Cкелет из капитанского рундука
Владимир Каткевич
В одесском землячестве Лос Анджелеса, которому более 10 лет, с теплом и вниманием относятся к ветерану войны Виктору Федоровичу Крумму. Возможно, кто-то из земляков-одесситов знаком по сайтам с его литературными опытами (рассказ-быль «Последний бой» и другие пронзительные тексты). Оставшись в душе одесситом, причем еще довоенной формации, и моряком, капитан дальнего плавания с 45-летним стажем, у которого несколько десятилетий «чистой воды»(!), как говорят моряки, Крумм поддерживает связь со Всемирным клубом одесситов.
(Слева - направо) Капитаны дальнего плавания: Виктор Федорович Крумм, Владимир Викторович Крумм, Сергей Владимирович Крумм и второй помощник капитана Александр Владимирович Крумм
Журналист и писатель Владимир Каткевич, в прошлом кадровый судовой механик, представляет материал, в основу которого легли записки этого легендарного человека. Наверняка, очерк прочитают не только в Лос Анжелесе. Хочется верить, что и в курилке машинной команды затерявшегося в мировом океане парохода подфлажным скитальцам тоже не будет скучно. А если водоплавающие одесситы переведут, как смогут, содержание для заинтригованного товарища, скажем, уроженца Филиппин или Бангладеш, и если он при этом улыбнется, то значит, не зря переводили бумагу. Основания для морской эстафеты есть: в рейсах сейчас капитан сын Владимир и внуки Сергей и Александр.
Леонид Рукман
Директор Всемирного клуба одесситов
Контент-менеджер сайта ВКО
Морские аварии не забываются, подробности их отставные капитаны мусолят до тех пор, пока живы виновники или, по крайней мере, очевидец, или сами перессорившиеся на почве навигационных споров капитаны. Но свидетели не вечны, и со временем пережитые трагедии, ставшие хрестоматийными и угодившими в методички по безопасности мореплавания, оказываются за порогом досягаемости памяти, просто заслоняются более свежими и громкими кораблекрушениями, причиной которых все тот же пресловутый человеческий фактор. Так случилось и с историей гибели парохода «Подольск», «нашедшего» в 48-ом подводную гряду в 60 милях от Шанхая. Возможно, шанхайские рифы Amhorst Rocs до сих пор снятся в Лос-Анджелесе известному черноморскому капитану с сорокапятилетней морской практикой одесситу Виктору Федоровичу Крумму. Крумм не просто свидетель, а участник событий, подследственный, подозреваемый в диверсии третий помощник «Подольска», семь месяцев хлебавший баланду с блатарями во Владивостокской тюрьме. Процесс был громким, показательным, а потому маячили суровые наказания. Любой даже щадящий приговор для Крумма, скрывшего от медкомиссии тяжелое ранение на фронте, мог в тюрьме обернуться смертным, хотя расстрелы в 46-ом были отменены. В любезно предоставленных дневниках с морским, военным и довоенным фоном, самобытно, колоритно, захватывающе написанных, подкупает достоверность, фамилии не изменялись, и хронология не нарушалась. Привлекательна и личность самого двадцатипятилетнего штурмана Крумма, беспощадного в оценке, прежде всего собственных поступков и промашек. Преодолевая свойство фильтрации памяти, которое, как известно, освобождает нас от накопленной грязи, Виктор Федорович не приукрашивает, не ретуширует мрачные эпизоды и щекотливые ситуации. Предъявляя себя зачастую в невыгодном ракурсе, он искренне, откровенен и последовательно безогляден. Как, наверное, с сыном и внуком, капитанами новой генерации, бороздящими «под фоком» мировой океан в унисон с семейными традициями. Они получили честный пеленг.
Cреди мин и рифов
Виктор Федорович КруммПолученный по репарации у Германии пароход «Подольск» серии «Ganza» перегоняли из Бремерхафена к новому месту приписки во Владивосток. Рейс близился к завершению, но при заходе за бункером в Шанхай случился перестой. То ли действительно уголь не подвезли, то ли гоминдановцы под разными предлогами саботировали отход, а может, «рогатки» еще и наложились. Вялились два месяца, встретили в Шанхае Новый 48-ой год, и снялись только девятого января.
Когда отошли на 60 миль, пароход сбавил обороты, чтобы лоцман покинул борт. Погода в Восточно-Китайском море установилась спокойной, что большая редкость зимой, в воде четко без искажений отражались колючие звезды и сиротливые огонечки буев, ограждавших фарватер. За «Подольском» поспешал курносый лоц-бот, чтобы принять лоцмана. Катер упрямо подпрыгивал на отбойной волне, матрос на его баке, держался для равновесия рукой за ствол пулемета «мэдсон». Вторая мировая закончилась два с лишним года назад на авианосце «Миссури», а катера так и не разоружили. Вахтенный помощник Виктор Крумм заметил в рубке лоц-бота искусственную елочку размером с кошку, верхушку сувенира венчала лампочка. Крумм пожалел, что не видел такой елочки в припортовых лавках, а то бы непременно купил. Сынишке Крумма не исполнилось и двух месяцев, он его еще не видел.
«До Нового года мне при грубом подсчете было 24 года, а сейчас будут считать 25, - подумал Крумм. – Много. А вот Вовику и до Нового года, и после будет только первый годик. Интересно получается. И лоцман-китаец еще живет в старых измерениях. У них Новый год по лунному календарю в феврале. Причем каждый год астрологи, заново уточняют дату. Так что многое в этом мире условно, и не все еще потеряно. Интересно, сколько лоцману? Наверное, за шестьдесят. Таким бы сейчас был отец, если бы не застала в Одессе оккупация». Лоцман что-то сказал по-английски, Крумм переспросил. Китайцев, проживших хоть всю жизнь в английской концессии Шанхая тяжело понять из-за неистребимого птичьего акцента. Китаец разворошил бумаги и приготовил лоцманскую квитанцию, которую по процедуре заверяет капитан. Крумм уже звонил капитану, но трубку не брали. Он набрал номер старпома Алехина и сказал:
- Чиф поднимитесь на мостик, нужно подписать лоцманскую квитанцию.
- А капитан что? – недовольно спросил Алехин.
- Капитан спит, - ответил Крумм.
- Я тоже сплю, - старпом повесил трубку.
«Вот мудила!», подумал Крумм и снова позвонил капитану.
Около полуночи капитан Анчутин поднялся на мостик, подписал квитанцию, лоцман пожелал шесть футов и спокойного моря и полез по штормтрапу на катер. Капитан надел очки и проложил курс на карте, протертой до прозрачности штурманскими резинками. Ветхие навигационные карты, изданные британским адмиралтейством, берегли, наша гидрография еще «не покрывала» мировой океан южнее Пусана, а ниже Сингапура тогда советские пароходы вообще не спускались. В полночь на мостик поднялся принимать «собачью» вахту второй помощник Годына.
- Григорий Терентьевич, на втором и третьем трюмах уплотнения крышек изжеваны, - напомнил капитан Годыне. - Вы дефектную ведомость для службы судового хозяйства подготовили?
-Кто я? – защитная реакция Годыны выглядела по-школярски глупо.
Капитан вздохнул. А кому же еще, как не ему, второму помощнику, ответственному за грузовые операции, готовить «дефектовку».
- Перенесете курс на путевую карту, - приказал капитан Крумму и покинул мостик.
Крумм стал прокладывать курс на путевой карте крупного масштаба. Работая с линейкой, обратил внимание, что курс проходит между рифами Amhorst Rocs и минными полями, до них всего полторы мили. Почему капитан не насторожился? На английских генеральных картах незначительные по площади препятствия зачастую просто не обозначали, подводная гряда Amhorst Rocs угодила в эту категорию.
- Гриша, опасный курс! – озадачил Крумм Годыну. – Предупредишь мастера.
Годына скис.
- Позвони лучше ты, - попросил второй Крумма.
- Твоя вахта, ты и звони.
- Но прокладку курса мастер поручил тебе, - не сдавался Годына.
Годыне было чуть за сорок, что Крумму давало основания воспринимать второго стариком. В отличие от Крумма, за душой которого были только шестимесячные курсы штурманов малого плавания, Годына еще до войны закончил морской техникум. Годына участвовал в морских десантах на Корейском полуострове, кажется, был ранен, но знания утратил. Если они были вообще. Капитан раздражался, когда видел, что второй пребывает в растерянности, обнаруживая пробелы в штурманской подготовке. Самому капитану, матерому лендлизовцу, перегонявшему «либерти» и «виктори» из Сиэтла, Сан Диего и Фриско, опыта было не занимать, и он не прощал замешательства.
Крумм понимал, что оробевший герой-десантник капитану не позвонит, и потому, сдав вахту, все-таки заглянул в каюту Анчутина. Капитан демонстративно не отреагировал, он с помполитом и стармехом ворошил протоколы партсобраний, и потому Крумм закрыл дверь. «Не штурмана малого плавания это забота, указывать капитану», - успокаивал совесть Крумм. После хлопотной отходной вахты с двадцати до нуля «прощай молодость» хотелось спать, так припадочно бросает в сон только в молодости.
Через двадцать минут вахтенный рулевой-матрос, слух которого не был притуплен канонадами, сказал Годыне:
- Терентьевич, кажись, волна шеволит…
-Это у штевня шипит бурун, - Годына все-таки надеялся, что пронесет.
Посмертный рапорт Анчутина
Шлепала же ленивая покатая волна по гребням Amhorst Rocs, отлив обнажил рифы. Именно на них несло «Подольск» мощным отжимным течением реки Янзцы (Чанзян), которое распространяется из эстуария далеко в море. В 0.48 судно обесточилось. Объявили шлюпочную тревогу. Сухогруз прочно сидел на рифе, котельное отделение и трюмы заполнялись водой.
На шлюпочной палубе затарахтел аварийный движок, включили осушительный насос. Для чего-то расстелили пластырь с фалами, хотя его под днище не заведешь. Возможно, от отчаяния или чтоб оправдаться перед комиссиями о том, что все меры по борьбе за живучесть были приняты. К борту приблизился буксир, капитан-англичанин предложил завести «брагу» и подергать пароход на переменных ходах. Капитан Анчутин гордо отказался, принимать помощь от чужой страны категорически запрещалось. Буксирщики, видимо, другого не ожидали и повернули к порту. Напоследок британский механик скрестил пальцы, изобразив решетку, и недвусмысленно предложил место на буксире, то есть бежать за границу от тюрьмы. Британец не надеялся, что русские дезертируют, просто продемонстрировал солидарность и полез через световые люки-капы в чрево.
Сигнал бедствия «мэйдэй» уже принял линейный товаропассажир «Петропавловск», он бросил якорь в двух милях, но старпом Алехин стоял над душой второй радистки Валечки Шаколо, заставляя ее бить «сосы». Валя садилась в шлюпки одной из последних.
- А нагрудник мне, Александр Иосавович? - накуксила губки радистка.
- Тревогу сыграли заблаговременно, можно было побеспокоиться, - выговорили товарищ старпом. Сами они успели плотно упаковать фигуру в капковый лайф-джекет.
Крумм снял нагрудник и галантно надел на шейку дамы.
- А вы, Витя? – забеспокоилась она.
- Я знаю, где взять.
Она посмотрела на Крумма внимательнее, жертвенность была оценена.
За нагрудником Крумм не пошел, было 10-е число. На фронте его 10-го ранило, причем, дважды в один день, ранило тяжело, но не убило, и он верил в магию цифр. Уже тогда на палубе тонущего парохода шахматист Крумм просчитывал развитие событий на два-три хода вперед. Понимал, что назначат расследование, потому, когда шлюпка уже качалась на талях, побежал в ходовую рубку и взял карты района. Судно с отливом, под собственной тяжестью сползало с гряды, острые, как лезвия, рифы еще больше располосовали корпус, «Подольск» погружался на глазах.
- Третий, хватит жевать сопли! – разорялся Алехин. – Отходим!
Но Крумм все-таки ринулся в каюту, и собрал в наволочку «мореходки» паспорта моряков. С потерей мореходки, владелец на два года отлучался от загранки и лишался источника существования. Третий помощник на судне, как известно, выдает зарплату и суточные в инвалюте, и потому Крумм забрал судовую кассу. Прихватил и арматурную книжку, куда записывал приобретенные за границей товары. По нормам, которые были указаны в «арматурке», разрешалось привозить одну пару ручных часов за…жизнь(!), две пары обуви в год, три ковра за рейс и прочее штучное. Можно было отовариваться и сверх нормы при оплате пошлины в отделениях советского торгпредства, где выписывали заверенную гербовой печатью квитанцию. Арматурная книжка без вещей выглядела издевкой.
Мог ли он захватить личные вещи, которые, безусловно, представляли ценность в скудное время? Конечно, успел бы, тем более что другие погрузили «школу» в шлюпки, так на моряцком сленге обозначают покупки. Но Крумм оставил все, купленное для жены и ее многочисленного семейства, принес в жертву Нептуну, потому что знал - впереди неприятности, а в ходе следствия, такие подробности непременно смягчат вину.
Между тем угол крена «Подольска» приближался к критическому. Команда нахохлилась, сидели в мотоботах, как воробьи, а капитан Анчутин и третий помощник Крумм все еще топтались на палубе обреченного «Подольска».
- Николай Васильевич, мы ждем вас, - торопил старпом.
- Я судно не оставлю, - спокойно сказал капитан и пошел на мостик.
Крумм догнал Анчутина и преградил ему дорогу к трапу.
- Вы молоды, Виктор Федорович, - капитан горько усмехнулся, - у вас сын-малютка, и потому я не буду забирать вас с собой.
С севера ползли низкие тучи, ветер свежел, раздувая волну, надо было сниматься. Капитан сел в мотобот, Крумм отдал швартовы и запрыгнул следом. Когда мотобот огибал обезлюдевший «Подольск», подшкипер Шерстюк с горечью сказал:
- Да – а, видать, застоялся.
Не о штурманах, которые, дескать, дали маху, застоялись за два месяца бездействия, утратили квалификацию, сумрачный нюх, а дипломатично о пароходе в целом. И одушевленно, почти, как о лошади. Теперь они безлошадные.
Пароход же их, получается, не подвел, они сами сгубили свою несостоявшуюся морскую судьбу. Жалко, он был безотказным, хорошо слушался руля, не рыскал на курсе, управлялся машиной с мостика, не надо было волноваться, что вахтенный механик прикемарит и протабанит сигналы машинного телеграфа. В трюме обнаружили много материалов, оставленных запасливыми немцами, цинковых белил, грунтовки, такелажа, рабочих перчаток с пальцами, именно перчаток, а не рукавиц. Понятно, почему Шерстюк сокрушался.
Через несколько минут обрушился шквал, ветер срывал барашки с гребней, в ход пошли черпаки-шполики. На глазах у экипажа «Подольск» под тяжестью корпуса сполз с камней, «снялся» с рифа, основательно распоров корпус, и быстро затонул. В штурманских картах появится неприятная поправка «затопленный объект».
Уже на «Петропавловске» капитан Анчутин пригласил Крумма в каюту.
- В рапорте на имя начальника пароходства я упоминаю о вас, - капитан нервно теребил листы.
Крумм успел прочитать на первой странице: «Я сам выбрал себе казнь…». Он почему-то не содрогнулся, даже не насторожился, а молча, внимал с плохо скрытым раздражением, угроза наказания притупила чувства. В тюрьме, ему будет стыдно за проявленную черствость к этому 55-летнему человеку. Наверное, капитан, заметил, что отношение подчиненных к нему резко изменилось, он уже не командовал и ничего не решал.
- «Третий помощник Крумм – молодой энергичный штурман, в аварии не виноват», - читал вслух капитан выдержки из рапорта.
Крумм был непробиваемым. Даже подчиненный, за которого капитан хлопотал, воспринимал исповедь оправданием.
- Мне важно, чтоб вы знали… - капитан оставил докладную записку в покое. – Основная вина на мне, не формальная, по ранжиру, как говорится, а конкретная. Я обязан был сверить генеральную карту с курсовой. Назначат следствие, вас привлекут…
- Я знаю, - буркнул Крумм.
- Вы будете из-за меня страдать. Простите! Вы – думающий перспективный специалист, со временем из вас получится неплохой капитан. Позволю дать вам один совет, чтобы вы не повторяли моей ошибки. Характер у вас твердый, безоглядный… Потому постарайтесь не запугать подчиненных, даже нерадивых - рано или поздно это аукнется аварией.
Мысли Крумма были заняты предстоящими допросами, он рассеянно выслушал напутствия и пошел в кают-компанию. На пассажирском пароходе «Петропавловске», видимо, чтоб не ударить в грязь лицом, кормили гораздо сытнее и разнообразнее, чем на сухогрузах, но кусок не лез в горло.
- Как вы устроились, Виктор? – спросила Валечка Шаколо.
- Нормально, сушу сухари, - шепнул радистке на ушко.
Годына с ним не заговаривал, каждый винил в аварии другого. Экипаж даже не мусолил подробности аварии, так молчат на похоронах, а механики вообще сторонились штурманов. Потом скажут: "горе-штурманов".
Крумм не допил чай и пошел покурить на палубу.
- Мы во Владивосток, наверное, теперь опаздаем позже? – спросил пожилой пассажир из репатриантов.
Он с тревогой ждал возвращения на историческую Родину. Разговорились. Оказалось, инженер-путеец из КВЖД.
- Русская колония в Китае была подчеркнуто лояльна к СССР, пожертвования собирали для Красной Армии. Вертинский сборы от концертов перечислял, а когда уезжал, ему вскладчину пальто купили. В 46-ом разрешили и остальным.
Полузапрещенные песни Вертинского Крумму знал наизусть, особенно легла на душу «В бананово-лимонном Сингапуре». В 46-ом первый его первый пароход «Магнитогорск» (Paramaribo) тоже полученный по репарации зашел в Сингапур.
В отличие от «Подольска» «Магнитогорск» был реликтовым тихоходом с многочисленной командой в 55 морских душ и парадной скоростью всего 10 узлов. Угля и воды для котлов хватало только на 10 суток, потому переходы были короткими, бункеровались в Пенанге, Гонконге, Коломбо, Сингапуре. На берег в Сингапуре ходил со вторым и третьим помощниками. Когда штурманский корпус фланировал по сингапурскому Малай-базару, из лавчонки высунулся китаец с аршином и на русском языке предложил:
- Русськи, можно шить красиви костьюм недорого.
Моментальный портной быстро снял мерки. Пока в подсобке пили кофе, мимо прокатил фаэтон, в котором вальяжно развалился доктор «Магнитогорска» с двумя кочегарами. После половых контактов кочегаров с новороссийскими барышнями доктор каждые шесть часов колол их антибиотиками и держал в поле зрения.
- Вам не надоело здесь сидеть? – спросил доктор из фаэтона.
- Нам велели за вами присматривать, - пошутил второй помощник.
На судно троица прибыла в одинаковых синих костюмах с белой полоской и шириной манжетов брюк в 41 сантиметр.
- Прямо оркестр Леонида Утесова, - сказал капитан Тимофеюк.
Крумму тогда было 23 года, и капитан Петр Тимофеевич Тимофеюк, казался ему таким же древним, как и сам пароход. Как ни странно, Тимофеюк был близок к теме, Федор Петрович Крумм, батюшка Виктора, заканчивал одесское коммерческое училище с Ледей Утесовым.
Останься Крумм на «Магнитогорске», может, и морская карьера у него сложилась бы счастливее.
- Из Владивостока в Ростов нужно добираться с пересадкой в Москве? – спросил пассажир.
- Что? – Крумм был занят тяжелыми мыслями. – Думаю, что да.
- У нас багаж, пианино везем, библиотеку. Советское правительство разрешило брать багаж без ограничений, хорошо!
«Как же, пустят тебя в Ростов малой скоростью!» - подумал Крумм. Он знал, что русских репатриантов для «акклиматизации» благословляют в отшибные территории, куда и по лимиту не шибко рвутся, на Магнитку, в Джезказган или Караганду - прописку еще было заслужить.
- Так вы из самого Харбина? – спросил Крумм. - А Милю Савицкую не знали?
Тетя Миля Савицкая была в семье запретной темой. Геральдическое древо особо буйно кудрявилось с отцовской стороны, после отца родились сестры: Аня, Галя, Миля, Фаля и брат Абрам. О тете Миле нужно было молчать, она жила в Харбине (Манжоу-го), куда уехала с мужем до революции. В подробных пароходских анкетах Крумм харбинских родственников замалчивал. Не исключено, что муж тети Мили был семеновцем или колчаковцем. Если же он служил на КВЖД, то мог вернуться на том же «Петропавловске».
Крумм отправился спать в каюту. На полке заметил шахматную доску, возможно, забытую пассажиром. Открыл коробку и погладил фигуры.
Шахматы вторглись в его жизнь еще в Тифлисе. В нулевом классе 3-ей железнодорожной школы подрался с ровесником Али Вали-оглы. Шестилетних мальцов стравили для потехи старшеклассники. Виктор разбил Али нос. Родители наградили Крумма хрупким телосложением и маленьким ростом, он рано усвоил, что для жизни без унижений нужно научиться драться, хорошо бегать, уметь плавать и быть ловким. До третьего класса Крумма боялись. Потом бояться перестали, но и не подначивали, когда видели с шахматной доской подмышкой. Шахматный клуб располагался недалеко от дома в старинном особняке с мавританским мотивом, потолки расписали сюжетами из восточных сказок. Там ему выпало счастье встретиться в сеансах одновременной игры с признанными мастерами: Лисицыным, Макогоновым, Гоглидзе, Эбралидзе.
Когда в 37-ом семья переехала в Одессу, у него в активе уже были ничьи с Лисицыным и Макагоновым. Какие-то пацаны изучали в доме пионеров семафорную азбуку, а он снова погрузился в мир шахматных комбинаций. Шахматный кружок посещал и будущий гроссмейстер Фима Геллер. Тренер Селим Паловандов, читавший в Одесском водном институте курс теплотехники, посоветовал подать документы в водный институт на судомеханический факультет.
Экзамен по физике принимал профессор Твердый. Крумму попался вывод формулы вогнутой линзы. Он справился с уравнениями, но результат оказался прямо противоположным. В аудиторию заглянул доцент Поливанов и некстати сказал экзаменатору Твердому:
- Рекомендую, Борис Викентьич, сразиться с этим юношей за шахматной доской. Он вас обыграет.
- Пренепременно, - пообещал уязвленный Твердый.
«Не хватало теперь, чтоб Твердый завалил меня, как зарвавшегося хвастуна», подумал Крумм.
Он нашел ошибку - вместо минуса поставил плюс, и Твердый черканул в ведомости «хор».
Палавандов, однако, не угомонился и уже перед зимней сессией повел первокурсника Крумма к заведующему учебной части профессору Мартыновскому.
- Этот юноша вам сделает мат, - рекомендовал его.
Партия закончилась ничьей, но Мартыновский оказался не злопамятным.
Ночью сквозь сон Крумм услышал, как в коридоре спросили:
- А каюту капитана вы опечатали?
Капитан выбросился за борт в Корейском проливе. Где именно, никто не видел. Крумм одним из последних разговаривал с Анчутиным, но его почему-то не подняли. Капитан, надо полагать, и пригласил его в каюту, чтобы просто по-человечески посочувствовали, поддержали, а, может, и отговорили прыгать за борт. Мог ли Крумм переубедить его? Ведь на борту «Подольска» удалось.
С капитаном Анчутиным у него сложились очень теплые, доверительные отношения. Когда в Шанхае Анчутин ехал с шипшандлером из местных русских в торгпредство или еще куда, то брал Крумма с собой. Крумм обрекал себя на угрызения совести. В Америке это называется «держать скелет в шкафу».
Сообщите о подготовке к побегу
Через двое суток «Петропавловск» ошвартовался во Владивостоке. Когда Крумм принес в бухгалтерию пароходства кассовый отчет, главбух потребовала еще какие-то недостающие ведомости.
- А где я их возьму? - простодушно сказал Крумм. – Пароход-то на дне.
- Так из-за вашей же халатности угроблен, – обрушилась она.
- А какое вы имеете право утверждать?
- Это вы, аварийщик, еще о правах рассуждаете, игнорируя свои прямые обязанности?
Удивительно, что его обвиняла не оголтелая большевичка-политкаторжанка, которую одолела подагра, а привлекательная дама в расцвете лет. Уже на следствии выяснится, что она сотрудничала с органами. Дословно пересказанная перепалка с Круммом, как ни странно, пойдет ему на пользу, поскольку подтвердит, что с самого начала он вину не признавал.
На следующий день приехала из поселка с морским названием Шкотово жена Нина. Двухмесячного сына Вовочку не привезла, стояли трескучие морозы, снегири замертво падали на лету. Нина долго тряслась на «стовеселом», измучилась с дороги, а у него ни подарков, ни гостинцев. Команда рвалась домой, среди моряков было много ленинградцев и одесситов, но никого не отпускали. Бригада следователей пропустила команду через череду допросов. Давшие признательные показания при встрече с ним опускали глаза. Уже в темноте к подъезду подогнали три крытых «виллиса», в каждом сидело по три автоматчика, ритуал был явно показушным. Второго помощника Годыну, старпома Алехина и третьего помощника Крумма рассадили по «бобикам», каждого в персональный. Запуганный экипаж наблюдал, молча, не обнаруживая сочувствия.
Повезли в казенный дом на Черную речку, из которого, кстати, так и не вышел Осип Мандельштам. Карантин представлял собой глубокий подвал, даже лежаки были из каменной кладки. Чтобы коченеть и наживать чахотку. Через двое суток в морозильнике прорезался невыразительный человечек, представившийся оперативным работником.
- Я понимаю, Виктор Федорович, вы не уголовный элемент. – Он забросил удочку и осекся. – Вы - честный советский человек, и недоразумение, думаю, разрешится в вашу пользу.
- Так почему же тогда держат на морозе? - спросил Крумм, стуча зубами.
- Завтра переведут на этаж, где содержатся подследственные, - пообещал сотрудник. – Я побеспокоюсь. Но обещайте выполнить мою просьбу. При подготовке сокамерников к побегу, оповестите.
Изображая расположение, не обещал облегчения участи, но просил о содействии, поэтому был не таким уж болваном, как могло показаться на первый взгляд. Крумм был подавлен и согласился сигнализировать. Рассказал о вербовке соседу по нарам. Оказалось, и того ангажировали «писать оперу». Видимо, профилактическая вербовка практиковалась для отчетности о проведенной работе. Это было главной «галочной» задачей, сбежать же из «предвариловки» было практически невозможно, прецедентов не помнили. Реальнее было дать деру в городе, куда возят на допросы, это логичнее. Или «на зоне». Ломовой подход отразился и на сложившемся распорядке заведения. Например, в 16 часов осведомителей вызывали в кабинет администрации. В это же время благословляли «на свободу с чистой совестью» тех подследственных, которым для путевки в Магадан не хватило улик. Формальный повод для вызова вроде бы присутствовал, но оповестители-стукачки, возвращаясь в камеры, себя разоблачали.
- А, на допрос дергали, - «лепили горбатого» тихарьки.
Но сокамерники знали, что для серьезных допросов переполненный изолятор просто не был приспособлен. Крумма только через месяц повезли в городской суд. Возможно, мытарили, чтобы сломить волю. Следователь бубнил проходные дежурные вопросы, которые уже задавали в пароходстве, возможно, хотел сверить показания, чтобы уличить во лжи. Когда коснулся технической стороны, а именно пеленга, Крумм напомнил:
- Капитан же написал об этом подробно в рапорте для пароходства.
- Мы не имеем права считаться с мнением человека, виновного в аварии, - осадил следователь. - Как вы считает, если бы он не был виновен, бросился бы за борт?
- Мог бы и броситься, если бы вероятность того, что его признают виновным, была велика.
- Вы считаете, что в нашей стране могут засудить не виновного?
- Так мог думать капитан и, надо полагать, у него были основания.
- Какие же?
- Вы знаете лучше меня, что иногда судами высших инстанций удовлетворяются апелляции. Пересмотр дает право считать, что суды первичных инстанций вынесли ошибочное решение.
- Ваши родители какое-то время жили в США? - следователь выдержал многозначительную паузу. – Ведь так?
- Моя семья погибла при оккупации Одессы, - напомнил Крумм. – Все: отец, мать, брат, бабушка и три тети.
- Но ведь, вероятно, за границей остались родственники, с которыми вы могли встретиться, скажем, при заходе в судна в загранпорты…
Крумм понял, куда он клонит. Он рассчитывал отделаться тремя-четырьмя годами общего режима, а тут потянуло теплым трупным запашком измены Родины. В его положении только не хватало шпионской статьи.
- Кстати, вы упоминали этих родственников в анкете при трудоустройстве?
- Это дальние родственники.
- Мы проверим. Вы забыли указать даты рождения родителей.
- Я их не знал никогда.
- Странно получается. Ведь они же не дальние.
Он лежал в камере, вспоминал. Когда учился на первом курсе «водного», понимал, что море «не светит», а кровь играла, время было предвоенное, и как-то он огорошил маму:
- Я решил стать летчиком.
Мама разрыдалась, пришлось переориентироваться на севастопольское высшее военно-морское училище имени Нахимова, куда и был отправлен аттестат об окончании средней школы. За аттестат не было стыдно.
- Я думал, что ты станешь ученым, а ты будешь солдафоном, - огорчился отец.
Не оправдал Крумм надежд и преподавателя химии профессора Ковалева. То ли в шутку, то ли, чтоб приободрить, Ковалев говорил:
- Кто знает, может быть, студент Крумм станет таким ученым, как Лавуазье.
18 июля 41-го Крумм пошел в райвоенкомат на Греческую и предъявил вызов на мандатную комиссию из севастопольского военно-морского училища.
- Учиться будешь потом, - отрубил комиссар, - а сейчас иди, защищай Родину!
Аттестат, наверное, так и пропал Севастополе. Уже 24-го он стоял с призывниками у борта парохода ”Ногин”, который следовал в Херсон. Пароход сипло гуднул, Виктор обнял отца и сказал:
- Папа мы еще увидимся.
- Нет, сынок, мы больше не увидимся, - ответил отец.
Отец никогда не тешил себя иллюзиями. Сколько было бы ему сейчас? Или маме? Всегда жили небогато, и в семье не принято было отмечать дни рождения. Иногда на столе горела лампа.
- Почему горит лампа?- спрашивал Витя.
- Папа вспоминает родителей, - отвечала мама.
Кем были его предки? Как-то отец, не расположенный ковыряться в родословной, проговорился по какому-то поводу, что дедушка носил фамилию Гринберг, его усыновил американец и дал ему свою фамилию. По еврейским канонам папа должен был выдать сестер замуж, а только потом устраивать свою личную жизнь. Но, он нарушил традиции, женился, а сестры так и остались куковать в девичестве. Приятным исключением стала только харбинская тетя Миля.
Федор Петрович Крумм окончил одесское коммерческое училище, и получил профессию счетовода. По подсчетам Виктора мама закончила одесскую гимназию в 1903-ем. В 1909-ом или 1910-ом познакомилась с папой, который был примерно на пять-семь лет старше. Вскоре мама с родителями уехали в Америку, где у них кроме маминого брата Гриши, было много родственников. Папа контрабандными тропами пробрался в Польшу, затем в Германию, где работал в порту, чтобы скопить денег на пароход до Нью-Йорка. Отношения развивались уже в Америке, где им, наконец, только в 1911 или 1912, удалось встретиться. Свидетельство о венчании в русскоязычной синагоге Бруклина Фавела Пейсаха Крумма и Хайне Бейкле Вольфплетцер случайно обнаружил в комоде одесской квартиры только в 37-ом. Бухгалтерская подготовка Федора Петровича в Нью-Йорке не понадобилась, он работал на конвейере в Детройте. В 1914 Круммы вернулась в Россию.
- Что-то товарищ Фрэнсис Дрейк закручинился, - заметил сосед по нарам.
Соседа мытарили уже полгода за аварию на железной дороге, которую пытались представить умышленным вредительством. Этот образованный человек? занимавший ответственный пост, вызывал доверие. Крумм открылся ему, рассказав о каверзах следователя. Сосед выслушал с добрым вниманием, а потом сказал:
- Теперь я позволю дать вам, Виктор, совет. Когда попадете в другую камеру…
- То – могила, - развил мысль Крумм.
- Наоборот. Вы обязательно попадете в другую камеру… Там не стоит замыкаться, это будет выглядеть неестественно. В таких тяжелых ситуациях облегчают душу, выкладывают, за что посадили, в чем обвиняют, отвергают обвинения, каждый считает себя невиновным. Среди вашего окружения непременно будет «наседка», арестант-стукач, который донесет о разговорах начальству. И потому важно повторять в точности то, что вы мне рассказали. Тем более, думаю, как и в моем случае, первые два месяца вами будет заниматься НКВД.
- Почему НКВД?
- Чтобы либо исключить, либо доказать вероятность диверсии.
Горбушка капитану Позднякову
Подследственных свозили «воронками» в городской суд, где из-за дефицита помещений размещали в общей камере, оборудованной деревянными нарами. На нарах в ожидании очереди к следователям разрешалось лежать, арестанты общались напрямую без перестукивания и передачи записок, узнавали от новичков новости с воли и завязывали знакомства. И капитану Позднякову «дали наводку»:
- Вон твоего флотского привезли.
Крумм слышал. Поздняков, сначала пристально как в зоопарке осматривал Крумма, потом спросил:
- За что арестовали?
Ему было лет сорок пять. В поведении присутствовала жесткость, властность, исключавшая принадлежность к «наседочной» породе, и Крумм рассказал об аварии.
- Коллега, поделитесь хлебом, - попросил Поздняков. - Я – капитан парохода «Мезень».
Крумм отломил половину. Пароход «Мезень» получали по репарации в Германии, как «Подольск», «Магнитогорск» и многие другие. Будучи рачительным хозяином, Поздняков обнаруженное в подсобках и коффердамах добро оприходовал и пустил в дело. Каустической содой драили шпангованную палубу, забористой немецкой отравой расправились с эндемичными индийскими тараканами. Разумеется, тогда Поздняков не думал, что ему вменят в вину использование дармовых расходных материалов. К Владивостоку, новому порту приписки, Поздняков повел трофейный пароход западным маршрутом через Атлантику и Панамский канал. В нескольких портах США судно бункеровалось и догружалось. Чтобы не ударить в грязь лицом, Поздняков на «представительские», инвалюту предназначенную для приема и угощения официальных лиц, закупил алкогольную продукцию, американские сигареты, об отличном качестве которых уже были наслышаны. Да и грех было не отовариться в портовых магазинах «Free duty shop», где цены без акцизов. На свои кровные Поздняков приобрел мануфактуру. «Сверх нормы» напишут в коллективном доносе завистники. Панефиксовые шубы, велюровые шляпы и ботинки «джимми», были задекларированы в арматурной книжке, за излишки же, а они были, капитан заплатил пошлину, что подтверждалось квитанциями.
Доступная алкогольная продукция привлекла внимание и подчиненных. Пьянство на судах, как известно, явление заразное, слабохарактерные водоплавающие, попадая в одну порочную среду, для поддержания компании и собственного статуса вынужденно пьют брагу из огнетушителя, а в другой стойко постятся. На «Мезени» градусный тон задавал актив. В Хьюстоне зеленый змий сразил, парторга, комсорга и предсудкома одновременно. Как торнадо. При вызволении «тройки» из полиции Позднякову пришлось платить трехзначные штрафы и нанимать такси, потому что актив самостоятельно перемещаться не мог. То же самое повторилось в Бостоне и Сан-Франциско. Поздняков пообещал по приходу благословить смутьянов с партбилетами на дисциплинарную комиссию. Да не тут-то было. Буяны сфабриковали докладную кляузу, и не в партком, а сразу в транспортную прокуратуру, где уличала капитана в контрабанде и нецелевом расходовании средств. Пропойцы даже честили Позднякова за то, что валюту, якобы, истраченную на их же вызволение из полицейского «обезьянника», он растранжирил.
За год отсидки в изоляторе Позднякову с большим трудом удалось разрушить оговор.
- Почему же вас держат? – спросил Крумм.
- Если меня выпустят, я потребую возврата покупок или компенсации, а вещи уже пропиты и разворованы, - объяснил Поздняков.
Через месяц Позднякова в общем «предбаннике» уже не было. Старожилы сказали, что капитан получил-таки десять лет общих лагерей. Буфетчица «наклепала маляву», вероятно, под угрозой закрытия визы, что «капитан неоднократно восторгался американскими автомобилями, небоскребами, кока-колой, зажигалками и говорил: «Вот видишь, на мне американские туфли, им сносу нет».
«Если даже такого оговора было достаточно для уничтожения командира высшего звена, думал Крумм, то на что рассчитывать мне, третьему помощнику, которому почти инкриминируют вредительство?»
Вы будете летчиком-парашютистом
«Шли матросы, несли вымбовки. Шел капитан, нес ответственность» - так выглядит распределение обязанностей в морском фольклоре. Ответственность покойного капитана Анчутина теперь легла на них, бывших его подчиненных. Или сообщников.
- Ваш капитан ведь не мог не знать, что рифы окажутся по правому борту, - рассуждал следователь с васильковыми погонами МГБ. - Так почему же он оказался на крыле мостика с правого борта? Значит, предвидел такой ход событий и все рассчитал.
- Дело в том, что на ходовой мостик был только один трап с правого борта, – сказал Крумм.
- А второй?
- Конструктивно был предусмотрен только один.
Крумм, видимо, основательно разрушил версию вредительства, потому что дело передали следователям недавно учрежденной линейной прокуратуры. Все показания пришлось дублировать заново.
- Вы не надейтесь, что будете водить следствие за нос, - предупредил уже линейный следователь.
- Я не надеюсь, - ответил Крумм.
- Или вам удастся, благодаря специфике, нас путать.
- Я не собираюсь вас путать.
- Создана судебно-техническая экспертиза из специалистов отрасли во главе с председателем капитаном ледокола «Литке» Клементьевым. Знаете такого?
- Не знаю.
- Это не дает вам повода усомниться в компетенции экспертизы. В составе комиссии также начальник моринспекции северного пароходства Яскевич и начальник моринспекции дальневосточного пароходства Жежаренко. Тоже не слышали?
- Слышал, но лично не знаком.
Заканчивался май, будоражили запахи. Однажды в камеру залетел мохнатый шмель. Вечером на прогулке из бетонированного загона Крумм увидел чайку. Может, прилетел посмотреть на него капитан Анчутин, души моряков после смерти переселяются в чаек и альбатросов.
Распорядок в тюрьме был устоявшимся. Поутру в шестом часу вертухаи-цирики колотили сапогами в железную дверь, чтобы вынесли парашу. Санитарная процедура производилась почти бегом, сопровождалась понуканиями и угрозами. Задерживаться на очке для оправки не полагалось, и пожилые узники страдали. Затем в амбразуру-шнифт передавали пайки хлеба, кусковой сахар, и кипяток - хочешь все сразу употребляешь, хочешь, растягиваешь трапезу. На обед - баланда из рыбьих голов и две ложки перловой каши-«шрапнели». Вечером – «пустой» кипяток, даже чая повторной заварки не полагалось.
От Нины исправно приходили передачи, хотя ее большая семья жила трудно и бедно. Вертухай выкрикивал начальные буквы фамилий, скажем: «На Кэ». Нужно было отозваться и громко сказать: «Крумм». Убедившись, что продукты попадут в нужные руки, тюремщик совал передачу в форточку. Половину полагалось отдать главному в камере, остальным мог распорядиться сам. Но, когда Крумм видел голодные глаза, кусок не лез в горло, и законную половину тоже делил на всех. Так поступал далеко не каждый. Чувство голода преследовало его все месяцы и не отпускало даже ночью, болела простреленная поясница, немели ноги.
После пулевого ранения пятого позвонка и обеих подвздошных костей военврач второго ранга московского эвакогоспиталя № 1052 написала ему устрашающий приговор-диагноз: «парез нижних конечностей, расстройство функции тазовых органов». Выписавшись в 43-ем, инвалид второй группы Крумм поехал в Ташкент, где, было много эвакуированных одесситов. Родных в Ташкенте не нашел и поступил в институт ирригации и механизации сельского хозяйства. Не все ли равно, где дожидаться победы? Одессу освободили 10 апреля 44-го, и уже в июне он вернулся и восстановился на 2-ом курсе водного института. Все близкие погибли при оккупации, жить было негде, хорошо дали койку в общежитии. После окончания второго курса подал документы на курсы штурманов малого плавания, которые открыли при УЧП, управление черноморского пароходства. Медкомиссию за Крумма проходил товарищ. На курсах учились бывшие боцманы, подшкиперы, старшие рулевые, то есть люди бывалые, знакомые с морем не по романам Джозефа Конрада. Многие тоже утаили ранения. В тюрьме же ранения аукнулись, скрыть их было невозможно. Обнаружилась какая-то вопиющая несправедливость. Если по любому поводу следователь делал каверзные запросы в самые удаленные учреждения и организации, зачастую переименованные или ликвидированные, то здесь его медицинская подноготная никого не интересовала, после ареста он потерял право на сохранение собственного здоровья, кстати, подорванного на войне.
В тюремной больнице молодая докторша, рассеянно выслушав жалобы, затянула руку жгутом и взяла анализ крови из вены. На первых порах Крумм надеялся на профессиональное милосердие дамы с еврейской фамилией. Но через пару дней она, полистав лабораторный журнал, сказала:
- Сифилиса не обнаружено.
- Что это за моряк без сифилиса? – пошутил Крумм.
- Не паясничайте! - одернула врач. – Или сделать повторный анализ?
После повторного забора крови грязной иглой могла бы обнаружиться и положительная реакция. Интересно, она была на фронте? Возможно, места лишения свободы воспринимались ею фронтом, скажем, третьим. Все-таки медики здесь дисквалифицируются, как и на судах. Да и его дорога на фронт, если разобраться, тоже сплошное разочарование.
24 июня пароход ” Ногин” с призывниками снялся со Старо-Крымской гавани в Одессе курсом на Херсон. В Херсоне пересадили на пароход “Сталинская Конституция”. В Днепропетровске поселили в заброшенные армейские казармы.
- Вы будете летчиком-парашютистом! – осчастливил Крумма полковник на мандатной комиссии.
«Но ведь любой летчик и так обязан уметь пользоваться парашютом», ннедоумевал Крумм.
После комиссии торжественно сообщили, что они приняты на КУКС, курсы усовершенствования командного состава, и переселили в заводской клуб. В клубе куксовики, лежа на койках, смотрели фильм «Доярка и пастух». Потом, видимо, командование, поняло, что погорячилось, или другая разнарядка пришла. Или фронт придвинулся вплотную. Сказали, что на командиров среднего звена они «не тянут» и КУКС перепрофилируется в учебный батальон, так как он «более соответствует возможностям призывников».
Разбили на роты, взводы и отделения, и первого августа учбат выдвинулся к передовой. Навстречу двиаглись разбитые воинские части, усталые и почерневшие от пыли бойцы брели вперемежку с беженцами. Прибыв на огневую позицию под селом Диёвка, где располагался завод имени Петровского, заняли кем-то вырытые окопы. После минометных обстрелов позиции оставили, учбат поглотила волна массированного отступления. Когда эшелон простучал по мосту Волгу, подумали: «Куда уж дальше?» Только через два дня остановились в степи. Студеный ветер жалил лица твердыми, как образив, снежинками. Младший лейтенант с голубыми петлицами объявил:
- Вы зачисляетесь в парашютно-десантные войска.
- Обещали же военные училища – робко досадовали из шеренг.
- Никаких училищ и никаких средних командиров, - одним махом развеял иллюзии младший лейтенант. - Вы все будете рядовыми, а кто себя проявит, станут младшими командирами. Смирно! На праву-у! Шагом арш!
Разместили в пустых домах странного обезлюдевшего поселка. Из листовок за подписью Калинина узнали о выселении Республики Немцев Поволжья. Выяснилось, что тамошние жители, включая членов партии, готовили аэродромы для приема фашистского десанта в тылу СССР. Как можно готовить аэродромы тайком? На базе этих аэродромных пространств и сформировали 23- ю отнюдь не мифическую воздушно-десантную бригаду 10- го корпуса. Если корпусу присвоили десятый порядковый номер, то, значит, уже укомплектовали, по крайней мере, 10 корпусов, и в каждом по 3 бригады. Зачем такая воздушная армада? В 41-ом Сталин надеялся, что союзники откроют в Европе второй фронт. Если бы это случилось, то, по сталинской логике, претендовать на ломоть европейского пирога можно было бы лишь при условии участия в военных действиях советского десанта.
«Хорошо было бы приземлиться где-нибудь на Елисейских полях, - думал восемнадцатилетний Витя Крумм. – Ле Пари, ле муфлет, ле тужур…»
Где же вы теперь друзья-однополчане… мотаете сроки?
В палате тюремной больнички 36 узких железных кроватей. На них лежит или сидит пестрый народ: урки, приблатнённые, «мужики», фраера, кто-то мочится в «утку», кто-то стонет. Колоритный уголовник рассуждает вслух:
- Вот есть звезды Маркс, Энгельс...
Бредятину не опровергают.
- Цыганок, ты что? – не выдерживает Крумм. - Какой Маркс, какой Энгельс? Есть планета Марс, а Энгельс вообще не к месту.
На груди Цыганка - синий орел. Как в Пятигорске. Цыганок спускает ноги в кальсонах, грозно оглядывает камеру-палату. На пальцах ног наколоты персти.
- А эти суки молчали, и никто не поправил! – огорчается. Мужики и фраера притихли в предчувствии расправы.
Военный патруль задержал Цыганка возле мавзолея Ленина, ни много, ни мало. Возможно, бросилась в глаза развязность. На самозванце был китель с чужого плеча с медалями и орденами, тоже, естественно, краденными. Удостоверение личности вызвало сомнение, старший патруля смекнул, что задержанный либо убийца, либо иностранный шпион. Задержанный оказался убийцей. Спецконвой, прикомандированный к особо опасному рецидивисту, сопровождал его, чуть ли не с западной границы. Цыганок спецконвой воспринимал личным эскортом и особенно им гордился. Бандита доставляли в города, милиция на месте проводила следственные эксперименты, сыщики сопоставляли преступления по дате, с показаниями и оперативными данными и раскапывали и идентифицировали трупы. Убедившись, что бандит говорит правду, его везли к месту следующего преступления. В больнице Цыганок дожидался оказии на Магадан, где тоже оставил кровавый след. Зеки, которые тоже поджидали пароход-бичевоз пребывали в приподнято-чемоданном настроении, как будто на Колыме начнется другая фартовая жизнь.
- Как там, в Магадане, капитан? - спрашивает Крумма молодой фраерок-шестерка.
- Три месяца весна, а остальное – зима, - говорит Крумм.
- Что-то не пон-л, - включается в разговор блатной. - Разве он вторую ходку делает? – обращается к пространству, на Крумма не глядит, не удостаивает. – Он там, на зоне парился?
- Витек в Магадане на пароходе застрял во льду, - объясняют.
Блатаря это почему-то злит. Вроде Крумм Магадан не заслужил, а пробрался туда зайчиком.
«Магнитогорск» («Парамарибо») послали в «солнечный» Магадан с пшеницей. Поскольку Колымский край режимная территория, ритуал сопровождался досмотром, причем более строгим и дотошным, чем при отходе, скажем, в Парамарибо. На переходе кочегар Новиков попросил третьего помощника Крумма разместить в каюте нехитрые пожитки.
- Знаете, какой народ в каботаже плавает, могут и «помыть», - мотивировал просьбу Новиков.
Крумм барахла не нажил, места в рундуке хватало, он дал Новикову ключ от каюты и пошел на ходовую вахту. По приходу в бухту Ногаева Новикову приспичило взять кое-какие вещички из каюты, и Крумм простодушно снова доверил ключ, хлопот было невпроворот, шла выгрузка зерна грейферами на баржи. Когда Крумм впопыхах заглянул в каюту, то обнаружил кочегара, распластавшегося на палубе. Новиков извлекал рулоны проволоки и мотки изоляции. Тайник находился в пространстве между палубой и дном нижнего выдвижного ящика в койке. Если бы при досмотре контрабанду обнаружили, то оправдания Крумма навряд ли бы приняли к сведению. Крумм выгнал гада вместе со шмотками, но никому об инциденте не доложил.
Между тем из-за осенних штормов стоянка затянулась. Однажды поутру обнаружили, что прочно вмерзли в лед. Вместе с «Магнитогорском» в ледовой ловушке оказались еще 15 грузовых пароходов. По льду протоптали тропинки на берег и к соседям. Капитана соседнего ленинградского парохода, посетив однажды бухгалтерию порта, «положил глаз» на эффектную кассиршу. По слухам она была любовницей немецкого офицера, за что и благословили в Магадан. Ужаленный стрелой амура капитан-ленинградец зачастил в бухгалтерию. По пути он посещал «Магнитогорск» и просил капитана Тимофеюка отпустить для музыкального сопровождения второго радиста Юру Чепуренко. Юра с желанием брал баян и шел на берег ублажать влюбленную парочку жестким матросским вальсом «Прощайте, скалистые горы». О красоте кассирши на судах ходили легенды, и Крумм как-то после сдачи стояночной вахты решил наведаться в управление порта, убедиться. Когда ступил на лед, вахтенный матрос сказал ему с юта:
- Федорыч, Нестеров просит выпустить его из каюты подшкипера.
- Его закрыли? – спросил Крумм.
- Нет, Гончаров не выпускает, - объяснил матрос.
Крумм прошел по льду вдоль борта, заглянул в иллюминатор каюты подшкипера и увидел странную сцену. Тщедушный подшкипер Гончаров наскакивал на кочегара, зажавшего в кулачищах листки бумаги, и требовал:
- А ну, верни, падла!
Нестеров свободной рукой без труда отталкивал подпрыгивающего Гончарова и апеллировал к Крумму:
- Федорыч, выпустите меня.
Выяснилось, что ночью на вахте у котла, кочегары Нестеров и Дубровин, освежившись денатуратом, повздорили. Нестеров обиделся, пошел к подшкиперу Гончарову, который был председателем судового комитета, и сообщил, что Дубровин «плохо отозвался о товарище Сталине». Гончаров раскрыл общую тетрадку и предложил изложить дословно все, чем возмущался Дубровин. Малограмотному Нестерову легче было перелопатить угольную яму, чем в письменной форме зафиксировать услышанное. Пока кочегар писал печатными буквами донос, он испортил перо, поставил кляксу и протрезвел. Нестеров вернулся к топке и честно признался Дубровину, что подвел его под 58-ю статью. Сообща разработали план спасения. Нестеров снова вломился к подшкиперу и выпалил:
- Дубрава еще пуще честил советскую власть. Я на трезвляк вспомнил.
Гончаров охотно выдал заветную тетрадку. Овладев «малявой», Нестеров вырвал пук листов, причем, вместе со своим корявым доносом удалил еще и чужие кляузы.
Крумм забрал запачканные угольной пылью листки и отнес капитану. Петр Тимофеевич Тимофеюк спустил все на тормозах, кочегары благополучно перезимовали. И дозимовал сам капитан, проявивший порядочность и личное мужество, которые тоже каралась, подшкипер мог донести в комитет плавсостава и на самого капитана. Из-за кочегаров Крумм так и не успел увидеть опальную кассиршу. Она исчезла, вероятно, за адюльтер куда-то перевели. Или изменили режим содержания. Несчастный же капитан сдал командование судном старпому и со знакомыми военными летчиками улетел в Ленинград. Говорили, что бедняга развелся с женой, и многие месяцы разыскивал избранницу на Колыме.
Настал апрель, но полуметровый лед, в Бухте Ногаева не спешил таять. Одержимый писательским зудом старпом Борис Николаевич Никитенко, кропал нетленку. Старом участвовал в ленд-лизовских конвоях, и его рассказы, больше походили на героические былины, написанные от первого лица, где героем-моряком, понятное дело, был сам Никитенко. В одном из эпизодов одноразовый «либерти» треснул у основания надстройки, и радист по приказу капитана отстучал по УКВ: «У меня трещина! Как поняли?».
- Сухопутные читатели могут понять сообщение фривольно, потому что капитаном у вас дама, - раскритиковал прозу Крумм.
Никитенко набычился. В другом рассказе «либерти» все-таки развалился на две самостоятельно плавающие части. На носовом обломке, маялся сам Никитенко, он был впередсмотрящим и зорко следил за минами и японскими перископами. Никитенко залез в канатный ящик, чтоб не смыло. Поплавок задрался свечой, кувыркался, и якорь-цепь чуть не раздавила смотрящего. Героя спасли краснофлотцы. Куртка-альпаковка в клюз не пролезла, Никитенко вылез в кальсонах. С тральщика спросили: «Там больше нет личного состава?»
- Во-первых, они так уставно не спросят, - заметил Крумм, - а во-вторых, впередсмотрящий на баке обычно один.
- Что же они спросят?
- Он не дурик?
Больше свои литературные опыты старпом не показывал. Десятого апреля 46-го в день освобождения Одессы в бухте Ногаева валил снег. Одесское землячество «Магнитогорска» собралось в каюте начальника радиостанции Шпатковского. Заступивший на стояночную вахту Крумм спросил у старпома-литератора разрешения пойти в гости к начальнику радиостанции. Когда спели хором: «…одессу покидает последний батальон…», на Шпатковского накатила слеза. Крумм вышел из каюты и нарвался на старпома Никитенко, вероятно, подстерегавшего его.
- Два часа уже ищу четвертого помощника, - доложил старпом капитану Тимофеюку. - Напился, будучи на вахте.
- Борис Николаевич, разве я не спрашивал у вас разрешения отлучиться к начальнику радиостанции, чтоб отметить дату освобождения города-героя Одессы? – уточнил Крумм.
- Так да или нет? – расставил точки капитан Тимофеюк.
- Да, спрашивали, - признался Никитенко.
- На что же вы жалуетесь? – удивился капитан. – Четвертый, вы свободны. А вы Борис Николаевич заступайте на вахту.
Борису Николаевичу Никитенко исполнилось 23 года, как и Крумму, но он был уже старпомом, и «курсовик» Крумм должен был нести вахту под его наблюдением.
Воспоминания нарушают угодливый хохот.
Цыганок показывает, как «косил» в поезде под журналиста. Берет в руки обрывок газеты, опускает на нос очки, паясничает. Сцена выглядит фальшиво и глупо, но нетребовательная публика старательно рвет животы. Фраера опасливо и подобострастно улыбаются, им хохотать не положено. Мерзость! Цыганок закончил импровизацию, откусил от краюхи, и жаловал шмат «черняги» Крумму.
- Поштефкай, моряк! А юный моряк все в бреду напевал: «Раскинулись ляжки у Машки». Да?
В углу азартно шлепают потрепанными картами.
- Что ж ты, курва, трефу тулишь…- набрасывается на напарника Вышкварок из приблатненных.
И пошло-поехало. Выражаться даже блатным в присутствии Цыганка не положено, и Цыганок об этом предупреждал.
- А ну-ка помоги скинуть сапоги, - приказывает Цыганок ругателю.
Вышкварок нагибается, подает уголовнику кирзач с загнутым голенищем-халявой, и Цыганок бьет наотмашь сапогом блатного по лицу. Охаживает беспощадно.
- Спасите, убивают! - незадачливый картежник воет, молотит ногами в дверь.
Цыганку терять нечего, он проходит по «мокряку», у него в перспективе все равно пожизненное заключение, смертная казнь недавно отменена. Дверь не сразу отворяет охранник, зовет врача.
- Убивают, гражданин доктор! – истошно орет Вышкварок теперь для врача.
- Вы все здесь преступники и убийцы! – резюмирует докторша.
Убеждается, что угомонились и уходит.
- Так что он в Магадане делал, я не понял? – возвращается к прерванной теме занудливый уголовник, чем-то ему Крумм явно не понравился. - Вот я на Колыму вторую ходку делаю. А он что гонит?
- Он тоже второй срок мотает! – К Крумму пробирается на костылях разбитной малый. – Взводный, Зверинцево помнишь?
- Митяня, ты? – Крумм узнал Митю Ткаченко, бойца своего минометного расчета.
- По стене размажу, кто моего взводного пальцем тронет, слышали? – Он обнимает Крумма, повисая на нем, костыли падают.
Первый срок Крумма
Митяня был ранен в том же бою, что и Крумм. Однако, став инвалидом, руку за подаянием не протягивал, а вернулся в преступный мир, из которого, собственно и прибыл в Зверинцево, так и не перековался.
Крумм на зыбкий путь правонарушений Крумм тоже ступил еще до Зверинцева в ликвидированной автономии немцев Поволжья. Будущих десантников мифического контингента войск в Европе гоняли беспощадно, усиленные тактические занятия чередовались марш-бросками на 40 километров при любой погоде или тренировками по укладке парашютов. В соседней 22-ой бригаде при прыжках с четырехмоторного монстра «Максим Горький» разбился новобранец. Привлекли весь взвод укладчиц, чтоб никому не было обидно. После громкого ЧП сигать в голубую бездну было грустно, но за отказ же от прыжка другого призывника приговорили к 10 годам лишения свободы.
Между тем немец подошел к Волоколамску, приземление на Елисейские поля откладывалось. В октябре 41-го экс-десантников бросили под Москву и расфасовали по избам с ребятами-сибиряками, не пережившими позорного отступления-бегства, как Крумм.
- Мы немца - на штык! - грозились шапкозакидатели.
- А ты знаешь, сколько у немцев танков и самолетов? – не выдержал Крумм.
Как-то на голодный желудок отправили учиться ратному мастерству. Строй роптал.
- Если бы все отказались идти на занятия, нам бы ничего не сделали, и полевую кухню бы подвезли, - сказал Крумм.
В лесу младший сержант Яцейко разметил лопатой минометный окоп, за полчаса вырыли.
- А теперь, взвод вольно! – скомандовал Яцейко. – Можете прогуляться по лесу, только не разбредаться.
В соответствии с регламентом полевых занятий предстояло бессмысленно прогуливаться в кирзовых сапогах по 42-градусному морозу еще два с половиной часа. Крумм предложил вернуться в расположение части. Взвод снова не решился ослушаться, и Крумм ушел в деревню с «малосознательным красноармейцем» Кожевниковым.
Дня через два перепуганная хозяйка избы, призналась, что какой-то капитан интересовался пораженческими разговорами Крумма. Крумма с Кожевниковым вызвали к командующему 10-ым корпусом генерал-майору Краеуглому.
- Вы, почему нарушаете дисциплину? – спросил генерал-парашютист. – И еще увели с занятий солдата. Вы хотите командовать?
- Мы могли обморозить ноги, - оправдывался Крумм.
- Но никто же не обморозился! Идите, вы свободны. – И секретарю: - Передайте дело в трибунал.
Крумма отвели в пустую избу, сняли ремень и на крыльце поставили часового. Часовой скрипел снегом, дышал на оконце, протирая в кружевном узоре прозрачный кружочек, и справлялся:
- Живой? Покажи харю!
Начались допросы, очные ставки. Дело в лучшем случае катилось к Колыме, в худшем - к расстрелу. На очередном допросе Крумм предъявил козырь следователю младшему лейтенанту Мухлисову:
- Но товарищ Сталин ведь в речи на параде 7-го ноября признал, что у немцев больше танков и самолетов.
- Да, действительно товарищ Сталин так сказал, - согласился Мухлисов. – Потому я буду просить прокурора ограничиться дисциплинарным взысканием. Тем более, ты уже отсидел на «губе» 14 суток.
Однако дисциплинарным взысканием не ограничились. Прокурор показал Мухлисову три папки с делом Крумма и сказал:
- А куда теперь деть эти папки?
Крумма привели в избу, где сидели трое офицеров в добротных белых полушубках. «В таком тулупчике можно хоть целый день бродить по лесу», - подумал Крумм. В обвинительном заключении фигурировали «самовольный уход с тактических занятий и призыв к неповиновению».
- Когда Крумм подстрекал солдат уйти с занятий, он вышел из строя? – спросил прокурор.
- Нет, не выходил, - судья заглянул в папку. – Призывы прозвучали из строя.
- То есть слова не сопровождались действием, - обобщил прокурор.
«Может, помилуют», - подумал Крумм.
- Признаете ли вы себя виновным?- спросили.
- Признаю частично, - ответил Крумм.
Мерой пресечения стали «7 лет лишения свободы с немедленной отправкой на фронт». «Как же можно лишать свободы и немедленно отправлять на фронт?» недоумевал Крумм. То ли судья впопыхах зарапортовался и пропустил важное определение «условно» то ли сделал умышленно, чтобы было неповадно подельнику Кожевникову и другим солдатам-свидетелям, присутствующим в трибунальной избе.
- Вы поняли, как должны поступить, чтобы снять судимость? – спросил прокурор. – Вы должны воевать так, чтобы получить орден или медаль!
Крумму вручили увесистый пакет с его делом и велели нести в военкомат ближайшего поселка Киржач. Когда он топал в полном одиночестве, то сначала оглядывался, думал, конвой замешкался, но, похоже, его действительно освободили. Сгоряча даже зарыл ненавистные папки в снег, но потом вернулся и с трудом нашел. До избы военкомата добрался к полуночи, свалился на грязный пол и стал дожидаться отправки на передовую. Ждать долго не пришлось. Через сутки прибыл эшелон с призывниками из Москвы еще не переодетыми в форму. Они объяснялись на блатном жаргоне и резались в карты. Игра не была похожа ни на «очко», ни на «покер». Крумм понял, что он все-таки угодил к спецконтингенту.
-В буру гуляешь, Одесса-мама? – спросил Сережка Крылов, коренной москвич, карманник со стажем. Выяснилось, что новые однополчане все с судимости по «уголовке» и одинаковыми приговорами по 10 лет с учетом военного момента. В 41-ом штрафных рот еще не было, их учредят через год после бестолковой сдачи Ростова-на-Дону. Сережа Крылов, «щипач» принадлежавший к воровской элите, верховодил в этой компании, на которую вдруг обрушилась свобода.
Довезли до Гороховецких лагерей, куда уже доносилась канонада. Как-то в барак заглянул старший лейтенант и спросил:
- Минометчики есть?
- Есть, - соврал Крумм.
Он усвоил, что хуже пехоты не бывает, и ангажировал с помощью Сережи Крылова еще с десяток досрочно освобожденных, чтоб прибыть с укомплектованным минометным расчетом. Старлей, «купивший» минометчиков-налетчиков, повел подразделение на фронт. Шли минут сорок. Линия фронта проходила через деревеньку с хищным названием Зверинцева.
В штабной избе командир минометного батальона спросил:
- С десятилеткой хоть есть?
Только один закончил семилетку, остальные по 2-3 класса. Были и неграмотные.
- Я закончил один курс института, - сказал Крумм.
- Хотите служить при штабе писарем? - предложил комбат.
- У меня почерк испорчен, - соврал Крумм.
Он понимал, что на писарской службе будет сложно заслужить медаль. Орден тем более. Комбат даже расстроился. Командир роты взял быка за рога и сказал:
- Тогда назначаю вас командиром отделения.
- Я не хочу! – продолжал сопротивляться военной карьере Крумм.
- Вы хотите под трибунал? – угодил в десятку ротный.
Крумм знал, что военных рецидивистов не бывает, вторичный трибунал неминуемо приговорит к расстрелу. Через месяц понял, что командовать гораздо лучше, чем подчиняться. У него, командира минометного расчета, в хозяйстве были лошадь с санями и ездовым, миномет, комплект мин и пять досрочно освобожденных. Спустя месяц, расчет оказался лучшим в батальоне, раньше других расчетов занимал позицию, открывал огонь и точнее поражал цель. Меткость обеспечивал наводчик Сережа Крылов. Крумму пришлось прокалывать дырочки на петлицах для сержантских треугольников. Теперь его денежное довольствие составляло не три рубля, а целых 105.
Летом 42-го началось наступление, но прорвать оборону противника в лесистой местности Подмосковья не удалось. К тому же разразилось сражение за Ростов, и плацдарм под Зверинцево вовсе затих. Крумма повысили до помощника командира взвода. В конце июня командир роты Шотинок спросил у Крумма:
- Хотите ли, старший сержант, стать офицером?
Послали в Калугу на курсы младших лейтенантов. В сентябре 42-го окончил курсы с отличием. В штабе 323-ей дивизии, несмотря на просьбы послать в родной батальон к спецконтингенту, кадровик направил в другой полк командиром взвода ротных пулеметов.
- Прибудьте немедля и доложитесь, - напутствовал.
Крумм «доложился» и сразу был послан в лес командиром засады. Глупее затеи трудно было придумать. Тридцать засадчиков просто лежали на лапнике скопом, кашляли, стучали ложками о котелки, черпая кашу, и обращались «Тыщ, младший лейтенант», не понижая голоса. Зимой звуки разносятся далеко, но к счастью вражеские дозоры их не обнаружили, и на двадцатый день засада была снята. Крумм принял взвод из пяти ротных минометов, взвод вошел в состав пехотной роты.
Наступление было приурочено ко дню Красной Армии, хотя по логике вещей немцы могли предугадать ход событий и подготовиться. Политруки для бодрости говорили, что на каждый километр фронта будет задействовано по 300 орудий. Действительно 23 февраля канонада была оглушительной. Несмотря на артподготовку, немцы потеснили роту и заняли деревню. Сигнала об отходе не поступало, в силе оставался безжалостный приказ «ни шагу назад», но шагать уже было некому. Взвод Крумма был истреблен, буквально расстрелян немецкими автоматчиками. Чтобы остатки личного состава не попали в плен, Крумм на свой страх и риск дал команду:
- Миномет на вьюки!
Огонь неприятеля был плотным, и расчеты команду не выполнили. Крумму пришлось расстегнуть кобуру, чтобы заставить бойцов выйти из воронки от авиабомбы, где стояли минометы.
На 10 марта намечался прорыв немецкой обороны 1-ой пролетарской дивизией. Ровно в 4 часа над позициями на малой высоте прошли штурмовики бомбить немецкие позиции. Затем в течение нескольких часов работала артиллерия. Думали, что после такого огня «немцы будут бежать до Берлина». Но при массированном огне противник по заранее отрытым глубоким ходам сообщения отступал в укрытия и пережидал, оставив в окопах замаскированных наблюдателей. Когда рота поднялась в атаку, ее встретил шквал огня, преодолеть триста метров по глубокому снегу сходу не удалось - окоп в мерзлой земле не выдолбишь, спрятаться же на плоском, как стол, поле негде, разве что за трупы. Через каждые 30-50 метров до горизонта лежали шеренгами убитые в маскхалатах - первой эшелон захлебнувшегося прорыва.
Наконец, Крумм с двумя бойцами добежали до злополучного вала, где укрывались измотанные остатки бойцов первого эшелона. Впереди была деревня, из которой взвод Крумма ушел с потерями.
Немцы пристрелялись, и даже за валом укрыться от навесного огня немецких минометов было невозможно. Пехота противника приближалась короткими перебежками. Взвод отбивался огнем из винтовок, автоматов, у кого были, и одного ручного пулемета. Крумм прицелился из винтовки в верзилу-немца и подумал, что теперь можно будет говорить: «Я застрелил немца!». Но в этот момент указательный палец, который был на спусковом крючке, обожгло болью ладони. Пуля раздробила фалангу у основания и кленовый приклад винтовки. Решили идти самим в контратаку, хотя без поддержки артиллерии бежать на укрепленные немецкие позиции было глупо. Готовясь к контратаке, Крумм заметил, что какой-то боец уткнулся лицом в снег, и пускает очереди из новенького автомата в небо. Пригрозив трибуналом, Крумм силой отнял оружие. Он почти преодолел открытое пространство, когда скосила пуля, автомат куда-то улетел. Со всего размаху упал лицом в снег и крикнул:
- Неужели убит?
Крумм поднял голову и в пяти метрах увидел командира разведроты лейтенанта Лутова. Лутов смотрел на него с сочувствием, но на помощь не спешил. Когда через какое-то время снова огляделся, он уже был один, цепи отступили, оставив его между позициями. Преодолевая нестерпимую боль, он пополз. Его стал посыпать очередями немецкий автоматчик, он залег где-то недалеко сбоку. Выбора не было, Крумм снова пополз, чтоб не истечь кровью, но автоматчик уже не реагировал, может, убило. Когда поднял голову, увидел метрах в восьми немецкого офицера. Немец сидел на шинели, положив рядом парабеллум, и перевязывал ногу. Они встретились взглядами, и Крумм пополз дальше, ожидая получить пулю, но офицер не выстрелил. Наконец, почти обессилев, добрался до одинокого противотанкового орудия, которое вело неравную дуэль с немецким танком. Расчет лежал поблизости. Чудом уцелевший артиллерист вставлял в казенник снаряд, и пушка огрызалась. Танк отвечал картечью, осколки шипели в снегу. С тыла пожилой солдат на волокуше доставил снаряды для пушки, и дуэль оживилась. Крумм подумал, что приполз на погибель.
- Лейтенанта в тыл! – приказал командир расчета, обрекая себя снова на одиночество, а может, и смерть.
Крумм заполз животом на волокушу и руками помогал тащить себя в санроту.
Карцер на посошок
Члены экипажа «Подольска» рассеялись по шестой части суши: кто-то в Одессу уехал или в Питер или в сухопутные захолустья, где и почты-то не было. Многие уже плавали на других судах и рассеялись в мировом океан. Для видимости законники-формалисты посылали на суда строгие РДО, получали радиоотписки, подшивали их. Собрать одновременно всех свидетелей аварии было невозможно, потому полгода слушание откладывалась и состоялась только в июле. Плавсостав согнали во дворец моряков на выездную сессию, открытую и показательную, это означало, что на сроки скупиться не будут. Крумм понимал, что при его инвалидности зоны не выдержать, а потому любой даже щадящий приговор будет смертным. На суд приехала жена. Она подняла семимесячного сына, он видел его впервые. Хотелось запомнить, думал, видит в последний раз. К горлу подкатил ком. Где-то на втором этаже в музыкальном кружке разучивали на пианино тошнотворные гаммы. Крумм разглядел в зале старпома «Магнитогорска» Никитенко. Или его отозвали из отпуска, или приспичило показать свежие литературные полуфабрикаты. Никитенко на суде даже что-то прилежно конспектировал. Не исключено, что, когда Крумма отправят по этапу, Борис Николаевич Никитенко напишет рассказ об аварии «Подольска». Или даже на роман замахнется, пора бы. Приступили к чтению заключения судебно-технической экспертизы.
- Третий помощник Виктор Крумм сдал вахту и на карте указал местоположение судна, которое при проверке было на 1, 2 мили впереди по курсу и левее курса на 0,8 мили, - читал заключение Клементьев, капитан ледокола «Литке». – Также третий помощник неправильно вел счисление по буям, не приняв во внимание указанное на карте предупреждение, которое гласило: «Буи могут быть снесены и в действительности оказаться не там, где они отмечены на карте». Необходимо было рассчитать направление и скорость течения и принять его в расчет при счислении.
Крумм задал вопрос через своего адвоката:
- Является ли счислимо-обсервованное место, заведомо содержащим неточность?
- Счислимо-обсервованное место может содержать ошибку, - ответил председатель экспертизы Клементьев.
- Тогда я попросил бы разрешения привести доводы в свое оправдание.
- Суд разрешает, - сказал судья.
- Экспертиза произвела расчет истинного положения судна по тем же буям, по которым определялся и я, - в доводах Крумма прорезались нотки уверенности. - Когда мы отклонились от фарватера, то у меня был только один пеленг по маяку, поэтому место судна было не «oбсервованным», а «счислимо-обсервованным», то есть заведомо включало ошибку в счислении. Следовательно, вопрос логичнее и правильнее построить так: в пределах ли допустимого, была ошибка в отклонении от истинного местоположения судна?
- Вы имеете в виду 1.2 мили и 0,8 мили, о которых шла речь? – спросил начальник моринспекции Жижаренко.
- Именно эти отклонения.
- Безусловно, в допустимых пределах, - согласился Клементьев.
На второй день суда Крумм услышал, как капитан Клементьев сказал адвокату:
- Обвинение третьего помощника висит на волоске.
Заседание Линейного суда Тихоокеанского бассейна закончилось чтением приговора:
- Третьего помощника Крумма Виктора Федоровича считать оправданным за неимения улик и освободить из-под стражи в здании суда.
Старпома Алехина приговорили к шести годам лишения свободы, второго помощника Годыну к пяти. Формулировка приговора старпома выглядела вообще искусственной: «За нарушение правил поведения моряка за границей и за неоказание помощи капитану в спасении судна…». Нарушить пресловутые Правила поведения моряка, разумеется, может, каждый. Скажем, исчез из поля зрения от группы в загранпорту, пописать приспичило. Это понятно, но прямой саботаж «лепить»… А ведь могли и Крумма обвинить. Только теперь он осознал, чем все было чревато.
Из зала суда Крумма не отпустили. Оказалось, что по закону, если подследственный находился в заключение более 6 месяцев, он может быть освобожден, только при получении тюремной администрацией копии приговора. Приговор огласили в пятницу вечером, и копию, естественно в тюрьму отправить не спешили. В изоляторе же, поскольку Крумм уже не считался ни подследственным, ни осужденным, озадачились и …благословили его на всякий случай в карцер. Хорошо, что на дворе было лето.
После выхода на свободу Крумм, ни с кем не общался, мир воспринимался в мрачных тонах, жить не хотелось. Скромное жалованье в пароходстве начислили только за два месяца. Все вещи, купленные за границей, а они главный заработок для моряка, остались на шанхайском дне. Надо было жить и работать, чтобы кормить семью и покупать молоко для ребенка. Круммы решили податься в Одессу. Перед отъездом из Шкотова Нина тепло простилась с интеллигентной дамой, обитавшей по соседству.
- Это Анфиса Леопольдовна твоя спасительница, - представила мужу.
Леопольдовна в свое время была послушницей монастыря, пока в нем не разместили базу потребсоюза. Оказалось, ее родной брат занимал пост заместителем генерального прокурора СССР по военным делам. Брат как раз прилетал из Москвы на Дальний Восток для прокурорского надзора, на местную военную прокуратуру поступало много жалоб.
По приезду генерал-лейтенант, конечно, навестил сестрицу, и Анфиса уговорила его принять молодую соседку, мужа которой посадили в тюрьму «без достаточных оснований». Генерал назначил время и внимательно выслушал Нину. Беседу стенографировал секретарь с погонами майора. Нина рассказала, что во время аварии муж остался на тонущем судне с капитаном, спас судовые карты, судовую кассу, «мореходки» экипажа и, ничего не взял из заработанного в рейсе. Прокурора больше интересовал социальный аспект: происхождение, откуда родом, где близкие, участие в войне. Нина объяснила, что все родные истреблены в период оккупации, муж воевал офицером, командиром минометного взвода. В 43-ем тяжело ранили, получил инвалидность.
- Деточка, а ты обращалась к прокурору? – спросил генерал.
- Обращалось неоднократно, но меня даже не захотели слушать, - ответила жена.
- Ты понимаешь, я же государственный человек, - генерал нахмурился. – Нy, ладно, чем смогу – помогу.
Через месяц Круммы тряслись в плацкартном вагоне. Когда демобилизованные матросы рвали меха гармошки-тулки, Вовочка пугался. Крумм надел китель с шевронами и попросил «закрыть пар на гудок».
- На китобойку в Одессе еще набирают?- спросили флотские.
- Я два года там не был, - сказал Крумм.
- Из рейса?
- Нет, из тюрьмы.
Второй помощник Годына отсидел пять лет «от звонка до звонка» и после освобождения умер от кавернозного туберкулеза. Старпом Алехин отбывал срок, где-то на Яне или на Лене, командовал буксиром, условия были терпимыми. В 53-ем оставшийся год ему скостили, но амнистия выглядела насмешкой. В родное Балтийское пароходство его не взяли. Алехин приезжал в Одессу, просился в ЧМП, получил отказ и уехал, даже не попрощавшись с Круммом. Старпом Крумм в 60-е получил представление на капитана, и капитанил до 91-го.
К Эльбрусу не зарастет тропа...— Ежедневно сейсмостанции регистрируют в Приэльбрусье толчки до трех баллов, а иной раз трясет и по несколько раз на день, — говорит Иван Сердюков, доцент единственной в России кафедры чрезвычайных ситуаций, отхлебывая чай из чашки с силуэтом двуглавого Эльбруса.
Здесь снималась «Вертикаль»Эдуард Вайсберг помнит, как десант Одесской киностудии высадился на Баксане для съемок фильма «Вертикаль». Курс, рассчитанный на 20 дней, инструкторы Мария Готовцева и Анатолий Сысоев прочитали за декаду. Накануне зачетного похода кинематографистов случилось несчастье: в группе ЦСКА при восхождении отслоившейся плитой раздавило Виктора Живлюка.
Группа альпинистов (третий слева - экс-мэр Одессы, председатель Федерации альпинистов)Если Гималаи называют самым высокогорным стадионом, то Приэльбрусье в Великую эпоху обозначали полигоном восходителей, после которого можно было замахнуться на семитысячники Памира и Тянь-Шаня. После покорения пяти советских семитысячников присваивалось звание « Снежный барс », который давал право мечтать о Гималаях. Вероятность зачисления в загранэкспедицию была еще меньшей, чем, скажем, выигрыш электробритвы « Харьков-2 » по Всесоюзной лотерее.
Довольно популярен на Гирибасовской магазин с привычной голубой вывеской «Гастроном».
Поколению, шагнувшему из 19 века в технократный 20-й, повезло, на обывателя буквально обрушились изобретения в ассортименте: электрические трамваи, фотография, граммофоны, синематографический аппарат братьев Патэ, подводные лодки, беспроволочный телеграф, мотоциклы, дирижабли и воздушные торпеды Круппа для борьбы с цепеллинами, предтеча современных ракет...
Одесса тоже начинала заболевать авиацией. Городские афиши сообщали: «1 мая 1908 года прибыл на гастроли аэроплан Соммера с пилотом Дитрие». Наезжали и другие пилоты «показывать в воздухе номера».
Впрочем, неудача не остановила, а только ожесточила поклонников авиации. Следующие инвестиции были более значительными: банкир Иван Спиридонович Ксидиас раскошелился на два летательных аппарата и подготовку пилота в летной школе Габриэля Вуазена. На учебу решили послать Михаила Ефимова.
Эстрадный певец, актер театра и кино Утесов Леонид Осипович (настоящее имя Лазарь Иосифович Вайсбейн) родился 9 марта 1895 года в Одессе.
В 1933 году в репертуаре коллектива появляется пьеса «Музыкальный магазин» (авторы Н. Р. Эрдман, В. З. Масс), представляющая собой ряд небольших комических эпизодов, происходящих в музыкальном магазине в течение рабочего дня. В одной из сцен оркестр пародировал механизированный, бездушный джаз, исполняя переложенные Дунаевским в ритме фокстрота арию индийского гостя из «Садко» Н. А. Римского-Корсакова, «Сердце красавицы» из «Риголетто» Дж. Верди и некоторые темы из «Евгения Онегина» П. И. Чайковского. Успех джазовой интерпретации классических произведений во многом определил содержание следую щей программы оркестра — «Кармен и другие», в которой комически обыгрываемые эпизоды известной оперы сопровождались оджазированной музыкой Ж. Бизе.
В 1937 году джаз-оркестр Утесова представил программу в двух отделениях «Песни моей Родины». В первую часть вошли песни о гражданской войне ("Тачанка", "Полюшко"), вторую составили лирические и комедийные песни. Программа шла несколько лет, вплоть до начала Великой Отечественной войны. В 1938 году Утесов в качестве художественного руководителя выпустил спектакль «Два корабля», в котором прозвучали песни "Варяг", "Раскинулось море широко", "Моряки", "Краснофлотский марш", "Баллада о неизвестном моряке". В 1939 году написал свою первую книгу «Записки актера». Играл роль директора кардиологического санатория «Спасибо, сердце» в спектакле-водевиле «Много шума из тишины», где исполнил песни "Тайна", "Му-му", сразу ставшие популярными. В том же году играл, пел и дирижировал оркестром в киноконцерте «Пароход», который по праву считается прообразом современных видеоклипов.
К 800-летию Москвы (1947 год) утесовский коллектив подготовил оркестровую фантазию «Москва», в финале которой впервые исполнялась песня Дунаевского Дорогие мои москвичи! В 1952 году появилась программа «Музыка толстых», центральное место в которой занимала сатира на международные темы. 25-летие коллектива (1954 год) было отмечено эстрадным спектаклем «Серебряная свадьба», в котором среди прочих Утесов исполнил одно из последних произведений Дунаевского "Я песне отдал все сполна". Песня вошла в фильм «Веселые звезды» (экранизация эстрадного концерта). В марте 1960 году в Московском театре эстрады была представлена программа «Тридцать лет спустя». В ней, наряду с обычным репертуаром, оркестр исполнил сложные классические произведения — марш С. С. Прокофьева из оперы «Любовь к трем апельсинам» и пьесу К. Дебюсси Reverie. Отличие от западного, якобы чисто танцевального джаза, подчеркивалось пародийным номером «Эволюция западного танца».
Леонид Капелюшный - из когорты той «старой журналистики», основой которой была нравственность и профессионализм. Работал в районной газете «Перемога» на Житомирщине, в «Комсомольці Запоріжжя», с 1973-го — собственный корреспондент «Комсомольской правды», «Известий» и сейчас «Литературной газеты». До 1998 г. — главный редактор еженедельника «Слово». Автор нескольких книжек очерков и документальных фильмов. Член Национального союза кинематографистов Украины и Ассоциации украинских писателей. Лауреат премии Союза журналистов СССР.
Книга посвящается:
