. Повышенным спросом в Хорезмском оазисе пользовались пачки второго сорта с изображением слонов.

Дату же потом нерадивые скитальцы вписывали корявым почерком и другими чернилами. Для убедительности еще обводили, и тогда билет браковала бухгалтерия. Фальшивобилетчика лишали прогрессивки, вычитали стоимость билета, репрессии выглядели чувствительно.

После репрессий назначались проверки, натравливали ревизоров, которые в авиакассах изымали для сверки амбарные книги с копиями билетов. Результатом рейдов стал приказ по Киевскому управлению всесоюзного треста «Союзлегпромпусконаладок», запрещавший наладчикам одесского участка пользоваться кассой на Большом Фонтане.

Тогда освоили реактивы. Купленным в аптеках сероводородом с марганцовкой дата смывалась, более удобная вписывалась опять же слишком старательно и с нажимом более удобная. Через месяц билеты желтели, и даже рассыпались, как папирус, за их эволюцией пристально следил в киевском управлении главный инженер Александр Лелица, ныне покойный. Если билет увядал, уличенные лишались премий с отсрочкой на два месяца, только и всего.

На Киевском участке того же управления можно было за десять рублей приобрести чистый подлинный бланк авиабилета. Чтобы не мелочиться, один из проворных наладчиков похитил билетную книгу в Павлово-на-Оке. На суде он утверждал, что нашел ее в гостинице. Его осудили на два года, и на поруки показательно не взяли. Строгое наказание, разумеется, приводило разоблаченного скитальца в уныние, но никогда не вызывало отчаяния, потому что перед следующей поездкой маячили спасением

Командировочные

Средства для разъездной жизни, предусматривали суточные на питание, оплату за проезд в оба конца, и квартирные, рубль в сутки, ночевки в столицах союзных республик стоили чуть дороже. Наладчики перед отправкой авансировались на всякий случай скупо, досылку обещали адресовать по месту работы.

Особо бесшабашные бригады транжирили деньги, выглядевшие дармовыми, на доставку холодного морса и семечек в номер, копытные гонцу за вино, на биллиард-американку, стрельбу в тире, заказ в ресторане популярной песни «Люди-звери» и пари на поединках боевых петухов. Вполне хватало на три дня. Потом резко переходили на трехразовое питание, три раза в неделю. После работы обычно отправлялись на главпочтамт. Пешком. По пути питались шелковицей.

На узле связи совали в окошечко «До востребования» трепаные паспорта, озадачивая девушек, просили поднять книги регистрации, может, не успели переводы расфасовать или фамилию перепутали, хотя по самым смелым прогнозам перевод должны были прислать через две недели, никак не ранее. Возмущались черствостью подвальной бухгалтерии, связистки сочувствовали. На главпочтамте их знали не только в лицо, но и пофамильно, иногда даже разрешали бесплатно позвонить в подвал. Вспоминали случай в Таганроге, когда наладчик Шевченко получил перевод в размере целых 33 рублей, адресованный однофамильцу, которого в глаза не видел. Лопухнувшаяся связистка потом названивала из Таганрога в подвал и слезно умоляла вернуть чужие деньги. Такая путаница в их положении была бы ох, как, кстати, даже если бы потом пришлось возвращать.

Командировочными рассчитывались с бригадой или напрямую с начальством за неявку на объект. В каждом подвале имелись доверенные висуны, которые редко бывали на местах производственного назначения, билеты для их отчетов обычно запасал бригадир.

В организациях же, где позволялось выполнить месячное задание за несколько дней, насаждалась порочная практика отказа от суточных, наладчики только расписывались в ведомости.

Если в монтажной конторе, работавшей на ближнем плече, скажем, в пределах области, начальство договаривалось о том, что заказчик обеспечит подрядчиков жильем и питанием, «колесные» начальство тоже с опаской зажиливало.

Чувствительный приварок, правда, с хлопотами и затратами, приносили линейщикам манипуляции с квитанциями. Например, наладчики ютились в комнате для приезжих при заводе или в общежитии, но добывали бланки гостиничных квитанций с печатями за деньги, тот же чай или парчу, которая пользовалась бешеным спросом на востоке.

Жилье

Жилье,на которое обрекала скитальцев контора, заказчик или они сами ввиду экономии, бедности или жадности, или привычки обитать в трущобах, качественно отличалось в широком диапазоне. Сегодня селили в двухместный трехкомнатный суперлюкс гостиницы ташкентского цирка, туда помещалось шесть бродячих, душ, кому не хватило кроватей с альковом, заворачивались в ковры, а завтра ютились в приговоренных к сносу развалинах в Орджоникидзе, которые уже куснул экскаватор, через пролом доносился рев Терека, ворочающего по дну гальку, размером с булыжник.

Свободные номера иной раз находили в неожиданных местах, например, при очагах культуры или спорта.

В Кисловодске, где микрогостиница филармонии находилась за кулисами, в номер к наладчикам приходили за стаканом актеры в камзолах, широкополых шляпах и с алебардами. Стакан задержали, наладчик возмущенно кинулся его искать и забрел на сцену в трусах и тельняшке. В тот вечер давали «Риголетто».

Гостиницу «Целинник» в Турткуле, упрятали в трибуне одноименного стадиона. Наладчики вздрагивали от выстрелов стартового пистолета. Утром двери не открывались из-за песчаных сугробов, мелкую песчаную пыль наметал свирепствовавший в этих краях «афганец».

Комнаты для приезжих в Инжавино располагались на втором этаже автовокзала и запирались вместе с залом ожидания в 21 час. Припозднившиеся пробирались к окнам по карнизу. Зато отпирали с запасом, в пять утра. Дежурная, зевая в микрофон, вещала:

- Автобус на Отхожее отходит со второй платформы. Громкоговоритель, был закреплен на карнизе, когда хотелось поспать, наладчики размыкали провода.

Обитатели районной гостиницы на Урале были сплошь калеками, приехавшими на областные курсы вождения инвалидных мотоколясок. Поднимались колясочники рано, похмельно кашляли, скапливались в туалете и коридоре, дымили самосадом, ссорились, даже фехтовали костылями - сначала было непривычно. Дежурной шуткой у калек было пожелание:

- Я желаю видеть тебя на костылях, а чтоб ты видел меня одним глазом.

В целях экономии проездных некоторые конторы продлевали пребывание на объекте до двух месяцев, что противоречило всесоюзным гостиничным правилам, почему-то положено было задерживаться на постой никак не дольше месяца. При продлении командировки наладчики, матерясь, преселялись в другую гостиницу на день два, если, конечно, она была, а потом с желанием возвращались под обжитую крышу. В заштатных же ПГТ, где всего одна гостиница и та ведомственная, перебивку производили с опаской искусственно, просто выписывали новую квитанцию.

Непросто было найти приют в столицах. Помню, дежурная в киевской гостинице «Ленинград» на неуместный вопрос, сколько сожителей в комнате туманно отшутилась:

- Футбольная команда и еще хоккейная.

Автору досталось место вплотную с телевизором, на него пялились двадцать восемь пар глаз, возле телевизора было жарко, но зато он заглушал храп и бред…

На квитанциях таких муравейников ставили дополнительный штамп «Общежитие».

В полноценных общежитиях резервировались комнаты для гостей или проверяющих вполне приличные, без тараканов. Общежитие херсонского завода карданных валов, экзотично располагались на железобетонной брандвахте, ошвартованной в живописной протоке у Карантинного острова. Ночью брандвахту брали на абордаж лодки-фофаны, и карданщицы опускали из кают простыни, по которым самцы ловко взбирались, как павианы.

Кожзавод имени Кагановича, ныне закрытый ввиду экологической опасности, находится в Замоскворечье, а селили приезжих в Расторгуево. Добирались на электричке, потом от станции ехали пять остановок местным автобусом. На первых порах приезжих смущала отшибность, потом к электричкам привыкали, носились они ритмично, при повторном визите заезжие специалисты сами просились в кудрявую глухомань.

Наладчики хозяйничали в бревенчатом восьмиквартирном доме, добротно срубленным пленными немцами, совершенно одни, отдыхая от строгих дежурных, запрещавших садиться на унитаз орлом.

Дом почему-то объявили аварийным, жильцов выселили, хотя он был теплым и уютным. За околицей шумел вековыми елями лес, где перешедшие на подножный корм, добывали грибы. В прихожей висел выцветший портрет Кагановича, которого начинающие бродяги по молодости принимали за Моше Даяна.

Заводской городок на краю Расторгуева заложи товарищ Каганович. До переворота Лазарь Моисеевич трудился в жировально-зольном цехе и, как многие рабочие, отращивал ногти, чтобы ловчее было хватать скользкие кожи. Даже на пике партийной карьеры Каганович уже с ухоженными ногтями демократично состоял на учете в партийной организации допотопного, с теплым трупным запашком производства имени себя. За три дня до очередного собрания энкаведешники перелопачивали заводские свалки, шугали крыс и даже сливали раствор из ям-котлованов, где откисали засоленные шкуры.

В перестройку последние наладчики благодарно доживали в доме с портретом бывшего первого секретаря УССР. Сам же Лазарь Моисеевич в это суматошное время на рубеже девяностых азартно забивал козла с пенсионерами на Фрунзенской набережной, и непримиримо скандалил с дворником, не вкрутившим лампочку над доминошным ристалищем. Позже расторгуевский дом кто-то приватизировал, его обозначили безаварийным, там кто-то счастливо живет до сих пор и сушит между соснами ползунки.

В Ростове-на-Дону ютились в бараке, тоже выселенном. Барак присел на дне оврага густо застроенного фавелами. Вместо улиц овражная Нахаловка сообщалась с верхотурой лестницами, земляные ступеньки укреплялись ржавой жестью, ползли, на ступеньках кувыркались пьяные. Одна стена барака подвально глядела на косогор, другая развитым бельэтажем обращалась к разграбленному цеху ширпотреба. В цеху разлили анилиновую оранжевую краску, и все окрестные собаки выкрасились корабельно, по брюхо. Одна такая крашеная, прижившаяся под кроватью, ночью забеспокоилась. Снаружи в форточку засунулась рука, приподняла шпингалет, и в мою берлогу привычно проник заросший малый.

- Я — мэр, - представился, – если не дай Бог, что-то, сразу ко мне… В ширпотребе жмур на шарфике висит. Не ваш?

- Нет, -говорю,- я один.

Больше в бараке двуногих не водилось, моего напарника по командировке приютила приличная женщина. Он давно крепко у нее осел, приворовывал сырье, она служила охранницей, даже посадил на балконе огурцы. В наладочной конторе он не показывался даже на собрания, авансовые отчеты передавал с поездом.

Некоторые привозили с переднего края производственных фронтов избранниц. Боевые подруги, прошедшие через ночевки в бытовках с мужским антуражем, плечиками из электродов и кипятильниками из бритвенных лезвий, без труда ставили свекровей на место.

Пустивших же корни на стороне, охотно принимали на постоянную работу при том же предприятии, часто с повышением, начальником цеха, скажем, или главным энергетиком, на периферии умели заинтересовывать, обещали квартиры и рыбалку. Скитальцы, измученные бесприютностью и цикличностью походной жизни призадумывались. Заякорившись, они порой не находили времени наведаться в подвал хотя бы за трудовой книжкой или просто откладывали формальное увольнение до лета.

Для таких случаев в подвале на Толстого имелся инженер по розыску пропавших наладчиков Марк К. Марк страдал водянкой, руководство учло онкологические назначения и держало его при конторе с пользой.

Одному отказнику жена три раза высылала переводом деньги на обратный билет, по легенде портмоне упало в котлован с битумом, но он не спешил возвращаться. Инженер-автоматчик, игнорировал контору месяца три, и в Самару снарядили Марка. Марк знал, где искать. В привокзальной забегаловке, которую за облавы местные прозвали «Ареной смелых», его поняли с воодушевлением.

- А, одессист, - сказали, - его надо искать у Волги.

Порядком запаршивевший инженер-автоматчик, незаурядный специалист, знающий себе цену, лежал на пристани под заиндевевшей лодкой, укрывшись тряпьем, его бил озноб. Марк поманил беглеца издали билетом, но в руки не дал, подождал, когда вылезет. Инженер был доставлен, вскоре он угодил в ЛТП. Когда автоматчик излечился и перековался, он уехал в Австралию, его быстро востребовали на бокситовом руднике у залива Карпентария. Инженер ездил в Сидней на похороны Марка, умершего на операционном столе.

Работа

Работа, которой приходилось заниматься, далеко не всегда соответствовала обозначенной в позициях «процентовки». Скажем, писалось «Повторная наладка ультразвукового покрывочного агрегата «KOSTROY» (Югославия)», а инженеры-наладчики разбирали сгнившие деревянные барабаны в мокром цеху, кувалдами выбивали из дубовых бревен ржавые полутораметровые шпильки. Или тянули теплотрассу на Ташкентской меховой фабрике, хотя в пресловутой «процентовке» итогом командировки значился монтаж немецких машин для мягчения каракуля и французского барабана из красного дерева, для сушки шкурок соболя. Тепло заказчику было важнее, он заказывал музыку, и наладчики варили трубы, сваркой и резкой, кстати, владели многие. Импортная техника же хранилась в ящиках до февраля, месяца окота овец, потом машины были смонтированы и в марте на них уже мягчили мерлушку и каракуль.

Почему наладчики, проводники технического прогресса в отдаленную национальную периферию или даже в саму златоглавую, использовались не по назначению, а финансовые документы фальсифицировались?

В одном случае, наладочному начальству было выгодно выбирать фиктивные объемы по повторным и энным наладкам мертвых машин, которые порой уже были сорваны с анкеров и благословлены на металлолом. В другом просто некому было работать на гвозди. Рабочие пользовали “синюху” специально подсиненный спирт для разведения красителей, или на заводе трудились подростки, как это было в Средней Азии. Мальцы дурачились, швыряли в стену ножи, перебивая проводку, им нельзя было ничего поручить, а теплотрасса все-таки коммуникация ответственная.

Да, что там теплотрасса! Бывало деньги заказчиком авансировались подрядчику вообще только за ожидание. Так на Московское кожобъединение одесская бригада из четырех опытных инженеров моталась месяцев восемь и маялась в красном уголке, совершенно ничего не напрягаясь. Двое не выдержали испытания бездельем и попросились на любой действующий объект.

Почему заказчик не задействовал специалистов? Не по вине наладчиков Московское кожобъединение опоздало со строительной готовностью нового с иголочки современного завода в Кунцево. За наладчиков держались, ими дорожили и не хотели отпускать. Где их потом ищи, свищи? Государство тогда могло себе позволить такое расточительство. Но зато, потом в исторически короткие сроки был пущен один из самых современных заводов в стране.

Одесситы в Кунцево работали в тандеме с избалованными безотказной техникой итальянцами и произвели на них самое хорошее впечатление.

Сейчас, говорят, на бывшей заводской территории накопительные склады отптового рынка.

Не накладно ли было тратиться на такую армию разъездных специалистов всех возможных профилей? Может, разумнее было бы и логичнее выпускать исправную технику, не требующую доводки?

Наладчики были заложниками системы, они расхлебывались на последнем самом важном пусковом этапе за штурмовщину сверхплановой экономики сверхдержавы, а изготовители в это время получали премии за перевыполнение плана по браку.

Даже при своей многочисленности монтажные организации государству было выгоднее их содержать, чем остановливать вал недоделок. Монтажники же получали весьма среднюю зарплату с пресловутой прогрессивкой, правда, регулярно. Они коченели в недостроенных цехах, наживали радикулит, правили на месте “сырые” чертежи, тратя на эту штурмовщину самое дорогое, что есть у человека личное время и саму жизнь. Их жизнью бессовестно распоряжалось государство, так же, как оно изымало ее у моряков, получавших ничтожные командировочные в инвалюте. Наверное, ни в одной стране не было контор, где бы снаряжали в командировку на полгода, как в одесском ГПТП, и тем более не нашлось бы на западе дураков, согласившихся на такие условия. Но о истраченной в гадюшниках жизни не жалеют, так, к счастью, устроен человек, что прожито - уже не твое, на это и делали ставку. Норвежские специалисты, разведывающие нефтяные месторождения на бывшем перекупленном и переобрудованном “Светломоре-2” , работают за компьютерами на борту две недели, не больше, после вахты отдыхают две недели - такой порядок. Даже на западных полярных станциях вахта длится полгода. а не год, как у нас до сих пор.

Но, тем не менее, инженеры-пускачи низведенные системой до положения такелажников, все же морально вознаграждались ощущением завершенности, им доверялся последний контрольный удар кувалды, после которого нажималась заветная кнопка «Пуск». Эту удовлетворенную потребность созидателя, ощущение, не испытанное нынешними выпускниками технических вузов, можно сравнить, пожалуй, с торжеством путника, обозревающего с холма горизонт. При нынешнем конвульсивном шараханьи в крайности, даже не пробуксовке, а именно шараханьи, и в экономике, и в политике, и в культуре, и в мечтах - где угодно, когда неудавшиеся замыслы копятся из года в год, потом разлагаются, принося мучения, о такой ненормальной, но логичной завершенке остается только мечтать и вспоминать пусковые волнения.

Эпилог

Агонизировали подвалы разобщенно. Одни панически перепрофилировались с паспортизации вентсистем на изготовление решеток, дверей, фонендоскопов, перенасыщая и без того затоваренный рынок. Другие продолжали обслуживать ветхое оборудование стареющих предприятий. Востребованными на мясокомбинатах оказались специалисты из теплотехнической конторы с улицы Гагарина. Им даже зарплату не задерживали, правда, получали они ее в переходной период полукопченой колбасой. Третьи, как, например, МНУ «Консервпромкомплекс», переключались на частных заказчиков, монтировали миницеха для производства томатной пасты или перепрофилировали прессы с клубничного джема на клубничный нервно-паралитический напиток, убойно разбавленный спиртом. Частники много обещали, но капризничали, тряслись над каждой копейкой, не обеспечивали комплектацией, и матерые варяги, привыкшие к монтажному размаху, поднимали сварочные забрала и плевались.

Многие слабо перебиваются арендой. В МНУ «Консервпромкомплекс» на Среднефонтанской часть просторного помещения арендует швейный цех. Во времена консервного бума в управлении было девять участков, даже в Астрахани ударно напрягался коллектив, занимавшийся монтажом экспериментальной линии консервирования арбузного сока. Сейчас консервный подвал посещают примерно полтора десятка человек, специализирующиеся на очистных сооружениях, профиль это устойчивый, даже при самых суровых катаклизмов люди хоть и реже, но присаживаются на стульчак.

В подвале же на Толстого, где размещался участок могущественного треста «Союзлегпусконаладок», сначала открыли убогий пивбар, потом пункт по приему стеклотары у деклассированных бродяг, но и это социальное дно вскоре заколотили фанерой.

На подоконнике подвала сохранились нацарапанные, возможно, отверткой фольклорные строчки:

«Вижу помятые, хмурые лица,
пуско-наладка идет похмелиться»

Дырки от таблички в стене так и не замазали, они скорбно напоминают о навсегда потерянном назначении.