colontitle

Отрицание отрицания

Евгений Голубовский

Уже прижилось определение – «второй одесский авангард», но как-то не обозначились его временные рамки. Я предложил бы внятно очертить границы – от первых квартирных выставок Олега Соколова (1955 год), до начала перестройки, когда возможным стало то, что до этого было совершенно недопустимым (1985 год). А вот последующие прорывы – это уже «третий одесский авангард». И самыми первыми и активными его участниками были постмодернисты Александр Ройтбурд, Василий Рябченко, Елена Некрасова и Сергей Лыков, чьи две совместные выставки «После Модернизма» и «После Модернизма-2», прошедшие не где-нибудь на обочине, а в Одесском художественном музее, и оповестили господ искусствоведов в штатском и форме, что паоиски новой художественной формы (извините за тавтологию) продолжаются, и уже сложилась южнорусская группа постмодернистов.

Сегодня я буду размышлять не обо всех четверых названных живописцах, у каждого из них складывался свой – безусловно, интересный – путь в искусстве. Но только что прошедшая в галерее «Сады Победы» выставка Сергея Лыкова «Ностальгия по-настоящему» заставила еще раз взглянуть на его картины в собрании Музея современного искусства Одессы, подумать над тем, что приемлет художник, что отрицает (кстати, и из своего собственного опыта), что, в конце концов, заставляет его ощущать - ностальгию.

Когда-то Пабло Пикассо, не раз менявший художественные пристрастия, заметил:

«Все имеет право меняться, даже художники».

Вроде бы простая мысль, но как часто ее приходится отстаивать, так как критики, коллекционеры, зрители, привыкнув к манере живописца, чуть ли ни как предательство воспринимают отход от сложившейся (понравившейся, ставшей привычной) манеры.

Сергей Лыков уже двадцать лет назад, на постмодернистских выставках не совсем удовлетворял «канонам постмодернизма». Цитируя классику (к примеру, уже тогда Караваджо), он пытался философски осмыслить свое место художника рядом с произведением, ставшим классическим. Тогда один из известнейших украинских искусствоведов Константин Акинша, разбирая новое явление в рамках вообще советского (тогда еще советского!) постмодернизма, видел в работах Лыкова «грех серьезности». Ведь, по определению, постмодернизм был ироничным. А картины Сергея Лыкова были притчевыми, пусть не всегда внятными тогда были его художественные высказывания, но иронии, «стёба» в них не было.

Сергей Лыков. АвтопортретСергей Лыков. АвтопортретВ коллекции Музея современного искусства Одессы есть автопортрет Сергея Лыкова, написанный в тот период, в самом начале девяностых годов. Никакого самодовольства. Скорей, растерянность. Как пропустить через себя сложнейшую картину мира? Здесь и влияние кубизма, и ностальгия по простоте, может быть, даже по реализму. Экспрессивный рисунок в сочетании с монохромностью. Демонстрация технической раскованности и смущения перед сложностью мира, его многогранностью.

С тех пор за плечами мастера уже более десятка персональных выставок. Сергей Лыков продумывает их названия, иногда пишет к выставкам своеобразные манифесты. Он художник-философ, и для него важно не только показать зрителю ряд картин (художники нередко говорят – «картинок»), а найти в зрителе собеседника, еще лучше – соратника.

Вот только некоторые названия выставок Сергея Лыкова – «Божественная комедия в картинках», «Дикие тени любви», «Танцы с тенями», «На восток», «Душа, скиталица нежная», «Дорога», «Ловцы снов», «Всемирная история в картинках», «Недоверие к Караваджо». Думаю, уже из этих названий складывается образ художника-мечтателя, художника-странника, занятого поиском универсального миропонимания, чья душа одновременно открыта Востоку и Западу.

«Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись», - эти строки Редьярда Киплинга стали убеждением многих. Но только не Сергея Лыкова. Для него мифология Востока, мифология Запада одинаково приоткрывают мир человека, а значит, образуют единое поле всемирной мифологии.

Сергей Лыков. Работа из цикла «Всемирная история в картинках»Сергей Лыков. Работа из цикла «Всемирная история в картинках»В Музее современного искусства Одессы хранится работа из цикла «Всемирная история в картинках» 2001 года. Нет, художник не просто изобразил японца - борца сумо.

Он выделил его светом из пространства, как бы сконцентрировав наше внимание на одном из символов, или, как чаще теперь говорят, «брэнде» Востока. Но одновременно на плоскости, которую можно воспринимать как Землю, три одинаковых отпечатка женского портрета, в котором даже при деформации, безусловно угадывается Джоконда. Загадочное смятение сновидения? Может быть, но лишь для того, чтобы совместить символы Запада и Востока, а значит, поставить зрителя не перед дилеммой выбора, а перед возможностью сопряжения полярного мира.

Сергей Лыков. Картина восходит к циклу «Недоверие к Караваджо».Сергей Лыков. Картина восходит к циклу «Недоверие к Караваджо».Третья картина Сергея Лыкова в коллекции восходит к циклу «Недоверие к Караваджо». Эту серию картин художник продолжает все двадцать лет творческой жизни. И каждый раз находит новый повод для художественного высказывания, обращаясь к замечательной картине Караваджо «Взятие Христа под стражу», увы, украденной из нашего Музея западного и восточного искусства. Подчеркну, цикл начинался тогда, когда картина спокойно висела в музейном зале, не вызывая ажиотации, более того, побуждая к исследованиям – подлинник это или копия. Правда, Лыкова волновала не атрибуция оригинала, хоть все-таки подлинность караваджиевского полотна была установлена. В картине он нашел выразительнейшее истолкование христианского мифа.

А раз так, то проявленное им недоверие к мифу давало возможность созидать новые мифы. Одновременно, что тоже привлекало художника, подобная работа требовала высоко класса живописи, так как вступать в диалог с мастерами нужно было на высоком профессиональном (!) языке.

Так появлялись у Лыкова работы, иногда такие, как «Петр и Павел» в бурной дискуссии (2004 год), иногда «Чудо с бабочкой», где вновь слились Восток и Запад (2003 год), иногда это торжественный «Готический концерт» (2004 год), восходящий к «Концерту Барокко» 1986-го года, к картине, открывшей Одессе, Украине художника Сергея Лыкова, тогда постмодерниста, сегодня отрицателя постмодернизма.

Коллекцию работ Сергея Лыкова в Музее современного искусства Одессы завершает картина «Караваджо. Театр Но» (2009 год). Профиль женщины со свечой в руке словно отсылающий нас не столько к Караваджо, сколько к французскому мастеру Жоржу де Лятуру с его драматической игрой света и тени, с его открытым светом свечи, порою превращающейся в факел, чего не делал Караваджо, но для С.Лыкова важна не искусствоведческая точность посыла, философская – это символ западной культуры, а рядом, озаренный этой свечой актер древнего японского театра Но, прикрывший лицо женской маской. Западный миф и Восточный миф не просто сосуществуют, они дополняют друг друга, создают стереоскопичность культуры. Именно тогда и художник, и его зритель ощущают устойчивость, гармонию этого мира.

От разрушительной иронии постмодернизма Сергей Лыков приходит к концепции нового гуманизма. И назвал эту концепцию (свою последнюю выставку) строкой из Андрея Вознесенского «Ностальгия по настоящему». Непросто для любого творческого человека отрицать сделанное тобой ранее. Но отрицание отрицания, если верить диалектике Гегеля, это путь по спирали вверх, это утверждение новых позитивных смыслов.

Вспомнил у Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю…». Да учили ли мы ее вообще? А Сергей Лыков двадцать лет практикой творчества убеждает в незыблемости основных философских законов.

Я уже цитировал Пабло Пикассо. Еще одна его мысль, как утверждают, последняя, высказанная им перед смертью:

«Живопись еще нужно изобрести».

Мне кажется, что Сергей Лыков вот уже двадцать лет изобретает свою живопись. На этом пути могут быть разочарования и обретения. Он пытается осознать настоящее как пространство и как качество. Это его путь. Иного не дано.

Цель живописи – живопись

Евгений Голубовский

Анна Зильберман у своей картины "Катастрофа"Анна Зильберман у своей картины "Катастрофа"12 апреля 2010 года в Иерусалиме, в музее Яд ва-Шем откроется выставка «Катастрофа европейского еврейства в картинах художников». В этой экспозиции будет представлена работа художницы, родившейся в Одессе, Анны Зильберман.

… Есть мастера, чьи имена все время на слуху. Есть художники, которые при жизни очень мало делают для того, чтобы быть в центре внимания зрителя, а тем более - после смерти - их имена часто надолго выпадают из общественного внимания. Тем более, что их работы почти неизвестны современному зрителю, работы, которые практически исчезли из нынешнего художественного пространства. Тем более, что в советские времена отъезд за рубеж воспринимался, как политическая, гражданская смерть.

Долгие годы я общался, дружил с Аней. Был на выставке в конце 50-х годов, где она показывала работу, написанную как предварительный вариант своей дипломной работы в Одесском художественном училище. На выставке 1962 года она представляла портреты своих друзей.

Не раз видел ее работы у нее дома на улице Петра Великого, в квартирах наших общих друзей. А потом длительная пауза…

Обрадовался, увидев в коллекции Музея современного искусства Одессы два портрета работы Анны Зильберман, мощные по живописи, достойно представляющие ее творчество.

Действительно, самое время написать об Анне Зильберман, тем более, что родилась она в Одессе 75 лет тому назад – 11 марта 1935 года, уехала из Одессы в Израиль в 1975 году – тридцать пять лет тому назад, умерла 20 марта 2000 года в Иерусалиме – десять лет тому назад.

Познакомились мы в то время, когда Аня занималась в училище, в конце 50-х годов. Часто и много писала одесские улочки, морские пейзажи. За годы учебы – с 1954 по 1959 – у нее менялись преподаватели. Но главными она считала Юрия Николаевича Егорова и Дину Михайловну Фрумину. Кстати, в книге воспоминаний Д.М.Фрумина тепло вспоминает среди талантливых учеников и Аню Зильберман.

Писали об ее работах нечасто. Может, тогда и к лучшему! Александр Щербаков «разгромил» в 1962 году после выставки этюдов портреты работы Ани Зильберман и Саши Ануфриева, объединив их тем, что таких мрачных советских людей не бывает и что это поклеп на советскую молодежь. К счастью, никакие «оргвыводы» тогда не последовали. Но прошло еще несколько лет, Анна окончила в Ленинграде Академию художеств, как по традиции называли Институт имени И.Репина, вернулась в Одессу, государство картины ее не покупало, Худфонд давал редкие и самые невыгодные заказы. Но случилось чудо – к ней привели в квартиру (она же, естественно, и мастерская), иностранцев, которые работами Ани восхитились. И хоть посетители ничего у нее не купили, но из Худфонда ее вышибли. «У советских собственная гордость»…

В конце 60-х-начале 70-х Анна Зильерман начала писать большую картину. Это сегодня никого не удивляет, что художники пишут многометровые полотна, А тогда, не заказная, не официальная, да еще и в тесноте небольшой квартиры… Но тема – Холокост, лица узников гетто, трагедия ее народа – словно требовала от художницы не камерное, а монументальное решение. Вариантов картины было несколько. Где они сейчас? Сохранилась фотография, которую сделал тогда наш общий с Аней друг Илья Гершберг. У него была целая серия - художник и картина. Более того, Владимир Стрельников, Александр Ануфриев, Анна Зильберман на фотоотпечатке вводили цвет в репродукцию картины. Вот на фоне одного из вариантов картины «Катастрофа» и запечатлел в 1970 году Илья Гершберг Аню Зильберман.

Еще раз повторю: очень скудны печатные материалы о художнице. В 1987 году в Нью-Йорке вышел каталог «Artists of Odessa» с предисловием знаменитого коллекционера русской живописи, миллионера Нортона Доджа. В этом каталоге, наряду с работами Юрия Егорова и Льва Межберга, Валентина Хруща и Станислава Сычева, Люды Ястреб и Александра Ануфриева, - три репродукции картин Анны Зильберман. Это ее автопортрет и портрет Юлия Златкиса (из коллекции Евгении Беркович), а также пейзаж «В больнице» (из коллекции Ильи и Ларисы Шенкер). Портреты остры и выразительны, как и те, что экспонируются в Музее современного искусства Одессы.

Живопись пейзажа «В больнице» трагична, как только и может быть живописный отклик на все, связанное с местом обитания людей, страдающих душевными заболеваниями.

Пожалуй, единственная статья, посвященная Анне Зильберман была опубликована пять лет назад в газете «Тиква» Еленой Каракиной. Признаюсь, я не понимал, почему в Одессе практически нет картин Ани Зильберман. Есть в немногих домах Одессы (как, кстати, и в Москве) портреты тех, кого она рисовала, писала. А где пейзажи Одессы, где море ( вот в них ощущалось влияние Юрия Егорова), где ее антифашистские картины с трагическими и не прощающими лицами обреченных на гибель евреев?

Из статьи Елены Каракиной: «Рассказывали и менее легендарное, но более достоверное: когда таможня не дала «добро», художница бродила по аэропорту в Борисполе, с гневом и ненавистью расшвыривая свои работы. Пассажиры и провожающие шарахались. Аня была страшна и жалка в своем порыве». Единственное уточнение – в середине 70-х все улетали из Москвы. О Борисполе даже речи тогда не было…

Сегодняшний читатель может и не знать, что тогда, в семидесятые годы, художник должен был «выкупить» у государства свои картины! Безумие? А люди, которые должны были «вернуть» государству деньги за высшее образование?! Это безумие в той нашей жизни…

Несколько слов о самой Ане, как она мне запомнилась. Красивая, яркая, острая на язык. Человек, страстный в своих порывах. Много читала (тогда все много читали). Интересовалась еврейской историей. Насмешливо относилась к стихам.

- В чем смысл? – спрашивала она меня. Рифмовать, чтобы лучше запомнилось? И проза может быть поэтичной. Разве можно поэтичней описать Одессу, чем это сделал Куприн в «Гамбринусе»?

- Знаешь, - отвечал я, - друг Пушкина Антон Дельвиг дал абсолютно точную формулу. Я лучше, чем Дельвиг, не объясню «Цель поэзии – поэзия».

Помню, лукавые чертики зажглись в Аниных глазах

- Ты подсказал мне формулу, которой я прошибу теперь любые худсоветы: «Цель живописи – живопись».

А у нее, действительно, была настоящая живопись. Тут и школа Егорова и Фруминой, и учеба в Академии (1959-1968), но главное – талант видеть и понимать мир, как образ, как метафору. Ее предпочтения шли не в бытие южнорусской школы, не в изысканность гаммы французских импрессионистов, а в энергетику экспрессионизма, где крик и молчание могут быть одинаково выразительны, где гармония цвета может нарушаться острым, выразительным рисунком…

Была у Ани Зильберман серия «Одесские кафе» Разное время – день, вечер, ночь. Шесть-семь холстов (или картонов), выполненных в прозрачной – какие-то сиреневые, какие-то вишневые – гамме. И в каждой картине свой ритм.

Музыканты не изображены, только танцующие, только сидящие за столиками, но в каждой работе – джазовые ритмы. Естественно, ей приходилось отвечать на нелепые вопросы, чему она учит советскую молодежь, что пропагандирует…

- Цель живописи – живопись! – теперь я знаю, что буду отвечать «пропагандистам».

Картины, связанные с темой Холокоста, на выставки и не представляла. Пройдут годы, прежде чем Иосиф Островский даст на выставку своих «еврейских старичков» - в перестроечное время. А тогда можно лишь было получить клеймо «сиониста».

Не знаю, какие работы Анна Рафаиловна Зильберман писала в Израиле, но побывавшая у нее в Иерусалиме в 1993 году Мэри Балагула, чьи портреты Аня показала на выставке в 1962 году («таких советских людей не бывает!»), рассказывает, что помнит лишь фотографии, которые висели в ее квартире. Я попросил своего друга Илью Гершберга, , фотографировавшего Аню в Одессе, сделать снимки ее работ на выставке в память о Катастрофе в Яд ва-Шеме…

Музей современного искусства Одессы приобрел два портрета работы Ани Зильберман – портрет поэта А.Бейдермана и фотохудожника Г.Исаева – последний предельно лаконичен, пользуясь терминологией фотографии, я бы сказал, - максимально точно определена резкость. А портрет Бейдермана привлекает, не оставляет равнодушным поселившейся в нем грустью. Глядя на этот портрет, вспоминаешь Анну Ахматову : «Во мне печаль, которой царь Давид по-царски одарил тысячелетья». Алика Бейдермана Аня писала трижды, каждый раз в другой гамме, в другом настроении. К счастью, два из них хранятся у самого Бейдермана. А Мэри Балагуле не повезло, к сожалению, ее портреты работы Ани Зильберман не сохранились. Синий, который художница писала у себя дома; голубой, написанный в кафе на Преображенской, и розовый…

В своих портретах Анна Зильберман не только психологически точна, убедительна в разгадывании своей модели, но и необычайно живописна. Смотришь на портрет Александра Бейдермана, одесского поэта, наверное, последнего, кто пишет стихи на идиш, и понимаешь, что уроки Дины Михайловны Фруминой легли на благодатную почву.

Принадлежала ли Анна Зильберман к тем, кого мы сегодня называем «вторым одесским авангардом»? Думаю, что нет. Она не входила ни в какие группы или неофициальные объединения. Со многими дружила, но, оставалась «кошкой, которая гуляет сама по себе». Вот в «квартирных выставках» Аня участвовала – помню метафизические ее натюрморты, выстроенные из старой кухонной утвари, в квартире Е.Суслова.

Конечно же, все это, как и работы, посвященные Катастрофе европейского еврейства в годы Второй мировой войны, не было диссидентством, во всяком случае – рациональным, скорее они были эмоциональной и эстетической неприязнью к фальшивой красивости и социальной лживости многих советских картин.

В 1964 году у Анны Зильберман родилась дочь. Пришлось прервать учебу в Академии художеств. Да и болезнь не всегда позволяла учиться. Поэтому, поступив в Академию художеств в 1959 году, она завершила учебу в 1968, по сути, будучи уже сложившимся художником.

Дочь Ани Машу помню, естественно, ребенком. Но вот сейчас в Израиле она уже состоявшийся серьезный художник. В августе 2007 года я опубликовал в газете «Всемирные одесские новости» статью об ее персональной выставке, присланную искусствоведом Инной Ярошевич из Иерусалима. Маша Юзефпольская (фамилия по отцу) действительно авангардистка, причем ее стихия – концептуализм.

Еще раз с горечью замечу, очень мало картин Анны Зильберман можно увидеть сегодня в нашем городе. Поэтому, сколько ни бываю в Музее современного искусства Одессы, подхожу к портрету Александра Бейдермана. Вспоминаю замечательную художницу, красавицу, подругу нашей юности. В самом же портрете сохранилась магическая притягательная сила таланта художницы и незаурядность героя портрета – в точном рисунке, в гармоничной цветовой гамме. И так ли уж безупречна формула: цель живописи – живопись?! А, может, нечто большее, то мгновение чуда, которое раз ощутив, уже не можешь забыть никогда.

Анна Зильберман. Портрет А. БейдерманаАнна Зильберман. Портрет А. Бейдермана Анна Зильберман. Портрет Г. ИсаеваАнна Зильберман. Портрет Г. Исаева

«Заборная выставка»

Евгений Голубовский

Течение жизни достаточно причудливо и с трудом укладывается в хронологические схемы. Но есть события, которые можно считать своеобразными вехами, они помогают осознать, как в действительности сопрягалась живая жизнь с тем, что мы теперь уже называем историей.

Когда начался осознанный протест молодых художников Одессы против диктата выставкомов, худсоветов, партбюро, всего того, что пряталось за вывеской маловразумительного понятия «соцреализм»? Можно было бы предполагать, что в месяцы хрущевской «оттепели», так резко оборвавшейся посещением Никитой Сергеевичем выставки в Манеже в 1962 году. Нет, тогда в Одессе, пожалуй, только Олег Соколов успел на полуофициальных выставках показать свои миниатюры.

И вновь тишина. Но в ней уже назревал взрыв. И он произошел летним утром 1967 года. Быть может, самые импульсивные из группы молодых одесских художников-авангардистов Валентин Хрущ и Станислав Сычев, чьи работы в очередной раз не были приняты на выставку, решили самостоятельно показать свои картины и не в зале Союза художников, а на заборе у Пале-Рояля, который был поставлен в связи с очередным ремонтом Оперного театра.

Два десятка картин. Мелом написаны на заборе слова «Сычик+ Хрущик». Оказалось, что этого было достаточно, чтобы попасть в историю искусства, так как это стало вехой, от которой ведется отсчет эстетического сопротивления официальному искусству и властям.

«Заборная выставка» в Одессе – лето 1967 года. «Бульдозерная выставка» в Москве – сентябрь 1974 года. Одесситы, как это нередко бывало, оказались первыми на просторах СССР.

И в Музее современного искусства Одессы этому событию, естественно, отведен мемориальный зал. Воссоздан забор, повторено факсимиле заборной надписи «Сычик + Хрущик», вывешены картины ставших уже знаковыми для нашего города Валентина Хруща и Станислава Сычева. И еще один экспонат доподлинно переносит нас в то время – фотография Михаила Рыбака, фотокорреспондента газеты «Комсомольская искра», - документ времени. 

У оперного театра, 1967 г. (фото М. Рыбака)У оперного театра, 1967 г. (фото М. Рыбака)

Именно об этой фотографии, о людях, на ней запечатленных, думаю, интересно рассказать. Но, прежде всего несколько слов о термине «заборная выставка». Не помню, кто первым в Одессе произнес это словосочетание, но оно, как и «бульдозерная выставка», закрепилось как неотъемлемая примета времени. Но, оказывается, трудно что-либо изобрести, чему не было бы похожего в прошлом.

Уже в 1919 году – вот вам связь первого и второго авангарда! – писатель и художник, футурист Антон Сорокин провел в столице Колчака, в Омске, три «Заборные выставки». Право на это, несмотря на запрет колчаковских властей, ему дала справка за подписью выпускника Одесского художественного училища Давида Бурлюка, названная «Удостоверение в гениальности».

Забытый факт истории русского футуризма. Но проследить течение жизни во всей полноте можно лишь тогда, когда осознаешь взаимосвязь, часто потаенную, художественных жестов, пусть и разделенных чуть ли не половиной столетия.

Вернусь к фотографии – подлинному экспонату воссозданной коллекции.

Вот как описывает то летнее утро 1967 года Валентин Хрущ:

«Оперный театр стоял на ремонте, и от Пале-Рояля его отделял забор из свежеструганных сосновых досок. Стало сразу ясно, что именно здесь, на этом заборе, мы сейчас и развернем свою выставку. Забор нас вдохновил, и мы, забыв обо всем, быстро развесили вдоль забора свои работы. Теперь, в тени платанов, они смотрелись иначе. Мы закурили в ожидании зрителей, стали смотреть на происходящее…

В зале музея.В зале музея.С. Сычев. ГамлетС. Сычев. Гамлет

Пале-Рояль имел четыре выхода. Не прошло много времени, как появились знакомые, а к полудню мы были в окружении друзей. Непонятно, из каких соображений в Пале-Рояле «нарисовался» Дульфан. Он был на ту пору художником газеты «Комсомольская искра», где работали Б.Деревянко, Ф.Кохрихт, Е.Голубовский и др. Дульфан нас поздравил, мы пообщались, после чего он исчез, и через какое-то время пришла вся редакция, в том числе и фотокор М.Рыбак, который отснял всю выставку…».

Увы, из этой серии фотографий у меня хранилась одна. Кстати, В.Хрущ сетует, что он отдал все негативы С.Сычеву, а тот их потерял. Сегодня этот фотоснимок выставлен в Музее современного искусства Одессы. Вглядимся в фотографии, мысленно развернем лицом к нам тех, кто, рассматривая картины, естественно, стоят спиной к нам.

Крайний справа – Люсьен Дульфан. Талантливый живописец, живущий и работающий сейчас в Нью-Йорке, тогда и он находился в состоянии неравной борьбы с Союзом художников. Заказов от Худфонда ему не давали. Поэтому он с радостью принял предложение стать художником «Комсомольской искры».

Кстати, до него художником молодежной газеты был Александр Ануфриев, позже – Игорь Божко. Так что редакция не только выставляла в своем зале на Пушкинской, 37, картины молодых художников, но и давала им возможность получать хоть какие-то деньги за графические композиции на страницах газеты.

Левее Дульфана стоит Игорь Беленьков, заместитель редактора «Комсомольской искры». Высокообразованный человек, он интересовался историей, собирал все выходившие книги о немецком фашизме, даже с грифом «для служебного пользования». Он был убежден, что разгром Германии в 1945 году – это еще не окончательная победа над фашизмом, что еще не все корни выкорчеваны и с ним придется столкнуться и нам, и нашим детям. Тогда мы с недоверием относились к его прогнозам, время показало, что он был прав.

Живописью Игорь Павлович ранее не интересовался, но как только в редакцию зачастили художники, как только стали устраиваться ежемесячные выставки, и он, и редактор газеты Игорь Лисаковский стали защитой молодых и от Союза художников, и от горкома и обкома комсомола. Более того, поддерживая живописцев, И.Беленьков начал покупать их картины. До сих пор помню, что у него были чуть ли не лучшие пейзажи Михаила Матусевича.

С. Сычев. Женский портретС. Сычев. Женский портретВ. Хрущ. ОбнаженнаяВ. Хрущ. Обнаженная

За спиной Игоря Беленькова стоит Алексей Иванов человек в то время легендарный. Мастер спорта, всесоюзный рекорд которого по бегу оставался в течение многих лет не преодоленным, Алеша в то время был собкором республиканской спортивной газеты, он целые дни проводил в «Комсомольской искре», откуда и передавал по телефону свои репортажи в Киев.

Дом Алексея и Стелы Ивановых был открыт поэтам, художникам, кинематографистам, спортсменам, журналистам. На стенах висели работы Льва Межберга и Александра Ануфриева, Владимира Стрельникова и Люсьена Дульфана. Эти две комнаты в коммунальной квартире, на последнем этаже высокого дома на углу Сабанского переулка и Маразлиевской, по диагонали от нынешнего Музея современного искусства Одессы, были одним из тех мест, где это современное искусство было желанным и любимым. А на той же лестничной площадке, напротив Ивановых, тоже в коммунальной квартире жила Дина Михайловна Фрумина. Так что многие художники, поднимаясь на этот шестой этаж (лифт часто не работал), посещали и Дину Михайловну, и Ивановых!

Между И.Беленьковым и А.Ивановым выглядывает и моя, тогда еще черноволосая, голова. Я был приглашен в «Комсомольскую искру» в 1965 году, бросил конструкторское бюро, раз навсегда завершил «инженерную карьеру». Я действительно ощущал, что это мое дело – писать о молодых художниках, поэтах, тех, кого считал не только талантливыми, но и предвидящими будущее. Я рад, что во многом мои тогдашние прогнозы сбылись. Те же Валик Хрущ и Слава Сычев, чье творчество мне представлялось достойным в 60-е годы всесоюзной известности, сегодня стали в ряд классиков искусства Украины ХХ века.

На фото нет Бориса Деревянко. Но с нами к Пале-Роялю он прибежал (почти бежали, боясь, что выставку закроют с минуты на минуту). К счастью, она продержалась почти до пяти часов, и сняли ее сами художники, а не «искусствоведы в штатском». Деревянко долгое время с присущим ему скепсисом относился к «молодым гениям», но и он, спустя годы, стал на защиту свободного искусства. Помню его статью в поддержку Люсьена Дульфана, чью выставку перед открытием «высокая» комиссия захотела очистить от «ненужных» картин. Дульфан не согласился, его в газете поддержал Борис Деревянко, тогда уже главный редактор. И выставку открыли в полном объеме – бывало в те годы и такое.

Валентин Хрущ в своих воспоминаниях писал, что в «Комсомольской искре» работал и Феликс Кохрихт. Феликс действительно начинал свой журналистский путь в молодежной газете. Но в то время, о котором идет речь, Феликс работал заместителем ответственного секретаря в «Знамени коммунизма». И хоть завотделом культуры этой газеты А.Щербаков в те годы «громил» всех, кто «не колебался вместе с генеральной линией партии», Феликс дружил с нонконформистами, помогал им, поддерживал их. В доме у Ануфриева, у Хруща, у Ивановых он был своим среди своих. Поэтому Валик и вписал его в «Комсомольскую искру», в круг единомышленников.

Несколько слов о самой «заборной выставке». Это был скорее этический и эстетический протест, чем политический. И этим одесские нонконформисты отличались от московских авангардистов. «Бульдозерная выставка», одним из инициаторов которой был художник Оскар Рабин, тематически боролась с «Софьей Власьевной», как, боясь подслушки, называли москвичи советскую власть. Хрущ и Сычев ни с кем не боролись, они утверждали чувство собственного достоинства, утверждали право на искренность, на чистоту в искусстве.

Всматриваясь в старую фотографию, узнаю подвешенные на канатике «рыбки» Вали Хруща, ощущаю обжигающий зной в среднеазиатских портретах Славы Сычева. Где сейчас эти картины? Сколько этюдов Хруща и Сычева разлетелись по миру? Но где бы они ни находились, там присутствует Одесса. А ведь слава этих художников, как и многих их друзей, началась летним одесским днем, вот именно с этой «заборной выставки».

В. Хрущ. Здравствуй, Одесса, я вернулся домойВ. Хрущ. Здравствуй, Одесса, я вернулся домой

Вечный поиск Олега Волошинова

Евгений Голубовский

Три картины Олега Волошинова самого последнего периода на выставке «Абстрактная Одесса»Три картины Олега Волошинова самого последнего периода на выставке «Абстрактная Одесса»Работа Олега Волошинова 1970 года «Многофигурная композиция» на вернисаже в МСИО 10 апреля 2010 годаРабота Олега Волошинова 1970 года «Многофигурная композиция» на вернисаже в МСИО 10 апреля 2010 годаКогда-то к Пабло Пикассо обратились с вопросом – зачем менять манеры, если они уже понравились зрителю, для чего все время искать? Пикассо был категоричен: « Я не ищу, я нахожу». Фраза яркая, запомнившаяся многим арт-критикам. Поиск, преодоление собственных успехов – это свойство характера, темперамент творца. А всегда ли он приводит к удаче, к находкам – непредсказуемо. Но большой художник (думается, что и поэтому, в частности, он большой) всегда пытается идти дальше, не останавливаться.

Да, человечество не может изобрести вечный двигатель, но вечный поиск – право (не обязанность, а право) настоящего художника.

Обо всем этом размышлял я, разглядывая коллекцию картин одесского живописца Олега Волошинова, собранную на протяжении многих лет Михаилом Кнобелем, а затем пополненную Музеем современного искусства Одессы. И, что важно, перейдя семидесятилетний возрастной рубеж, зрелый мастер остается в творчестве молодым, продолжает искать ту высшую, может, и не достижимую, степень выразительности, к которой стремился все пятьдесят лет творчества. Достаточно было увидеть на выставке «Абстрактная Одесса» три небольшие его картины самого последнего периода, чтобы убедиться, что Олег Волошинов не повторяет сам себя, а прокладывает новую тропу.

Три картины Олега Волошинова самого последнего периода на выставке «Абстрактная Одесса» Возможно, такой же путь проходили и другие живописцы, но это никого не должно останавливать, тут главное – не позволять душе лениться, помнить, что так же, как отличаются отпечатки пальцев у всего человечества, так же отличаются человеческие души, а значит, искреннее отражение своей души на холсте всегда будет неповторимым.

Олег Васильевич Волошинов родился в семье художника. За плечами отличное образование – Одесское художественное училище, а затем ленинградская Академия художеств. Преодолеть «академизм» ему помогли одесские художники-нонконформисты. Нет, ничему они его не учили, но самим фактом своего существования, своей внутренней свободой Александр Ануфриев, Владимир Стрельников, Валений Басанец, Люда Ястреб побудили его к поиску своего места в многоцветной палитре Одессы. Легче было выживать, объединяясь в группы, неформальные сообщества. Олег Волошинов всегда был сам по себе. Дружил, общался, обсуждал, но творчество – процесс сугубо личностный, у мольберта перед холстом он оставался один на один со своим мировосприятием, со своими переживаниями, своими мыслями, быть может, главным воспоминанием в жизни – воспоминанием детства.

Детские впечатления – море, запах стружек при постройке яхт, раскаленный песок и животворящее солнце. Это осталось в нем навсегда и всю жизнь определяло его творческие поиски.

«Иногда я вспоминаю отца. Отец весь в белом. Белые брюки, белая рубашка, белые парусиновые туфли. А я, загорелый до черноты, южное дитя, живу под водой, дружу с рыбами. Даже отец не догадывался тогда, как мне не хотелось выходить на берег…». Не этот ли белый цвет в воспоминаниях детства преломляется, озаренный лучезарным светом, в мужской фигуре у старого дома, в ослепительной белизне штукатурки стен домов, старого маяка и многих других образов Олега Волошинова?...

Белый цвет, усиленный синевой моря, озаренный благодатью солнечного света – вот одна из самых ярких, самых впечатляющих доминант живописного бытия в картинах Олега Волошина.

Нужно ли удивляться, что зал Олега Волошинова на выставке живописи в Музее западного и восточного искусства в 1980 году запомнился парусами яхт, маяком на выступающем мысе, палящим, но не испепеляющим, солнцем.

С того времени по день сегодняшний Олег Волошинов для меня искренне и неистово влюбленный в свет солнцепоклонник. Казалось бы, романтик, но не только и не столько. Он рационален в своих поисках выразить мир Знаками красоты, иероглифами счастья.

10 апреля 2010 года на вернисаже в МСИО я обратил внимание на небольшую работу Волошинова 1970 года «Многофигурная композиция».

Три картины Олега Волошинова самого последнего периода на выставке «Абстрактная Одесса»

Работа Олега Волошинова 1970 года «Многофигурная композиция» на вернисаже в МСИО 10 апреля 2010 года

Работа Олега Волошинова 1970 года «Многофигурная композиция» на вернисаже в МСИО 10 апреля 2010 года

Соединение фигуративной живописи и абстрактного мышления. Никаких подсказок зрителю, гармония форм, локальный цвет. Филологи могли бы заняться расшифровкой иероглифической письменности древних землян, населявших наше побережье. Мне же кажется, что Олег предложил нам обобщенный знак гармонии, уравновешенности, сосредоточенности на диалоге с самим собой.

Если окинуть взглядом, пусть даже мысленным, произведения живописца, нельзя не вспомнить завет Бориса Пастернака:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну –

Ты вечности заложник,

У времени в плену.

Редко кто с такой интенсивностью и преданностью реализует эту поэтическую формулу, как Олег Волошинов, ощущая себя «заложником вечности».

Есть зрители, как и читатели, кто может подумать, что создание знаковой гармонической картины, тем более абстрактной, - уход от активного присутствия в реальной жизни. Задумайтесь, тогда почему тоталитарные режимы – и советский, и фашистский – так преследовали художников, уклонявшихся от академических канонов, тем более абстракционистов. Искусствоведы в штатском давно осознали, что абстрактная живопись может активно воздействовать на зрителя. Поэтому и пресекали.

А такие художники, как Олег Волошинов, кто был все годы в поиске, перепробовал сложнейшие гармонии – на грани фигуративизма и абстракции, хоть и не выступал с программными манифестами, но находился на острие борьбы за творческую свободу.

В 2009 году я, как и многие, надеялись, что Волошинов покажет на выставке и свои самые новые картины. Художник решил, что еще не пришло время. Но именно тогда я побывал в его мастерской. К сожалению, уже не в прежней, на Канатной, где он когда-то работал. Ту мастерскую разрушили строители, и ему пришлось срочно перебираться в одну из «клетушек» в здании Союза художников.

Рассматриваю новые работы. И думаю, какой энергетикой нужно обладать, чтобы в семьдесят лет решиться на еще один поворот руля, не уйти от себя предыдущих лет, а поставить перед собой еще более сложную живописную задачу.

- Хочу избавиться от хаоса на плоскости холста, от усложненности форм.

И, правда, новые работы запомнились тем, что цвет – чистый, плоскость – чистая, от символов пейзажа остались лишь намеки на фигуративность. Художник избавляется от сюжетности, хочет решить художественные, формальные задачи, и лишь потом ввести минимальное количество фигуративной информации. Если раньше зритель смотрел на флажки, яхты, и ему казалось, что он понимает живопись, то теперь художник ищет «своего зрителя» среди тех, кто эмоционально воспримет его картины, почувствует глубокое переживание живописца не по угаданному знаку, а по цвету, солнечному ожогу. Это уход от того, что когда-то замечательный одесский художник Александр Ацманчук называл «ползучим реализмом»…

Если определять нынешний этап творчества Олега Волошинова, я бы назвал это минимализмом. Кстати, этот термин недавно стали применять в оценке новой прозы и новой поэзии. Мастер стремится к тому, чтобы минимализировать художественные средства, и именно этим достигает максимальной выразительности своих работ. Как когда-то в портретах, по сути, еле намеченных, в выжженных солнцем пейзажах – знаком ощущалась эмоция, я бы сказал, страстная любовь, так теперь в композициях цветных плоскостей прочитывается любовь к недостижимому земному раю, любовь к самой жизни.

Как я уже писал , на выставке «Абстрактное искусство Одессы» Музей современного искусства показал три из новых картин Олега Волошинова. Вечный поиск продолжается. Удивительно скупыми средствами художник заставляет нас не искать подсказки в сюжете или в изысканной, пусть будет и абстрактной форме, а только вчувствоваться в цвет. И эмоционально откликнуться на этот поток цвета и света.

Моя ли только это субъективная реакция? Нет. Вот как недавно для альманаха «Смутная алчба» Олег Волошинов рассказывал о своей работе:

«Мне кажется, что в основе идеи картины, плоскости, лежит цвет. Вот какой ты цвет заложил… Человек стоит перед этим цветом, и этот цвет на него уже психологически влияет. Он сам как-то еще не сообразит, а уже ощущает. Там нет никакого изображения. Мы привыкли, когда висит картина, человек начинает сразу носом искать, где же там чего-то там за предмет, за сюжет или за что-то там. А мне просто так: исключить это – и пусть человек смотрит на этот цвет, в него проникает. Ну, тот, кто дает этот цвет, это передатчик, а кто воспринимает, - приемник, ну, у него тоже должны там какие-то шарики работать, душа какая-то… Он спокоен должен быть… Ну, вот такая идея, если так, примитивно… Но тут можно потерпеть поражение.. Но я так подумал: я уже столько написал, в конце концов, я, по программе, уже должен сматывать удочки? Но у меня не воплощенных несколько идей есть, которые, если я для себя это не сделаю, мне уходить туда рановато. И это не дает мне покоя. Какую-то веру в меня вселяет. Я этим занимаюсь, психую. Это жизнь».

Да, такова жизнь настоящего художника.

Коллекция работ Олега Волошинова в Музее современного искусства Одессы настолько представительна, что дает возможность ощутить его поиски за десятки лет. Дает возможность понять, что на сегодняшнем живописном небосклоне Одессы Волошинов давно находится среди звезд первой величины.

Если бы меня спросили, а для чего это художник все время что-то ищет, я использовал бы раздраженную реплику Пикассо.

Волошинов не ищет. Волошинов находит.

Работы Олега Волошинова

Работа Олега Волошинова Работа Олега Волошинова Работа Олега Волошинова

Тоска по свободе

Евгений Голубовский

Вторая половина ХХ века представлена в Одессе большой когортой значительных художников. Практически все они, и те, из них, кто был успешен в советские времена, и те, кто противостоял официальному искусству, уже обрели свое место в настоящей иерархии ценностей, выстраиваемой только сейчас. И все же один из мастеров, яркий, необычный, резкий – Александр Фрейдин – мне кажется, по-настоящему не оценен и нашими современниками, в наши дни. В последние два-три года в Киеве вышли номера журналов «Fine art” и “Образотворче мистецтво», посвященные искусству Одессы. Кураторы не нашли места для статьи об Александре Фрейдине. Да и в Одессе за 26 лет после смерти мастера были опубликованы статьи Валентины Голубовской (1986 год, каталог посмертной выставки А. Фрейдина) и Александра Тюрюмина (журнал «Одесса» и каталог выставки А.Фрейдина, 2001 год). Сергей Князев, как автор-составитель альбома коллекции С.Выродова, лишь перепечатал один в один в 2008 году статью А.Тюрюмина. И все. Невероятно мало.

Поэтому несказанно обрадовался, узнав, что в июле 2010 года коллекция музея современного искусства Одессы пополнилась первым вариантом значительной для творчества А.Фрейдина картины «Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…».Более того, картина уже в июле будет выставлена в зале музея.

Вернусь, конечно, еще к названной картине Александра Фрейдина, чуть позже. На художественных выставках его работы начали появляться с середины шестидесятых годов. За его спиной были два курса Одесского художественного училища, он бросил его и больше к учебе в класс Д.М.Фруминой не вернулся. Становление художника прошло в мастерской Александра Павловича Ацманчука, почувствовавшего во Фрейдине и неординарную личность, и мощный темперамент живописца.

Биография Александра Борисовича Фрейдина была сложная. Родился он в 1926 году. Когда ему было 11 лет, в 1937 году, как «врага народа», расстреляли его отца. Во время войны работал на заводе. И лишь в 1948 году, в 22 года, он поступил в художественное училище. Характеризуя Фрейдина-ученика, Д.М.Фрумина писала: «отличавшийся незаурядными изобразительными способностями и строптивым, капризным характером». К сожалению, в данном случае замечательный педагог Д.М.Фрумина и в будущем большой художник А.Б.Фрейдин не поняли друг друга. Он уже не был школяром, ему нужна была свобода, которую он обрел в мастерской Ацманчука.

Картины 60- начала 70-х годов, с которыми пришел к зрителю А.Фрейдин – чаще всего пейзажи, мощные, неукротимые в своей живописной энергии и силе. Пейзаж «У дома» 1972 года из коллекции МСИО дает представление о первом этапе в творческом пути живописца, как и пейзаж «Город» 1977 года, более конструктивный, но и тот, и другой – это путь к себе, к самопознанию и познанию мира в его бесконечных проявлениях.

Конец 50-х -60-е годы – время «сурового стиля» в советском искусстве, нового способа живописного мышления, решения творческих задач, противоположных приглаженно- пропагандистскому соцреализму. И в Одессе «суровый стиль» нашел тогда своих приверженцев. Среди них были, в первую очередь» и А.Ацманчук и Ю.Егоров. Естественно, попробовал себя и А.Фрейдин.

С 1969 по 1974 год – пять лет – работал над своей картиной Александр Фрейдин. Первоначальный замысел – реквием по жертвам сталинских репрессий, среди которых был и его отец. Для реквиема нужна была мощная, необычная живописная форма. Картон за картоном уничтожал А.Фрейдин, пока не пришел к композиции, которую можно увидеть сегодня в Музее современного искусства Одессы. Но за окном уже был 1974 год, хрущевская оттепель закончилась десять лет назад. А.Ацманчук предложил назвать картину, а она ему чрезвычайно нравилась, - «Похороны в Мадриде». Романтика гражданской войны в Испании, противостояние фашизму (какая разница, какой цвет у фашизма) – с таким эзоповым языком художник согласился или смирился. Картина, переведенная на холст, в большом формате, была показана на областной выставке в Одессе и… не допущена на республиканскую выставку в Киеве, так как худсовет узрел в ней «формализм».

К великому сожалению, вдова А.Фрейдина после кончины мужа продала эту картину в частную коллекцию в США. И остается радоваться, что в Одессе остался первоначальный картон, дающий нам возможность понять трагическую мощь художника, воплотившего свой реквием: уничтоженные, униженные в том же ряду, они с нами, они среди нас. И как тут не вспомнить слова из песни: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…».

1974 год – переломный год в творчестве Александра Фрейдина. Быть может, столкновение с киевским худсоветом, печатное обвинение в республиканских изданиях в «формализме» как-то подвигнули художника понять, что 37-й год не ушел полностью в небытие. Все меньше он дает картин на выставки, почти отказывается от заказных, худфондовских работ.

На вопрос, почему не выставляется, иронически улыбаясь, он сказал мне (думаю, мы оба не знали идиш, но поняли друг друга): «работать на эту мелиху, увольте».

Я бы сказал, что с 1974 года до 1984, последнего года его жизни (он год не дожил до перестройки), в нем проснулась мучительная тоска по свободе. Невыездной, непризнанный, он не только работал, он создавал свой мир, сложный, философский, смыслом которого был вечный и самый главный выбор: «свобода - несвобода».

Как когда-то он радовал чувственное восприятие зрителя использованием контражура, который позволял довести до физически ощутимой плотности раскаленный воздух, глубокие тени, тепло шероховатых стен любимого города! И – отрезал. И вроде бы дал приказ самому себе: нужна лишь обезоруживающая простота художественных решений. Тогда то и возникли серии «Окна», «Человек и птица», беззащитные в своей исповедальности портреты.

Этим вошел в большое искусство Александр Борисович Фрейдин. Именно к работам этого периода принадлежат картины А.Фрейдина, хранящиеся ныне в Музее современного искусства Одессы, такие, как «Портрет молодого человека», «Человек с сигаретой», «Сидящий мальчик», «Женский портрет». В каждом из них экзистенциальное одиночество человека в этом неуютном мире, в каждом из них - тоска по свободе.

Работы Александра Фрейдина

Работа Александра Фрейдина Работа Александра Фрейдина Работа Александра Фрейдина

 

Библейская мудрость Иосифа Островского

Евгений Голубовский

Иосиф ОстровскийИосиф ОстровскийСемидесятипятилетие Иосифа Островского Музей современного искусства Одессы отмечает большой выставкой работ мастера, привезенных его сыном из Израиля и представленных для экспозиции коллекционерами Днепропетровска и Одессы.

После смерти Иосифа Островского, а случилось это в 1993 году в Израиле, в Одессе прошли четыре большие выставки художника, мы познакомились с его новыми для нас акварелями, рисунками, живописью, но трудоголик Иосиф Островский оставил настолько большое наследие, что кажется, запас работ – неисчерпаем. Это убеждение подтверждает выставка, открывающаяся 22 июля 2010 года в МСИО.

Творческая судьба Иосифа Островского поставила перед всеми, кто пишет, размышляет о нем, загадку, смысл которой в том, как совместить первые полтора десятка лет его творчества с остальными отпущенными ему годами – продолжение ли это накопленного опыта или его отрицание. Но, честно говоря, подобная проблема может больше волновать искусствоведов, но я могу свидетельствовать – она меньше заботила самого художника, который дорожил картинами, написанными в шестидесятые годы так же, как и написанными в восьмидесятые.

Это были его картины, его творчество, его жизнь.

В 1950 году мальчик из предместья Шепетовки, Судилково, поступил в Одесское художественное училище. На одном курсе с ним занимаются студенты, чьи имена позднее войдут в историю одесской художественной школы – Лев Межберг, Геннадий Малышев, Леонид Межерицкий, Андрей Басанец, Эдуард Павлов… Их преподаватели (на первых двух курсах) Любовь Иосифовна Токарева-Александрович, начиная с третьего курса – Дина Михайловна Фрумина.

В своих воспоминаниях Дина Михайловнв Фрумина по-учительски, как на обходе в училищной мастерской, выставляет всем оценки:

«И.Островский – талантливый юноша. Прекрасно справлялся с академическими заданиями, много писал с натуры этюды в компании с Межбергом, Межерицким и Малышевым. Хорошо решал композиционные эскизы».

Вся эта когорта учеников легко преодолела ученичество. Они не ездили в Академии и в Институты – школой живописи стала Одесса, её музеи, ее традиции. Каждый из них продолжал дело своих учителей, но и преодолевал их опыт. Преодолел и Эдик Павлов, и Люсик Межберг, но наиболее резко, со временем, - Иосиф Островский.

Я вспомнил повесть М.Коцюбинского, точнее, снятый по ней замечательный фильм Сергея Параджанова «Тени забытых предков». Как ни удивительно, эти слова ожили для меня не в Западной Украине, а в Одессе, в мастерской Иосифа Островского. Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его «правильные» соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он в ответ улыбался – ты прав, дескать, но я не все еще показал.

И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика «чекушку» водки и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день - двух часов не хватило, - я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Шагалу и Сутину, Михоэлсу и Зускину. Признаюсь, посмотрев эту галерею, я подумал – необходима выставка, нужно ломать стереотип «советского» Островского, нужно показать, что и после работ Фраермана 20-х годов существовала в Одессе еврейская живопись, менее формально-изысканная, но более теплая, очеловеченная.

Как же организовать выставку?

Увы, в Одессе в те годы это было невозможно. И тут я вспомнил еще одного светлого человека, одного из немногих уцелевших еврейских писателей, отсидевшего, но вышедшего из лагерей, делегата Первого съезда писателей в 1934 году – Нотэ Лурье. Уже на следующий день я рассказывал Нотэ Лурье об Островском.

Они оба долго прожили в Одессе, считали себя «коренными одесситами», хоть Иосиф Островский родился под Шепетовкой, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в «столице» батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно потому, что были людьми разных поколений. Островский тогда приближался к 50-ти годам, а Нотэ Лурье перевалило за 80. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идиш лучше, чем русским, и художник, несмотря на еврейское происхождение, тогда не знавший родного языка, но колоритно, сочно пользующийся русским, нашли о чем поговорить, что обсудить. А вечером мне звонил Нотэ Лурье.

- До чего же этот художник светлый и добрый человек! Я не много понимаю в живописи, но в людях, мне кажется, кое-что начал понимать. Это художник, сотворивший свой мир, свою сказку для детей. И для взрослых.

Нет уже в живых НотэЛурье, обаятельного. интеллигентного, незащищенного человека. Думаю, сквозь годы его догнали муки, испытанные в сталинских лагерях, куда он попал в конце 40-х годов вместе со многими другими деятелями еврейской культуры. Добрым словом вспоминал этого человека, сохранившего и в лагере и после заключения юмор, доброту, отзывчивость поэт Анатолий Жигулин в повести «Черные камни».Да, давно уже нет в живых Нотэ Лурье. Нет уже в живых и Осика Островского. Но я смотрю на живопись Иосифа Островского уже и глазами старого еврейского писателя. И вхожу в причудливый мир художника, сложный, но радостный и грустный мир философа и мудреца.

До чего же трудна эта задача – выразить дух, духовные поиски шолом-алейхемовских героев, не отодвинув их в Х!Х век, а взглянув на них из восьмидесятых годов ХХ века. Казалось бы, с какими гигантами Островский вступал в соперничество: романтичный Марк Шагал, сумеречный Хаим Сутин, изысканный Александр Тышлер.

А перед ним стояли его видения. Его образный мир. Он вглядывался в лица стариков, ушедших столетия назад. И понимал. что мудрость и доброта не уходят. И если существует ноосфера – сфера разума, открытая не только великим естественником, но и философом Владимиром Вернадским, то духовная энергия этих людей - частица этой ноосферы. И если бы осуществилось когда-нибудь воскрешение ушедших поколений силой мысли их потомков (возможность, на которой настаивал оригинальный русский философ Николай Федоров), то свою лепту в этот нравственный завет воскрешения внес бы своим творчеством Иосиф Островский.

Сотни картин – не очень больших и совсем маленьких выстраивались передо мной в мастерской в какую-то безмерную, мощную фреску. «Лежащий старик» – я всматривался в него и видел, что это еврейский Лев Толстой, во всяком случае, его брат по духу, по простоте в быту и повседневности, в размышлениях. «Старик, читающий книгу» – проще всего было бы предположить, что он читает Библию. Но, вглядевшись в его облик еврейского Дон-Кихота, думалось, что может он читать трактаты Спинозы и стихи Бялика, статьи Жаботинского и идиллии Саула Черниховского – чтобы он ни читал, он созидает свой мир, мир мечты.

Размер картин был небольшим, это диктовало пространство мастерской. Но каждый образ был монументален. Эти простые люди – герои его картин – настолько мощны, настолько духовны, что они могли бы быть переведены во фреску, украсить стены общественных зданий.

Как-то я спросил у Иосифа: не видит ли он свои холсты в размерах фресок Риверы, Ороско, Сикейроса?

- Нет, нет, нет! Чем они меньше, чем незащищеннее, тем естественнее.

- Я бы сказал: пронзительнее.

- А это уже пусть ощущают зрители. Сколько зрителей, столько ощущений.

- Думаю, что не совсем так. В этих работах есть общечеловеческие ценности, а их воспринимают все люди, даже те, кто, быть может, недостаточно эстетически образован.

- Я и сам иногда задумываюсь: не сужаю ли я аудиторию своих зрителей тем, что разрабатываю последние десять лет еврейский фольклор, создавая на его основе свою мифологию, но я пришел к выводу, что есть вечные темы, которые понятны, волнуют всех. Язык живописи интернационален, как и язык чувства. И поэтому, чем глубже проникаешь в душу, в мысли своего народа, тем ближе твое творчество становится всем народам. Язык живописи интернационален…

Можно много писать о цвете в его картинах, тонкой нюансировке сближенных тонов. Но мне представляется более важным сказать о свете. Удивительное дело – в картинах Островского свет излучают лица его стариков. Вот этот внутренний свет создает атмосферу напряженного молчания, глубокой сосредоточенности героев его картин. Вроде бы не тематические полотна, во всяком случае сюжет в них не разработан, не представляется главным. Тем не менее, его картины воспринимаются как философская живопись, исследующая вопросы смысла бытия, а не условий существования.

В одной и той же мастерской стояли тонкие, трепетные одесские пейзажи 60-70-х годов, в которые вложил душу мастер, и библейские старики – собеседники художника в 80-е годы. Для него эта последовательность представлялась закономерной и естественной. Может быть, и всем нам следует отказаться от удобной формулы – перестать «делить» Островского. Художник развивался по законам, которые диктовал ему его талант. И в этой цельности, а не дробности – разгадка феномена Иосифа Островского.

В декабре 1989 года художник уехал в Израиль. То, что он ощущал визионерски, стало для него реальностью. Врачи подарили Иосифу еще четыре года жизни, и он использовал их творчески насыщенно. Его хорошо приняли на Святой земле. И он полюбил ее библейские пейзажи, ее стариков, так созвучных тем, что он генетически ощутил в Одессе.

Этот цикл статей я посвятил рассказам о картинах, хранящихся в собрании Музея современного искусства Одессы. Надеюсь, после выставки в коллекции Музея появятся работы Иосифа Островского.

Работы Иосифа Островского

Работа Иосифа Островского Работа Иосифа Островского Работа Иосифа Островского     

Белый ангел нонконформистов

Евгений Голубовский

Людмила ЯстребТридцать лет, как Люды Ястреб нет среди нас – 8 августа 1980 года, в тридцать пять лет, она завершила свой земной путь. И навсегда осталась в нашей памяти молодой, полной добра, красоты и света.

Вспомнил текст, который, в свое время, я опубликовал в книге памяти поэта Анатолия Фиолетова. Через год после гибели Фиолетова поэт Георгий Шенгели в 1919 году в одесской газете «Театр» писал:

«У каждой литературной школы есть безвременно погибший юноша.

У пушкинцев – Веневитинов.

У символистов – Коневский.

У северянинцев – Игнатьев.

У футуристов – Божидар.

У акмеистов – Лозина-Лозинский.

Южнорусская школа поэтов, столь отчетливо запевшая в последние годы в Одессе, также имеет «жертву утреннюю» - Анатолия Фиолетова.

Когда содружество молодых поэтов распадается…

Когда каждый идет своим путем, отражая удары и сам поднимая руку на бывших друзей – то память об ушедшем друге единственно отрадна и единственно миротворна».

Такой «жертвой утренней» для одесской живописи навсегда останется Люда Ястреб.

«Большое видится на расстоянии». Это закон, в основе которого человеческий опыт. И все же сейчас, в 2010 году, хочу, как бы забыть об этом расстоянии. Вернуться в те шестидесятые-семидесятые годы, и оттуда взглянуть на группу художников, в которой свое определенное место занимала Люда Ястреб.

Пожалуй, уже здесь начинается сфера «двойного зрения». Сегодня многие представляют Люду чуть ли не центральной фигурой этого художественного движения. Но в живой жизни все было не так, совсем не так. Центром группы был Саша Ануфриев, возле него достаточно ярко вырисовываются фигуры Володи Стрельникова, Валентина Хруща, Виктора Маринюка. Люда не тушевалась – ей это так же не было свойственно, как и брать на себя функции лидера, она была негромким человеком, не суетным, и со временем – неожиданно, пожалуй даже для своих друзей - обрела остро индивидуальный почерк, пройдя путь от романтики ранних холстов к монументальной статике, к загадочной ясности своих картин и рисунков семидесятых годов, оставшихся ее знаком в искусстве.

Один эпизод из разговоров с Людой в трудных шестидесятых. Тогда она часто утром, когда в редакции «Комсомольской искры» еще было пусто и тихо, забегала ко мне в крошечную комнатку, где располагался отдел культуры. И сразу решали: идем попьем кофе. Это был традиционный путь в бар «Красной», где нас знали, иногда даже могли напоить кофе «в долг» до следующего дня. О чем мы обычно говорили? О друзьях, о работе, о живописи и кино, но чаще о литературе. Давая Люде новые книги, рассказывая о символистах, акмеистах, футуристах, я делился переживаниями, находками, впечатлениями. В те дни в Одессе выступала артистка из Харькова Александра Лесникова. Она читала Марину Цветаеву, читала ярко, в ее репертуаре были стихи, которые еще не были в СССР напечатаны.

И я тогда, на какой-то период попал в мир притяжения Цветаевой, ощутил ее силу. Твердость. Мощь. Мне казалось, что она может стать путеводным знаком и для Люды - так много страсти, волевого натиска было в ее стихах и прозе. Люда слушала меня и попросила книжку Цветаевой. Ей хотелось прочесть ее своими глазами, не поддаваясь власти голоса, власти всеобщего обожания. На следующий день я принес ей синий сборник, первую объемную книгу Марины, тогда только вышедшую. Люда держала ее недели две, принесла, спросила, нет ли у меня цветаевской прозы. Тогда еще не было. О своих впечатлениях Люда не говорила, да и я не расспрашивал. Знал, что раньше или позже мы вернемся к этой теме.

Мы сидели в очередной раз в том же баре «Красной». Зашел завсегдатай бара художник Олег Соколов. А впрочем, мы все были завсегдатаями. Но Соколов там почти жил. В руках у него была папка. И в ней несколько рисунков. Наряду с геометрическими абстракциями, стихопоэзия - Вознесенский, Цветаева. В тот миг я почувствовал, что, в отличие от меня, Люда не приняла эту графику Олега, хоть к нему, как к художнику, как к человеку, относилась с уважением, понимая его роль в художественной жизни города.

Лишь спустя несколько месяцев мы вновь заговорили о поэзии. И тогда Люда сказала, что для нее Цветаева чрезмерна. Сквозь годы запомнилось это определение, найденное слово: чрезмерна. Да, ярка, да, страстна, но напор слишком давящий.

Сегодня, через столько лет, я могу лишь удивляться, как точно, одним словом охарактеризовала Люда Цветаеву.

Чрезмерна.

И задумываюсь, не в понимании ли этого разгадка ее собственного пути, собственных решений, где преобладал тихий голос, мягкая уверенность, достоинство.

В коллекции Музея современного искусства Одессы есть картина Люды Ястреб «Карусель» 1971 года, как бы подводящая итог ее «игровой», «романтической» живописи. Никаких ответов на социальные запросы, верность внутреннему голосу, воспринимавшему радость, счастье, как детский карнавал.

Но и при этом – никакой «чрезмерности». В противовес ей – гармония, единение с природой, очеловечивание реальности, теряющей человеческий облик.

Вернусь к той среде, в которой как художник росла Люда. Для нее это были не просто друзья, а товарищи по творчеству, она сопереживала их успехам, радовалась выставкам. Восхищалась лирической смелостью Хруща, внутренней восприимчивостью Ануфриева, посмеивалась над желанием Дульфана прорваться в Союз художников, но никому не хотела подражать, искала свой язык, свою нишу в искусстве. Конечно же, все они тогда не называли себя группой, не ощущали себя диссидентами, хоть неформальной группой были и нонконформистами были. Не в политике, не в общественной жизни, а в искусстве. Это была их стезя, и никакой другой они не искали. Так что их нонконформизм прежде всего заключался в том, что, зная, как пробиться к жирному пирогу, который был в руках Союза художников, они все – и Люда Ястреб среди них - предпочитали заниматься искусством, а не идти строем в кассу. Но, кстати, они не осуждали тех художников, если это были настоящие художники, кто умел четко разделить искусство и заработок.

Как шло становление Люды? Мне трудно ответить на этот вопрос и себе самому. Мне кажется, что ее вкусы не менялись. Помню, она с интересом читала книжки, изданные в Одессе в начале прошлого века о Сезанне и об Эль Греко. Помню ее восторг от икон на стекле, которые были в коллекции Ильи Беккермана. Но в какой-то день, увидев ее рисунки, причем не у нее дома, а у друзей, в мастерской художника Константина Силина, где она рисовала весь день, вечер, ночь, а потом ушла, подарив им свои штудии, я вдруг понял, что она зрелый мастер.

Сейчас я хочу запечатлеть ее живую жизнь. Мягкую улыбку на ее лице. Постукивание пальцами по столу, когда она искала точную фразу. Дрожь в плечах, когда она, озябнув, забегала с дождливой улицы в редакцию.

Последний раз мы виделись в конце весны – начале лета 80-го года. Люда уже не вставала с постели, знала, чем больна, чем это закончится, но рисовала, общалась с друзьями. Признаюсь, мне было тяжело заходить, Но приехала из Москвы художница Надя Гайдук и буквально заставила меня пойти с ней к Люде. Болезнь не изменила ни ее лицо, ни манеру общаться. Мы были у Люды недолго, но не было ощущения, что мы у тяжело больного друга (мама Люды попросила, чтобы мы не затягивали встречу – Люда быстро уставала). Сама Люда была настроена на волну общения, - интересовалась – что в Москве, что в Одессе. Слушала, отвечала, комментировала. Можно лишь догадываться, какое нужно было мужество, чтобы так себя вести. Но в этом и была вся Люда, человек, принесший в мир гармонию и красоту.

Второй, я бы сказал, главный период ее творчества, начавшийся с конца 60-х – начала 70-х годов (ведь на только в 1964-м году окончила Одесское художественное училище) продолжался десять лет.

На ее полотнах, рисунках фигуры почти рубенсовской полнокровности, но и в то же время незащищенные, открытые. Сколько ясности, определенности, красоты в ее «Лежащей». Еще чуть-чуть, и можно было бы уйти в гротеск, в сатирическое изображение картинок одесского быта. Но нет в ее творчестве этого иронического отношения к своим моделям, к людям. «Большие купальщицы» удивительно грациозны, они легки, кажется, что объем не создает тяжести. Очевидно, потому, что они гармоничны в этом мире, который созидает художница, творит на своих полотнах.

И еще из разговоров с Людой Ястреб.

- Даже абстракция не равнодушна к своему времени. Она может ласкать его, а может вести себя дерзко. Это все равно определенный, закономерный мир, который построен по каким-то законам. И важно, очень важно - по каким. У испанца Хуана Миро – это декоративная игра. Красивая, иногда изящная. Но все равно игра. У русских мастеров Малевича, Клюна – за каждой картиной – душевное самораскрытие, исповедь в цвете и рисунке. Даже не исповедь (это менее характерно для русского искусства), а проповедь. Так и слышишь голос протопопа Аввакума. А из иностранцев лишь Клее приближался к такому энергетическому уровню слияния с природой, разговора от ее имени.

Пожалуй, этой слитности с природой, понятности, как понятна нам природа – небо, луг, деревья, море, красота женщины, пластика ее тела – добивалась и Люда Ястреб. И как мажорна и радостна девственная природа, так же мажорны и радостны были ее полотна последних лет.

Чистые открытые цвета на картинах. Красный, синий, голубой. Но наибольшего, какого-то оркестрового звучания, она добилась в пользовании белым цветом (а, быть может, светом). В ее картинах это цвет жизни, жизнеутверждения, это напряжение солнца и зной, это чистота помыслов и свет пространства. Только не фон. В живописной системе, предложенной художницей, мне кажется, не было фона, были равно значимые цвет, ритм, фигуры – все это вместе и должно было выразить суть, смысл – торжество жизни.

Из поздних работ Люды Ястреб в Музее современного искусства Одессы хранится библейской ясности акварель. И в ней тоже, так органично присущее Люде Ястреб торжество жизни, торжество гармонии.

И вот тут я вернусь к тому, о чем писал вначале. Удивительно жизнеутверждающа, жизнелюбива ее живопись. Творчество преодолело боль, нигде и никогда художница не впала в отчаянье. На открытии первой посмертной выставки в 1982 году Юрий Егоров сказал, что жизнь и творчество Люды Ястреб неразрывны. И творчеством своим, жизненной его силой она преподала и художникам, и зрителям урок мужества. Пять лет знать о болезни, но не поддаться чувству жалости к самой себе, не поднять свою боль до трагедии, пусть даже до реквиема, способен только очень сильный, цельный и гармоничный человек.

Когда-то поэт Арсений Тарковский, говоря об одном из ушедших московских художников, выразил мысль, которую в полной мере можно отнести к короткой и светлой жизни Люды Ястреб и к ее творчеству:

«Это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком. Это просто выгодно! Вы видите совершенно наглядно, какие прекрасные плоды это приносит, как дорого то, что делается людьми такого рода, которые с подлинным святым упрямством, с железной волей пробиваются сквозь все преграды и, в конце концов, достигают прекрасных нравственных результатов, этико-эстетической чистоты».

Белый ангел нонконформизма.

Такой Люда Ястреб останется в истории одесской живописной школы.

Работы Людмилы Ястреб

 

Умная живопись Стаса Жалобнюка

Евгений Голубовский

Стас ЖалобнюкСтас ЖалобнюкВсемирный клуб одесситов показал любителям искусства выставку натюрмортов одесского художника Стаса Жалобнюка, которую он иронически, аппелируя к нашему знанию мировой культуры, назвал «Цветы зАла». Да-да, это не бодлеровские «Цветы зла» с их гашишными миражами и чувственной символикой, это, скорее, ностальгия по великой культуре, по подлинной живописи, которая еще на нашей памяти была рядом, но вдруг подверглась тотальному осмеянию и разрушению.

Второй раз показывает Стас Жалобнюк выставку своих работ в зале клуба. Год назад, в июле 2009-го, это были живописные впечатления от пленэра в Австрии, Италии и, конечно, Одессе. И та прошлогодняя, и нынешняя выставки – это торжество подлинной живописи. Когда-то, в двадцатые годы, Виктор Шкловский ввел в литературу понятие «гамбургский счет», объясняя, что обычно на соревнованиях все места распределены, и только раз в году в Гамбург съезжались тяжелоатлеты и без публики, без посторонних, выясняли, кто чего стоит. Убежден, что по «гамбургскому счету» этой выставкой С. Жалобнюк подтвердил, что он не только современно мыслящий, легко выстраивающий концепции, но и настоящий живописец, ощущающий, что за ним традиция в сотни лет, что натюрморты «малых голландцев» семнадцатого века были прекрасны и натюрморты французов в начале века двадцатого – завораживающе привлекательны. А поэтому – есть с кем вступать в живописный диалог.

Стасу Жалобнюку 34 года. В советские времена до 35 лет художников числили «молодыми». Думаю, такие поблажки Жалобнюку не нужны. Ко времени окончания Одесского художественного училища он уже был участником многих, в том числе зарубежных, выставок. Его школа – это не столько училищные студии, сколько самостоятельное осмысление художественного опыта таких разных мастеров, как Юрий Егоров и Валентин Хрущ. Только пройдя этот этап – это и было ученичество – он ощутил в себя в мейнстриме одесской живописной школы. И для Жалобнюка это очень значимо, так как традиция для него – не пустой звук, а живая, кровная связь с вечным искусством.

Этот художник любит сложную гамму, где чернота не поглощает предметы, а обтекает их, где форма вещей выявлена цветом, где фактура может быть усложнена аппликацией, где слой за слоем прочитываются попытки усмирить холст. Вот такие натюрморты доминировали на выставке в клубе. Но чтобы дать зрителю, точнее, зрительскому глазу, отдохнуть от напряженной энергии своих холстов, он представил три картины, написанные в розарии. Импровизации на пленэре, где солнечный свет, зелень листьев, очарование свежих роз предлагали новую гармонию. И давали новые возможности живописцу.

Хотелось бы ввести в искусствоведение новое понятие: «умная живопись». Что-то сродни нанотехнологиям в науке. Умные художники пишут умные картины. Для мыслящих и тонко чувствующих зрителей. К счастью, и такие художники, и такие зрители, и даже коллекционеры – есть. В этом убеждает выставка Стаса Жалобнюка.

Не очень прилично повторять кого-то, но, думаю, самого себя повторить позволительно. Года два назад я написал: «Искусство не азартная игра, здесь нет букмекеров. Но если бы существовали, я сказал бы, что из художников, вошедших в одесскую художественную школу в ХХI веке, я «ставлю на Жалобнюка». Прошли два года. Рад, что могу повторить эти строки.

Работы Стаса Жалобнюка

Стас Жалобнюк. ЗавтракСтас Жалобнюк. Завтрак Стас Жалобнюк. История праведного Лота (Коллекция М.Кнобеля)Стас Жалобнюк. История праведного Лота (Коллекция М.Кнобеля) Стас Жалобнюк. Натюрморт в утреннем освещении (Коллекция М.Кнобеля)Стас Жалобнюк. Натюрморт в утреннем освещении (Коллекция М.Кнобеля) Стас Жалобнюк. Натюрморт с машинкой для помола кофе (Коллекция М.Кнобеля)Стас Жалобнюк. Натюрморт с машинкой для помола кофе (Коллекция М.Кнобеля) Стас Жалобнюк. РозарийСтас Жалобнюк. Розарий Стас Жалобнюк. УжинСтас Жалобнюк. Ужин

Химерические миры Виктора Павлова

Евгений Голубовский

Если бы Федерико Феллини снимал кино в Одессе, то Виктор Павлов, наверное, стал бы его любимым персонажем. Но в Одессе живет известнейший режиссер Кира Муратова. Так что Феллини остался навсегда с итальянскими героями, а здесь, в Одессе, Кира Муратова из фильма в фильм приглашала Виктора Павлова. Без него, может быть, абсурд нашей жизни казался недостаточно абсурдным.

А вообще-то Виктор Павлов для меня не столько человек нашего времени, сколько вечный персонаж – человек на все времена. Я замечал его, разглядывая картины Иеронима Босха, я узнавал его, читая Николая Васильевича Гоголя. И он живет не столько днем сегодняшним, сколько вечностью. Ощущая себя философом, он беседует с Платоном, ощущая себя художником, он творит мир химер и мифов.

Как живописца Виктора Павлова относили к группе андеграундных художников, создававших свои миры, не входя в соприкосновение с социумом. Казалось, что вот уже 20 лет, как андеграунд должен был умереть, исчезнуть, испариться: выставки стали свободными, художники из подвалов завоевали престижные выставочные залы. Но так только казалось, потому что андеграунд оказался не только социальной категорией, но и состоянием души. И стало ясно, что такие художники, как Виктор Павлов, при любом политическом режиме остаются изобретателями своих миров.

Виктор Павлов родился в Одессе в 1947 году. Профессию художника (тем более, философа) не перенял у родителей: отец был инженером, мать врачом. В 1965 году, в 18 лет, Витя Павлов поступил в Одесское художественное училище, которое окончил в 1971-м, не срок в срок. Но этим тогда удивить было трудно – академическая выучка не всегда сочеталась с вольнодумством. Благо, что инакомыслящим давали возможность хотя бы через год завершить образование.

Вглядываясь из 2010 года в начало семидесятых, понимаешь, как много соблазнов было у молодого художника. Ведь помимо официальных выставок, а на них показывали свои работы Ю.Егоров и А.Ацманчук, В.Власов и К.Ломыкин, появились «квартирные» выставки, где представлен был весь спектр «нонконформизма».

И вот в 70-е годы на «квартирной» выставке у художника Виктора Рисовича я впервые увидел работы В.Павлова. Думаю, что и для него это была одна из первых встреч со зрителями. Уже в те годы определился вектор пристрастий художника. Его привлекла свободная, импровизационная манера Валентина Хруща. Музей современного искусства Одессы дает нам возможность увидеть одну из работ того, юного, Вити Павлова. Это небольшой картон (почти все они в те годы писали на картонках) – «Лежащая». Выразительность пластики, я бы сказал, - формула женщины. Цветовая гамма отсылает эту небольшую, но «крепкую» работу к опытам В.Хруща. И еще раз заставляют задуматься, сколько одесских мастеров оказалось под магией таланта Валика Хруща.

Не только в Одессе, то на Слободке, то на Чижикова, сиживал Виктор Павлов у Хруща. Когда Хрущик уехал в Москву, потянулся за ним и Павлов, жил в его подвале-мастерской, там и работал. Уже сейчас, по памяти, он написал акварель «Московский подвал В.Хруща. 1987 год», где опять-таки не только сюжетом, но и композицией, колоритом словно возвращается из 2009 года в молодость, в их совместное житье, в совместные выставки в галерее «Беляево 100».

Многие художники, я бы сказал, очарованные Хрущом, не смогли выйти из этого состояния и поныне. Художники – хорошие и разные – Плисс, Лисовский, Хохленко. А вот Виктор Павлов (все время подчеркиваю имя, чтобы не перепутали с живописцем «одесской школы» Эдуардом Павловым) решительно поменял стилистику и смысловую символику своих картин.

Можно предположить, что толчком стало серьезное занятие философией. Он чуть ли не на годы откладывал кисть и писал трактаты, в том числе «Философию живописи», изучал античных мыслителей. А когда вновь подходил к холсту, пытался осмыслить греческие мифы, соединяя их с первоосновами жизни.

Летом 1993 года в Одесском музее западного и восточного искусства Олег Соколов уговорил начальство открыть выставку акварелей Виктора Павлова. Помню, как в «греческом зале», на первом этаже, где стояли слепки античных скульптур, Виктор показывал свои «Мелодии Земли и Неба». И вот тут я впервые для себя сформулировал его систему – химеры, химерические миры, макрокосм нашей земной жизни.

Коллекция Музея современного искусства Одессы дает возможность всмотреться и в эту грань (думаю, основную) художника. Это, к примеру, картина «Отделение света от тьмы»1990 года – монументальное полотно (как не вспомнить фреску Микеланджело в Сикстинской капелле), где библейский сюжет завораживает своим драматизмом.

К философским построениям Виктора Павлова вначале отношение было скептическое (возможно, таковым оно у кого-то осталось и сегодня). Но в сентябре 2010 года я получил для альманаха «Дерибасовская-Ришельевская» подборку стихов Гали Маркеловой, поэта-шестидесятника. Галя прошла рядом с Хрущом, Женей Рахманиным и другими нонконформистами их непростой путь. И вдруг в подборке небольшое стихотворение:

Ландыш или белладонну
древний теребит Гален
или все же Парацельс?
Чтоб не вылезло проколу
не забыть
Витю Павлова спросить.

Неожиданное признание. Но мне кажется, оно дорогого стоит.

Кстати, химерический мир не возник сам по себе. В одесской традиции был удивительный художник и ученый Георгий Федорович Цомакион, передававший весь ужас слома жизни в России после 1917 года в химерических видениях. Так что разрушения, катаклизмы ищут свое воплощение и в этаком «химерионе».

Недавняя выставка В.Павлова в Музее современного искусства показала, что художник-философ преодолевает мировую энтропию, преодолевает хаос. Несколько раз он обращается к теме «Тайной вечери». Помню его картину 2002 года, где психологически был дан образ каждого из апостолов. И вот новая работа, ставшая как бы итоговой, на сегодняшний день в коллекции Музея современного искусства Одессы. Все та же «Тайная вечеря», но уже увиденная сквозь традицию Леонардо да Винчи, увиденная фрагментарно, но от этого не менее выразительно.

Нет, тут уже не чудовища-химеры, здесь исток новой веры, свет новой веры.

Сорок пять лет в искусстве Виктор Павлов. Он узнаваем на любой выставке, у него свой почерк, а главное – свой взгляд на наш мир.

Работы Виктора Павлова

Михаил Черешня: «Тают зеркала в пустыне комнат…»

Евгений Голубовский

Михаил Черешня

Назвал эту статью строкой из стихотворения поэта Ефима Ярошевского, посвященного художнику Михаилу Черешне. Приведу целиком последнюю строфу этого стихотворения, так как сквозь сюрреалистическую поэтику проступает образ судьбы художников - поэта и живописца:

Тают зеркала в пустыне комнат.

Время движется к весне.

Кто нас помнит? Нас никто не помнит.

Дикий снег заносит нас во сне.

Думаю, важный и болезненный вопрос для каждого творческого человека: «Кто нас помнит?». Жесткий и горький ответ , в котором Судьбы многих, работавших для себя, «в стол», в уединение мастерской,, не для издательств и выставкомов – «Нас никто не помнит…». Ответ, действительно, жесткий, но, как показало время, не окончательный приговор. Помнят!

Черешня как-то сказал мне, отказываясь от предложения сделать выставку во Всемирном клубе одесситов: «Ты ведь знаешь, я человек не публичный». И это правда, он даже у себя в мастерской редко и не всем показывает новые работы.

За семьдесят два года жизни одна персональная выставка в Одессе, в галерее «Артис», которой руководила Наталья Межевчук, и одна персональная выставка в Петербурге, где Миша учился (тогда еще в Ленинграде) в Училище имени В.Мухиной, не менее прославленном, чем Академия художеств (Институт имени Репина).

Младший брат – Валерий Черешня, талантливый поэт, живущий в Петербурге, пишет о себе, но многое может быть спроецировано и на старшего – Михаила:

«До 20 лет жил на Дерибасовской (что комментария не требует). В 20 лет почувствовал невозможность дальнейшего существования в пряной духоте талантливого бульона, именуемого Одессой, и отправился в Ленинград, город открытого пространства и строгой архитектуры…».

Это «открытое пространство и строгая архитектура», не говоря уже о музеях, тогда манили многих. Не случайно в одно время с Мишей Черешней в Ленинграде учились Аня Зильберман и Семен Гармиза, Орест Слешинский и Валентин Филипенко и многие другие - в 60-е - 80-е годы На мой взгляд, одесситам перекличка Южной и Северной Пальмиры была ближе. Во всяком случае, в Ленинград ехали учиться чаще, чем в Москву, в Киев, в Харьков или во Львов.

Окончив Мухинку, Миша вернулся в родную, хоть и «пряную духоту талантливого бульона». Что это значило для него, для его ближайшего друга художника Шурика Рихтера (тогда никуда не ездившего) легко почувствовать, читая один из наиболее популярных одесских самиздатовских текстов 70-80-х годов, ныне опубликованный разными изданиями – «Провинциальный роман(с)» Ефима Ярошевского.

Вот несколько строк из главки «Спина захолустного Антиноя», посвященной Мише Черешне и Шурику Рихтеру:

« - Ну, ребята, а теперь посмотрим гравюры.

Шурик, посмотрим?

Все начали смотреть. Шурик, беспощадно зажав зубами окурок, что-то сказал. Что-то касательно гравюр.

- Шурик, все это уже было, - заметил Миша. Безмерная тысячелетняя усталость затаилась в его спине. – Было, было. Всё было.

- Черешни еще не было, - поддразнивал его Шура.

- Неправда. Я был. В моей первой жизни. В четырнадцатом веке. В испанских колониях. На Кордильерах. Меня тогда зарезали. Как еврея. Но я был. Меня помнят историки. Так что… как видишь…».

Если бы я писал биографический очерк (маленький томик серии «Жизнь замечательных людей» -ЖЗЛ), может, я назвал бы его : «Безмерная тысячелетняя усталость затаилась в его спине». Вряд ли с таким длинным названием любое издательство согласилось бы. Но в качестве эпиграфа – наверное.

Передо мной задача куда более локальная – попытаться определить место Михаила Черешни в художественном пространстве Одессы. А в том, что его негромкое присутствие (антипубличность!) значимо, у меня никогда не было сомнений.

В 1980 году, тридцать лет назад фотограф Валентин Серов выпустил два самиздатовских альбома «Художники Одессы». Это фотолетопись альтернативного искусства 60-70х годов. Во второй выпуск, наряду с Алтанцом, Божко, Князевым, Ковальским, Морозовым, Степановым, вошел и Черешня. Автобиография короткая: «…родился 1 марта 1938 года в Одессе. В 1966 году окончил ЛВХПУ им. Мухиной. Работаю в Художественном фонде».

Там же три черно-белых фотографии картин. Даже в монохромном воспроизведении они говорят о творческих предпочтениях автора. И фотография, снятая на балконе квартиры, на Дерибасовской,17, где рядом с Черешней – Алтанец, Стовбур, Рисович…

Пожалуй, и на квартирных выставках я не помню работы Черешни, только на выставке в квартире Вити Рисовича. А вот начиная с «перестройки», с оживлением социальной и художественной жизни в стране, в городе, Миша Черешня на какое-то время прерывает свое затворничество. Его работы появляются на выставках ТОХа (возникло такое художественное объединение), в галерее «Либерти», наконец, небольшая, но достойная выставка в «Артис». В связи с этой персональной выставкой я опубликовал в газете «Вестник региона» статью «Трещина, соединяющая мир» искусствоведа Ольги Савицкой, выпускницы нашей Грековки, учившейся в Ленинграде и жившей между Одессой и Ленинградом-Петербургом. К сожалению, в последние годы мы реже обращаемся к ее творческому наследию (Оли уже нет среди нас), а она была талантливым исследователем и знатоком одесской художественной школы. Тем важнее зафиксировать, что единственная статья, посвященная творчеству М.Черешни, была написана Ольгой Савицкой.

Вот как она заканчивала свое эссе:

«Повышенный градус эмоций. Звонкая и щемящая нота… В богатом мире одесской живописи, где есть художники хорошие и очень хорошие, эта краска принадлежит только герою данной выставки».

Своеобразие. Действительно, картины Черешни на любой выставке узнаваемы. И это свойство не только работ последних лет. Таким он входил в живопись. В мемуарах Дины Михайловны Фруминой несколько абзацев посвящены этому ее талантливому ученику, окончившему училище в 1960 году. Вспоминает Дина Михайловна, как трое друзей – С.Сычев, А.Рихтер и М.Черешня делали на диплом фреску, которую тогдашний директор В.Соколов приказал смыть как формалистическую. За развитием творчества МишиЧерешни наблюдала Дина Михайловна и в дальнейшем. «Уехав в Ленинград, - пишет Фрумина, - поступил на монументальный факультет училища имени В.И.Мухиной. Окончив, вернулся в Одессу, участвовал в выставках произведениями монументально-декоративного характера – занятными и своеобразными. Показывая их в Петербурге, стал членом Международного союза художников при ЮНЕСКО. Приобретаем коллекционерами и ценителями современного в изобразительном искусстве».

«Ценителями современного в изобразительном искусстве» - важное признание из уст Д.М.Фруминой.

Что же оно обозначает?

Конец 50-х годов («оттепель»!)- был времен открытия (я бы сказал - приоткрытия) импрессионистов и постимпрессионистов молодыми художниками, на которых был поставлен крест запрета соцреализмом. Пусть по немногим альбомам в отделе искусства библиотеки имени Горького, в частности, альбомы знаменитых собраний Морозова и Щукина, ставших Музеем новой западной живописи, происходило приобщение к французской живописи конца19-20 века. Потом уже будут экспозиции Эрмитажа и музея имени Пушкина в Москве, богатая библиотека Академии художеств… Непременно должен сказать, что Миша Черешня один из самых образованных художников в то время в нашем городе. Музыка, поэзия, архитектура – все это не прошло мимо него, а вошло в его духовный мир естественно и навсегда.

Много давало общение с художниками старших поколений, такими, как Илья Шенкер и Амшей Нюренберг. Его первые работы, которые я видел, кажется, были в кругу поисков его сверстников -шестидесятников – Люсика Межберга, Миши Матусевича, Лени Межирицкого, возвращавших одесский пейзаж в импрессионистическую привлекательность. Таков, например, пейзаж, яркий, активный в цвете, - «Дерибасовская». Но постепенно художник почувствовал, что наслаждения импрессионизмом достаточно. Этот благодарный опыт позади. Его миром становится мир интерьеров, пустых комнат, зеркал и зазеркалья. И вот тут открывались два пути – сюрреалистических картин и лирически экспрессионистских сюжетов.

В коллекции Музея современного искусства Одессы находится одна из его сюрреалистических композиций. Вот где проявилась учеба на монументальном факультете. И все же, настолько внятно сюрреалистических полотен у Черешни немного, хоть и в них он остается самим собой, узнаваемым по цвету, по манере письма. Главная линия его творчества пошла в русле экспрессионизма, очевидно, не без интереса к творчеству Хаима Сутина, хоть говорить о прямом влиянии, очевидно, не нужно.

Говоря об еврейской составляющей одесской школы, мы чаще всего называем имя Иосифа Островского, хоть могли бы вспомнить Александра Фрейдина, Изю Клигмана, Зою Ивницкую. В этом ряду Миша Черешня должен был бы называться одним из первых. Не тематически, не сюжетно, скорее, духовно воспринял он традиции еврейских художников «парижской школы».

«Безмерная, тысячелетняя усталость затаилась в его спине». Это ведь не столько словесный портрет художника, скорее словесное отражение («зеркало») десятков его картин. Среди них и одинокая фигурка в интерьере, и одинокий (безлюдный) интерьер, с мебелью тесно его заполняющей, отчего он кажется еще более одиноким, и интерьер – автопортрет у мольберта и семья в глубине пространства (не парафраз ли это знаменитых «Менин» Веласкеса?!).

На первый взгляд, живопись Черешни кажется легко написанной, импровизационной. Эта импровизационность возникает благодаря экспрессии мазка, столкновению цветовых диссонансов, которые уверенная кисть художника в конце концов приводит к напряженной, экспрессивной гармонии.

Так, многократное движение кисти по холсту, мазок к мазку, в течение всей жизни накапливает «тысячелетнюю усталость».

Одесской школе живописи, впитавшей и опыт петербургского образования, нисколько ей не повредивший, а напротив, еще более усиливший корневые основы родного Юга, есть чем и кем гордиться. Михаил Черешня – тому достойный пример.

Работа Михаила ЧерешниРабота Михаила Черешни