Сага о красном коне революции

Александр Дорошенко

Вот выезжает конница на кровавого цвета конях, их цвет есть естественный цвет многократно пролитой крови, и равномерно ступают конские копыта по булыжнику мостовой; не торопясь, идет страшная конница, и покачиваются в седлах живые, но больше мертвые уже всадники, все так же устойчивые в своих седлах, как и при жизни и булыжная мостовая от стекающих с всадников этих и их лошадей крови становится все красней и красней и вот уже струйки крови плывут по булыжнику, по канавкам брусчатки, и стекают шумной рекой и водоворотом из крови в уличные водостоки. Все красное вокруг от крови, от мостовой до знамен и неба над головами всадников, и мертвая тишина стала в Городе, только равномерный стук подков ритмом смерти отражается в красных отблеском стеклах домов.

Течет река Смерти и поют всадники песнь, но не слышно слов этой песни, только звон копыт о брусчатку, ленива и небрежна посадка всадников в седлах и один всадник все перемещается в их бесконечном ряду, появляясь то здесь, то там, в отдалении. Странен он и страшен, так же кровав его наряд, лениво свисает ногайка с руки и пусты выражением глаза, но у него нет и глаз, провалом вечности светится его взгляд и горе встретившему взгляд этих провалившихся глаз революции. И ружье странное у него за плечом, длинное оно необычно и штык к нему приторочен, впрочем необычен и этот штык, он изогнут косой и лезвие его зазубрилось от частых ударов и проржавело от ежесекундного потока крови. Это красная конница входит в освобожденный Город, а по краям тротуара некому приветствовать героев, в мертвом городе идет славная конница, покорном и покоренном Городе. И по мере передвижения этой конницы вместе с ней передвигается и сплошная полоса красного цвета, охватывающая мостовую, стены домов, небо над Городом, уходит природное многоцветие из-под копыт коней и сменяется с каждым шагом вперед этой армии смерти единым окрашивающим все вокруг цветом пролитой и невыкупленной крови. "Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет".

Только на углу улиц Пушкинской (конечно же Пушкинской, по какой же еще улице идти парадом коннице победителей?) и Еврейской стоит маленький и печальный Гедали и приветствует сладкую революцию. Он крутит ручку еще не реквизированного граммофона, красного цвета этот граммофон, и расходящаяся конусом из широкого раструба граммофонной трубы вытекает в пространство улицы песня - "Маруся, раз, два три, садок зеленый, в саду ягода росла ... ". Это веселая русская песня и как и во всех без исключения веселых русских песнях в конце ее фраз, в ударных паузах, непонятным страданием и надрывом отзывается в сердце веселый танцевальный напев. Ничего и никому хорошего не предвещая. Вот проходя мимо, с легкой небрежностью перегнувшись к Гедали с седла, аккуратно и заботливо перерезал ему горло сотник Галаньба, вовсе и не забрызгавшись этой еврейской кровью. Хорошо и то, что Гедали умер легкой смертью. Некогда было сотнику Галаньбе. Но все так же продолжает играть свою мелодию граммофон и уже сама собой, по приказу революции крутится его ручка. Да здравствует сладкая революция, шепчу я, склонившись над телом коченеющего Гедали, создателя несбыточного Интернационала, - все теперь и надолго будет у нас хорошо!

("- А революция - это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция - это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. ... "Да", кричу я революции, "да", кричу я ей, но она прячется от Гедали и высылает вперед только стрельбу ... ").

Совершенно верно почувствовал в "Конармии" Семен Буденный обвинение в бандитской вольнице и человеческом беспределе. И написал, не без таланта, "Бабизм Бабеля из "Красной Нови", где подтвердил, что Бабель в Первой Конной был действительно, "хотя и в тылу". Отстоял Бабеля Горький, но потом Горького не стало и до Бабеля добрались.

Ничего страшнее, безжалостнее и преступнее гражданской войны не бывает. Это опыт гражданских войн в Испании, Севера и Юга в США (где роль наших белых играли южане, а красных - северяне, с той же ненавистью быдла к аристократии духа), но конечно в родном отечестве этот ужас проявился самой полной мерой. Война любая есть ужас и обрушение всех норм человеческого бытия, но все же, именно в войнах, начиная с века восемнадцатого, было регламентировано какими-то правилами, если о таком вообще уместно говорить: обращение с пленными, с госпиталями, с санитарными поездами. В гражданской войне не бывает даже и этого. Генералам таких войн удается террором удержать лишь общее направление перемещения человеческих, вооруженных и озверевших, масс. Кровавая вакханалия, попустительством этих генералов, царила в обоих лагерях, в белом и красном. А были и иные силы, националистические на Украине, всякие Махно и прочие Петлюры, и многочисленные многоцветные атаманы. Все это резало, грабило, калечило тела и души своих соотечественников, но, в первую очередь, в рамках революционного именно героизма, уничтожало евреев. И потому, если и может состояться в России общий памятник белому и красному движениям, то только как памятник скорби и покаяния. Перед всеми невинно убиенными. Но только перед ними, а не как памятник активным идеологам и участникам этой позорной и преступной бойни. В гражданской войне не бывает героев, бывают только преступники и жертвы!

Это было у нас Смутное время, Второе, … и было оно еще ужаснее Первого, хотя и поверить в такую возможность трудно…

Многие думают, что оно уже завершилось …

 

Сага о несостоявшемся вельможе. Русский Барин.

Александр Дорошенко

Сначала это фактура. Высокий, вальяжный, … Даже не складкой у губ и отсветом глаз, в жесте - доброжелательная насмешка. А уж в голосе ...

Когда он вошел в аудиторию к нашей, моей криогенной группе, читать впервые нам лекцию, … что-то иное произошло, никогда до того не виданное нами. … Он вошел, поздоровался, прошел к доске, взял в руку мел …

Сама история и жизнь сегодняшней науки стояла перед нами, мальчишками, жидкий воздух впервые со времен Библии, где о нем впервые упомянули, плескался голубой огненной жидкостью в сосуде Дьюара, - все это мы увидели сразу, и кроме - великие лаборатории мира, где все это создавали ученые и где сейчас они на наших глазах, наклоняясь над сосудами и трубами установок, совершали, … внимательно поглядывая в нашу сторону поверх лабораторных столов.

А он еще ничего не сказал, только взял в руку мел!

Походка такая, как у него, была уместна в наших дворцах на севере, несколькими столетиями назад. Ах, цены бы не было такой походке при Елизавете Петровне. Надменная и государственная, говорящая о присутствии Европы в самом сердце России. Так выйти к французским послам. Камзол, расшитый золотом, голубая орденская лента, из орденов только парсуна императрицы, в сиянии крупных алмазов. … Доброжелательное европейское лицо, губы сейчас скажут первые слова приветствий на понятном послам языке. … Приветственный жест и улыбка. … И сразу поймут послы, с кем придется говорить, и в тревоге переглянутся. … А вы думали - варвары!

В такой походке - личность. А эти бегают тараканьей побежкой, и сразу видно, единственная должность - столоначальником в Богородск. Это Екатерина сказала о ком-то, рекомендованном ей Фонвизиным к должности: «Вы только гляньте, Денис Иванович, на его походку сзади, со спины!».

«Он в Риме был бы …
В Афинах был бы …
А здесь он …»

- Здесь, он был бы Шаляпин, если бы пел,

- Дягилев, если бы вывозил в свет Россию,

- Стасов, если бы был критик и толкователь снов,

- Станиславским вряд ли, только фактурой и жестом, и барственным лицом, а так, нет, пожалуй, ему наскучило бы позировать при жизни для посмертных монографий… И актрис бы не выдержал… Но вот, если бы был Станиславским, рассказал бы об этих актрисах потомкам такое, что хорошо дополнило бы рассказы Булгакова… И о Немировиче с Данченко тоже. … От Станиславского остались снобистские фото и теория, которую все, почитая, никогда ею не пользуются, и смысл которой - этическое оправдание лицедейства,

- Державин был бы, если бы писал стихи и оды матушке-императрице,

- Потемкин, если бы был всеми сразу и еще водил армии и устраивал бы континенты… Суворову нужны были громкие победы, чтобы перестал бросаться в глаза маленький петушиный рост… Он, Суворов, был военный порученец, пересчитывающий перед сном ордена… Потемкин — строитель и вельможа… Но и трудно бывало Суворову — такую прорву орденов разместить на петушиной узкой груди, многие висели под мышкой, мешали размахивать руками… Потемкин забывал надеть или вовсе терял ордена… Ему тесновато было в Европе - так, снисходительно, прикупить какое-нибудь княжество или полстраны, … для сглаживания контура российских меняющихся приращением границ …

Видеть его идущим институтскими коридорами для студентов была школа!

А он, Валентин Петрович Алексеев, ВП, мой шеф, родился с большим опозданием и совсем не вовремя.

Его уничтожил режим и люди, созданные режимом. Я пришел к нему студентом, потом был аспирантом. Став ректором, он помог мне создать исследовательскую лабораторию. Он был с русского севера, в 1939 году двадцатилетним ушел на войну и до самого 1945 года воевал в звании лейтенанта на Карельском фронте.

Необычен всем – походкой и жестом, ростом и статью, внешней красотой и «лица не общим выраженьем», что таким редким было тогда и вдвойне стало сейчас. Эта отличимость проявлялась естественно - она была функцией внутреннего состояния, когда сокровенная жизнь человека проявляется в жесте, модуляции голоса, богатстве речи. Это была культура, и она пронизывала все его существо. Глубокие профессиональные знания, серьезный интерес ко всему без исключения миру идей и событий. Поражала яркость и насыщенность речи. Язык он знал и любил. Не благодаря, но вопреки реальностям общества и времени могла родиться и поддерживаться такой высокой «лепки» разговорная речь. Становилось понятно, что люди делятся не столько на бедных и богатых, умных и не очень, но что между ними проходит разделяющая пропасть – речь! И все вместе это складывалось в то, что называется стилем, а «стиль – это человек». Ощущалось, в ежедневном обиходе, что вот сейчас, обсуждая формулу, рассматривая график, решая что-то организационное и сиюминутное, то, что мы в умственном ослеплении зачастую называем жизнью, он видит все окружающее, видит цепко и всегда в необычном ракурсе, видит и залитую солнцем улицу, и растущее напротив окна дерево и пробегающую мимо собаку (и вдруг, отвлекшись на мгновение, скажет об этой самой собаке что-то уж совсем неожиданное и удивительное).

Сидит в громадном ректорском кабинете, … людей там навалом, в прихожей, чиновничий мирок института («разрешите лизнуть ручку, … », входят на пуантах, говорят как в мавзолее, с покойником, с оттенком историчности момента … ), а он точит со мною лясы, и все никак не отпускает, … и напоследок, нехотя отпуская, с грустью мне говорит «Велик Аллах, и нет у него приятелей» …

Как сильная личность, он был добр и снисходителен. Не терпел пошлость и хамство. Пошлость есть исключительно русское понятие, именно для нашей жизни, для ее характеристики, приспособленное великолепно. Это отсутствие вкуса, желание выглядеть знающим без знаний, умным без ума, интересным, не имея «ни цвета, ни запаха», порядочным, будучи проходимцем и негодяем. Как это выглядят, мы знали тогда и неплохо знаем сегодня. Когда ВП сталкивался с подобным, немедленно следовала реакция и горе попавшемуся под руку – то, что мог и как мог он сказать – не забывалось. Часто он вспоминал Салтыкова-Щедрина – вот говорил он вдруг, задумавшись над какой–то очередной увиденной, услышанной либо прочитанной глупостью – вот Михаил Евграфович как-то сказал по этому поводу - и вспоминал точно сказанное – и становилось ясно, что это действительно глупость, что она неизменна, непреходяща и вопиет.

Впервые имя Михаила Евграфовича он упомянул, не называя фамилии, считая, что это должно быть известным русскоязычному и образованному человеку, и я, к счастью, тогда уже знал, но сегодня, произнесенное вслух, оно в любой аудитории останется не узнанным.

Не держал правильный, требуемый временем цвет… Был ощутим на запах, запах зверя иной породы, … эти имели и имеют идентичный запах, как в стае уличных псов, где все похожи друг на друга, ростом и мастью (странно, в такой стае щенки рождаются одноцветными, белые или черные, хотя, казалось бы - но природа экономна. ВП делал это ему только свойственным образом - манера поведения, богатство речи, насыщенность интонации - все противостояло обыденности, серости и глупости. «Среда обитания» никогда этого ему не забывала. Она тоже сильно, по-волчьи остро восприимчива, безошибочно различая эту самую автономность личности и необычность явления - «чуждость запаха». Эта среда выдавливала его, как мерзлая земля Сибири, неживая земля, … как она доныне выдавливает кости невинно убиенных и лучших детей России, … и никто там этих костей не собирает …

Был он барин, даже не происхождением, но по своей природе. Как и я, не любил число и тяготел к слову. В известной мере это его и погубило: он слишком многое передоверил институтским службам и его "подставили" в громком одесском скандале с взятками в высшей школе. Член партии не мог быть судим и по неписаному правилу, получив указание из Киева, ВП сначала исключили из партии на партийном собрании родного института, естественно единогласно, а голосовали его коллеги, вчера еще "на цырлах заносившие ему хвост" ("на цырлах" означает даже не с пиететом, но с подобострастием, сладостным и граничащим с самоуничижением перед чтимым и свято почитаемым объектом).

"Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела"

Нет, никакая не свеча -
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

И не к терновому венцу -
Колесованьем,
А как поленом по лицу -
Голосованьем!

Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!..."

Александр Галич. Памяти Пастернака, 1967

Нет, конечно не вспомним, так много плохого было и есть сегодня, так много потерь и бед, идущих на нас непрерывным потоком, увы, не до того!. Никто, ни родной коллектив института, где он проработал всю жизнь, ни коллеги и сотрудники, всякие ученые профессора, никто не заступился, даже и не попытался этого сделать. Забыли же его все и сразу, более полно, чем ежели бы он умер, ведь умерших изредка, но вспоминают. Перестали вовсе вспоминать, боясь чего-то. Настолько, что когда однажды стало известно, что я переписываюсь с ВП (он уже сколачивал тарные ящики в тюрьме), изумившись, спросили, как же это я не боюсь переписываться? Еще до суда прокурором была написана статья о борьбе с коррупцией в высшей школе, где он шефа публично назвал взяточником, и на мой вопрос, что же такое презумпция невиновности, профессура стыдливо отводила глаза, а большей частью и вообще не понимала о чем это я? Как мог образоваться такой народ, чем и кем был этот образованный класс страны?

Алексей Константинович Толстой, когда писал свои пьесы и изучал для этого Смутное время, отметил, ужаснувшись, что не так пугает существование на земле такого параноика, как царь Иван, но что могли быть люди, его современники, молча терпевшие этого монстра. Но в советских временах нам это естественно понадобилось, и неспроста второй Алексей Толстой, советский граф, возвеличивал еще одного монстра, царя Петра, в угоду и назидание наступившим новым временам… Так и живем, скоро тысячу лет своей истории …

Я решил, что хуже с ними уже не будет, оказалось, вполне … !

Получив благословение из Киева на это громкое дело, сулящее вакансии институтским чиновникам, повышение в чинах следователям, радостное и злобное удовлетворение завистникам, ВП ошельмовали, лишили званий, должностей и свободы. Он сидел шесть лет и, выйдя, прожил на свободе всего несколько месяцев. Я взял его к себе в лабораторию на работу, но мы не успели толком и поговорить, так скоропостижно он умер. Его убил режим. Он поднялся высоко в "номенклатурной" иерархии, стал ректором, был конформистом, принимал правила игры и не был борцом. Но от рождения он был иным, что-то в нем не могло принять эти подлые правила, отсутствие культурной среды там, где должно было быть ее средоточие. Это был тихий протест, пассивный, но и его хватило --- там надо было быть активным и рваться с поводков в общей своре цепных псов. Жрать их любимую пищу, дерьмо, большой и вкусной ложкой, облизываясь от удовольствия… Таково свойство власти вчера, сегодня и всегда.

Позорные сволочи! …

Иногда, бывая на втором кладбище, мы с Деником подходим к его могиле. Он лежит неподалеку от моих близких. Сажусь я на старый камень, у его ограды и некоторое время мы молчим. Тихо на кладбище, и в этой тишине слышен полет трудолюбивого шмеля. Любопытный, он, пролетая мимо, подворачивает заглянуть мне в лицо. И что-то насмешливое успевает пропеть …

Тяжелый, толстенький, неповоротливый, как Карлсон, … неторопливый, … как успокаивающий сердце голос далекого друга --- все пройдет, все наладится… Ничто не проходит зря!

Он знает, о чем говорит, он, в отличие от нас, на земле вечен.

 

Юрий Олеша (Сага о печали)

Александр Дорошенко

«Утоли моя печали»

Сюжет богородичной русской иконы

Совершенно мы с Юрием Карловичем не похожи, кроме глаз… Боже мой, какая печаль в этих глазах!

Мы поглощаем глазами мир и глазами своими его изменяем… Такой взгляд «больше значит, чем груды прочитанных книг».

"Зависть". Он знал, что написал гениальную вещь. "У меня есть убеждение, что я написал книгу "Зависть", которая будет жить века ... От этих листов исходит эманация изящества. Вот как я говорю о себе!". Это был лучший из написанных в то талантливое время текстов. Он бессмертен и в нем каждая фраза и образ от Бога:

"Зевота трясла меня, как пса".

"Я вспомнил: лицом вдова Прокопович похожа на висячий замок". "Вечером вдова легла рядом. Она храпела. Кавалерову представилась гортань ее в виде арки, ведущей в мрак". "Над кроватью висел застекленный портрет. Висел мужчина, чей-то молодой дедушка, торжественно одетый, - в одном из последних сюртуков эпохи. Чувствовалось: у него крепкий, многоствольный затылок."

(Вот ведь смешно: Эдуард Багрицкий, как пишет Катаев, был женат на вдове военного врача и в комнате висел большой фотографический портрет его предшественника в полной парадной форме и в усах, который Багрицкий, поднимая вверх указательный палец, уважительно и с гордостью называл - "Канцлер"!).

"- Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев".

"Да, она стояла передо мной, - да, сперва по своему скажу вам: она была легче тени, ей могла бы позавидовать самая легкая из теней - тень падающего снега; сперва по своему: не ухом она слушала меня, а виском, слегка наклонив голову; да, на орех похоже ее лицо: по цвету - от загара, и по форме - скулами, округлыми, сужающимися к подбородку. ... От бега платье ее пришло в беспорядок, открылось, и я увидел: еще не вся она покрылась загаром, на груди у нее увидел я голубую рогатку вены...".

"Голубое небо отражалось в движущихся зеркальных арках, точно открывались и медленно опускались веки прекрасных глаз".

"Идет дождь. ... Дождь ходит по Цветному бульвару, шастает по цирку, сворачивает на бульвары направо и, достигнув вершины Петровского, внезапно слепнет и теряет уверенность. ... Я пересекаю "Трубу", размышляя о сказочном фехтовальщике, который прошел под дождем, отбивая рапирой капли. Рапира сверкала, развевались полы камзола, фехтовальщик вился, рассыпался, как флейта, - и остался сух. ... После дождя город приобрел блеск и стереоскопичность. Все видели: трамвай крашен кармином; булыжники мостовой далеко не одноцветны, среди них есть даже зеленые; маляр на высоте вышел из ниши, где прятался от дождя, как голубь, и пошел по канве кирпичей; мальчик в окне ловит солнце на осколок зеркала..."

Он ошибся, видели это, конечно, немногие из там бывших …

"Вы думаете, барабан исполняет свою партию? Нет, это бог музыки стучит на вас кулаком".

" ... в воскресенье, когда ветерок был так мил и ласков, что хотелось повязать ему голубую ленточку, студент, разлетевшись к балкону, увидел облокотившуюся на перила Лилину тетку, пеструю и цветастую, как чехол на кресле в местечковой гостиной, - всю в крендельках, рогульках и оборочках, и с прической, смахивавшей на улитку. ... ". Какой бессмертный типаж для нашего Города - Олеша это видел в дореволюционные времена, но такие тетки во множестве наполняли дворы Города и в мое детство и так до сегодня. Какая бессмертная популяция!

"Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку. Какой-то лакированный угол однажды буквально укусил меня. С одеялом у меня всегда сложные взаимоотношения. Суп, поданный мне, никогда не остывает. Если какая-нибудь дрянь - монета или запонка - падает со стола, то обычно закатывается она под трудно отодвигаемую мебель. Я ползаю по полу и, поднимая голову, вижу, как буфет смеется".

"Прачка уложила капустную голову в корзину (голова скрипела, как вымытая) ..."

Это явь умирающего человека: "Тут же в голову пришла ему беспокойная мысль, что крыса может иметь собственное имя, неизвестное людям. Он начал придумывать такое имя. Он был в бреду. По мере того, как он придумывал, его охватывал все сильнее и сильнее страх. Он понимал, что во что бы то ни стало надо остановиться и не думать о том, какое имя у крысы, - вместе с тем продолжал, зная, что в тот самый миг, когда придумается это единственное и страшное имя, - он умрет.

- Лиомпа! - вдруг закричал он ужасным голосом".

(Слова нацело определяют суть. И если вы измените название вещи или события, они равномерно изменятся. Открытие настоящего имени крысы было большой неосторожностью со стороны Олеши. Это недопустимо опасно. Названия улиц, например, бывают правильными и ошибочными. Поэтому в Городе есть улицы, где несчастен обыватель и только человеку под силу там жить, сдерживая поля напряжений, и поэтому нельзя переименовывать улицы. Величайшим таинством является имя родившегося, оно определяет его судьбу и здесь я безоговорочно согласен с теорией имен Вальтера Шенди, записанную Лоренсом Стерном. Счастье в том, что пришедшему в мир человеку имя дают там, откуда он пришел, нам родителям его сообщают тайно от нас самих и нам кажется удачей выбранное имя. Но это только посланным в мир, большинству же клички подбирают сами родители).

"В бархатном ложе лежит, плотно сжав ноги, холодный сверкающий циркуль. ... Я разжимаю кулак. Циркуль стоит на столе, идет, останавливается и рушится на голову, раскрыв ноги. Я должен напороться на них обоими зрачками сразу".

"Я маленький гимназист. Когда я вырасту, я буду таким, как господин Ковалевский. ... Я буду инженером и домовладельцем. Этого требует от меня вся семья. Я вхожу в гостиную, чтобы приветствовать господина Ковалевского. Я иду, маленький, согбенный, ушастый, - иду между собственных ушей. ... Я поднимаю глаза и вижу бороду. Она русая, большая, вьющаяся кольцами. В тени ее, как дриада в лесу, ютится орден".

Я мог бы, я должен был перепечатать здесь целиком и дословно всю "Зависть", кроме ее позитивной части.

Но Олеша знал, что этого не пропустят. И вставил в свою "Зависть" часть положительную, чтобы спасти целое. Выработал положительных героев и, странным образом, на фоне отрицательных (завистника Кавалерова и предводителя уходящих в прошлое сил Ивана Бабичева, яркостью, колоритом и образным языком ставших чистым золотом отечественной литературы), они оказались рахитичными уродцами и недоносками. Не получилась эта положительная часть, эти новые люди страны Советов (впечатление, что писал иной человек, бесталанный вовсе) и не спас ничего Олеша, а только испортил вещь и замарался. Совсем молодым и полным сил, в расцвете их, написал свою "Зависть", зная, что это вовсе не начало, а конец. Начало конца. Вообще же удивительно совпадение - Гоголю даже и браться не нужно было за вторую положительную часть "Мертвых душ". Ложь не получалась. Но были и писатели, которым ничто не мешало писать, правду, или ложь они писали, например: Алексей Толстой, советский граф. А Олешу сломали. И доживал он ходя бочком, прихрамывая на все ноги и пряча лицо от встречных.

Отцом у Олеши был игрок, проигравший свою жизнь в карты, мать в молодости была очень красивой брюнеткой, надменной полькой, католичкой, она похожа была внешне и характером на Марину Мнишек, а уделом ее стала семейная жизнь с акцизным чиновником. Юрий Олеша не уважал отца и боялся матери. Так родилась "Зависть".

Самое сильное впечатление от речей на Первом Съезде писателей 1934 года --- страшная речь Олеши. Покаянная речь и кается он в создании образа Кавалерова в "Зависти". Он сказал: "Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами. Краски, цвета, образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежат мне. И это были наиболее свежие, наиболее яркие краски, которые я видел. Многие из них пришли из детства, были вынуты из самого заветного уголка, из ящика неповторимых наблюдений.... И тут сказали, что Кавалеров пошляк и ничтожество....Я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло. Я не поверил и притаился". "Я стал думать, что-то, что мне казалось сокровищем, на самом деле нищета". "Я испугался и стал думать, что никому не нужен, что мои особенности художника не к чему приложить, и поэтому вырос во мне ужасный образ нищеты, образ, который меня убивал".

Почему же убивал, правильно сказать убил. Он был талантлив и цену себе знал. Мог значит найти силу противостояния, внутренний фронт. Ведь писал же в стол Булгаков "Мастера" и "Театральный роман", веря в неизбежный расчет с мучителями, пусть даже и после смерти! А Булгакова мучили не меньше, если не много чаще и больше, просто потому, что он продолжал писать, и в том, что писал, позиций своих не сдал и никому ничего не простил, рассчитавшись со своими гонителями (это у него было общим с Пушкиным - никогда не забывать рассчитаться!). Но, главное, не изменил своей сути и совести.

Олеша был одесситом, вырос в нашем Городе, и в своих рассказах о его людях, поскольку время было пролетарских ориентиров, лучших из этих людей, строителей и благоустроителей Города (Маразли, Ашкенази, Маврокордато, Рено), счел возможным называть "авантюристами, шулерами и торговцами живым товаром (?! - АД)", причем повторил эту гадость в разных рассказах, выработав угодный времени штамп, а в весельной девушке, украсившей высоты над Ланжероном (в пролете очаровательной шестичастной Арки), видеть достойное продолжение строительства и украшения Города. Он отмечает, что "Дерибасовская теперь называется улицей Лассаля" (1936). Это оскорбление для одессита он подает как естественное и правильное дело. (Интересно, что подлинное название нашей улице вернули вовсе не советские правители, а румыны, в период оккупации Города, и когда Город освободили, название Дерибасовская осталось с нами). Сильно удалось тварям этим покалечить Олешу!

Самое крупное литературное дарование с польской кровью - Юрий Карлович Олеша - состоялось именно на русском языке.

 

Два лучше, чем один (Илья Ильф)

Александр Дорошенко

Основная формула наших школьных лет была:

Илья Ильф + Евгений Петров = Остап Сулейман Берта Мария Бендер бей

Самая важная из всех, ключ к нашей судьбе. В сгущенном воздухе эпохи, где миазмами клубились страх и ложь, ненависть и корысть, у нас, мальчишек, был свой воздух, чтобы им надышаться. Это старая история, однажды использованная Джованни Боккаччо: - в стране бытовала чума, она пропитала все, к чему ты был вынужден прикасаться - воздух, который отведен был властями страны для дыхания, школьные учебники, лица учителей, уклончивые или слишком громкие голоса взрослых, любое, сложенное из алфавита кириллицы слово, и матерчатые тряпки с лозунгами. А эти двое ушли куда-то на обочину, за город, уселись там на пикник, прихватив бессарабское вино в пузатых пыльных бутылках и к нему овечий сыр, и стали рассказывать себе и нам всякие истории, чтобы вылетела из души вся эта муть, но, главное, чтобы надышаться и нам дать возможность подышать чистым воздухом полей и трав и лесов и горных вершин.

Мы дышали своим, чистым и не отравленным воздухом. Мы слышали их слова, и поэтому крикливые и въедливые слова большинства, которыми был наполнен воздух, покрыты стены домов и все клочки развешанных материй, нами вовсе не замечались, а, замеченные, вызывали почему-то улыбку, вовсе не будучи на такую реакцию рассчитанными.

"Вас, как первую любовь ...",

- никогда не забудет наше благодарное мальчишеское сердце! Одесские мальчишки, нам братья и ровесники, Илья и Евгений, их родил Город, вырастил и наделил пониманием без назидательности, осторожностью, без подлости виляющего хвоста и открытой честностью взгляда. Они одни в чумной стране работали с голосу, а вокруг писала густопсовая сволочь и, в основном, строчила доносы. И на них, за неумеренный смех в реконструктивный период, за неуместную и весьма подозрительную веселость, за популярность (вот за это готовы были линчевать!), спустили свору собак.

Есть такая немецкая сказка о Крысолове - там, играя на флейте, увел из города всех крыс музыкант, но затем, обиженный магистратом, он вернулся и увел за собой всех городских ребятишек. Не станем задумываться над странностями немецкой бюргерской морали. Но эти двое, они пошли впереди и веселая, ими наигранная мелодия, увела нас, мальчишек, за ними в чистые поля и спасла от вырождения и болезней. И мы выросли здоровыми, без комплексов, помнящими, без мстительности, веселыми, без надрыва, добрыми, вопреки злобе времени, честными, вопреки обучению. И научились смеяться, а доносы писать не научились!

Наконец-то установили памятную табличку на доме № 47 по Екатерининской, где с 31 марта 1931 по 1 апреля 1932 года работал управдомом Остап Сулейман Берта Мария Бендер бей (Задунайский*).

 

Сага о Городе, или реквием по Копернику (Ефим Ладыженский)

Александр Дорошенко

Горожанин, он вырос с нами, на наших улицах и площадях и пляжах, …

Белые кони на зеленом арбузном поле. Кони эти так похожи на лебедей! Художник рисуя пленер с водоемом, украшает его плывущим лебедем; кустарь, создавая прикроватный настенный коврик с парочкой целующихся лебедей, окружает их пейзажным пространством. У кустаря здесь основное --- лебеди. У художника они только одна из красивых деталей пейзажа. Кустарь мудр и прав!

Декан имел все основания назвать именно лошадь (гуигнгнма) благородным существом, … на фоне человека. Это вполне заметно на верхней работе Ефима Ладыженского.

(Только два раза за всю нашу историю, были названы природные имена живых существ. Это сделал Джонатан Свифт, открыв благородных Гуигнгнмов, и Юрий Олеша, назвав правильное имя крысы - Лиомпа. Интересно, какое правильное имя у нас, ведь человек, это самоназвание. Но я боюсь, что будучи найденным, и произнесенным, оно исчерпает наши дни на земле, и по такой же причине, евреи никогда не называют имени Бога, пользуясь подменными словами. Я себя успокаиваю тем, что такие люди, как Декан и Олеша на земле появляются не часто).

На голову правой белой лошади хозяин надел соломенную от солнца шляпку, красиво решив вопрос с ушами. Хороший и веселый человек был ее хозяин.

Сцена засолки скумбрии композиционно это классический сюжет о сошествии Святого Духа на апостолов. Девушки сидят симметрично, через одну, чередуясь лицом и спиной к зрителю. Как нотные знаки в партитуре. И звучит тихая музыка. Музыку рождает само расположение в пространстве сидящих женщин и молодых девушек.

И скумбрия серебренным дождем льется с небес.

Так Матисс написал Танец и Песню.

Принципы иконописи… Так писали иконы с группами многочисленных святых - и задние их ряды как бы парили в пространстве. От иконописи здесь и состояние модели, не подобие сиюминутности, но отсвет вечности. Видно, как все эти люди думают, волнуются, переживают, говоря про себя и с собой. И не только, но с лошадью, например. Главное --- они слышат друг друга!

Обратная и совмещенная перспектива… Арбузную гавань он нарисовал, глядя на нее с неба, а затем, спустившись на землю, пририсовал людей и лошадей. Притом ему пришлось их расположить по высоте картины, а то, что они не падают друг дружке на голову, связано с твердой почвой у них под ногами, со сцеплением и совмещением планов.

Парадигма заключена в правилах взгляда, в привычке видеть. Так взгляд в небеса определился Птоломеем и весь мир людей не мог себе и представить, что наша земля несется кувырком в пространстве вселенной, выделывая кульбиты. Потом что-то усмотрел Коперник, новое и правильное, и мы, никогда не пытавшиеся даже подумать над неправильностью старых взглядов, легко переняли новость, и отпустили землю кружиться… С той поры у нас часто кружится голова …

Так случилось и с видением земного пространства, так возникла в живописи перспектива, одной из спекуляций Ренессанса …

Только Мастер может иначе от всех остальных видеть. Так странно, ведь на этих холстах перевернуто пространство и отключено земное тяготение… Шаланды (возможно, это дубки) конечно, лежат друг на друге, и нижняя опирается на берег, но вертикальная поверхность моря чудесна. Я думаю, что она и впрямь вертикальна.

И затеи Матисса, когда все на полотне равнозначно важно, булыжник, человек, лошадь,

ковер восточной работы, где все арабеска: … человек и лошадь, шаланда и арбузное море. Никто ничего не выше и не ниже, но вровень! Как создал это Господь, ничего не выделяя. Разве что человека он создал последним из всего живого. После того, как создал, например, божью коровку и арбуз.

Какой яркий и чистый был художник, Ефим Бенционович!

Он вначале, приглядывался к сюжету, его деталям, что-то компоновал, примерял, но не трогал холст и ждал. И постепенно начинала звучать мелодия, тихо-тихо, застенчиво и пугливо. Тогда он брал кисть и рисовал мелодию, а краски с холстом были ему партитурой. Основным была музыка. И он рисовал музыку.

В Израиле он кончил жизнь самоубийством.

Но с каждого своего полотна он лукаво и весело улыбается. И что-то тихо напевает, тихо и мелодично, он сидит за мольбертом и перед ним арбузная гавань, или наш уличный перекресток. В этом мотиве летняя тишина гавани, веселый уличный шум, мерный плеск волны за бортом дубка, женские журчащие голоса, - так высокая степная трава, зрелая, пушистая и густая колеблется под ласковой рукой вечернего ветерка.

А вы говорите, его не стало. Как же не стало? Вот я, еще вчера ничего о нем не знавший, случайно открыл альбом … и услышал мелодию… А в этом единственном вышедшем на его родине тоненьком альбоме не было даже фотографии Мастера, не было никаких дат… только репродукции немногих его полотен. На них нарисован наш Город, не его узнаваемые стены, но улицы и перекрестки, и люди, мы и наши отцы… И негромкая мелодия, я и не знал, что она свойственна Городу, что она в нем основная. И улыбка художника - вот он, Мастер, прервав песенку, что–то говорит мне о лошадке в соломенной шляпке на голове…

И, уже покинув его мастерскую, идя по улицам нашего Города, я все не перестаю улыбаться - мне видится смешная лошадка в кокетливой соломенной шляпке и моряки, играющие в волейбол арбузным мячом.

 

Такие непростые евреи

Александр Дорошенко

«Мир еврейских местечек … Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан здесь прошел средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням, не споет на шоссе балагула»

Наум Коржавин

«Евреи, евреи,
Кругом одни евреи …»

Народная русская песня

Евреи простыми не бывают и с ними никогда не бывает просто …

(Это открытка с картины Леонида Пастернака «Где выход?», написанной в 1891 году. Леонид Пастернак, отец будущего поэта, родился в Одессе в 1862 году, занимался в городской рисовальной школе и закончил юридический факультет Новороссийского университета. Затем он был профессором Московского училища ваяния и зодчества).

На вопрос о жителях Одессы я отвечал когда-то: «у нас в Городе, живут евреи и инородцы». В Городе всегда было много евреев, до 40% всего населения в конце века. А в начале следующего, после погромов 1905 года, из Города выехало много евреев, преимущественно в Соединенные Штаты. Это были в основном ремесленники, законопослушные и трудолюбивые граждане и Америке очень повезло. Во вторую мировую войну все, не покинувшие Город и не ушедшие на фронт, поголовно были истреблены. В послевоенные годы в Город вернулись евреи из эвакуации и много переселенцев из западно-украинских областей. Последние в основном были местечковые евреи.

Евреи бывают очень разные. Я даже где-то прочел, что антропологически, тип еврея вовсе неопределим. Есть евреи черного и желтого цвета, но в негре всегда различимы утонченные еврейские черты, а в китайце внешне виден только китаец. Но под ним несомненный еврей. Может быть, евреям попробовать размножаться в Китае? И придумать иероглифы на иврите?

Два тысячелетия жизни в диаспоре, среди разноплеменных народов, исказили облик еврея. И жизнь в тесноте и грязи гетто способствовала измельчению и вырождению. Это быстро пройдет. Это сильный и жизнестойкий народ и он восстановит свою внешность, какой ее задумал Господь.

Как правило, они кареглазы, но много голубоглазых. Бывают легкомысленные блондины, застенчивые шатены и жгучие брюнеты. Бывают рыжие, и это, как правило, бабники и скандалисты. Большей частью евреи бывают лысые. Кстати, лысым больше идут рога, они красивы и рельефны на честном и гладком фоне, и их можно даже отлакировать. Такие рога рождают симпатию, некую общность… В то время, как волосатый рогоносец смешон …

Длинные и худые, как Дон Кихот, - это романтики … Они любят и уважают женщин, и по этой причине, женщины к ним равнодушны… Упитанные коротышки, это жуиры и любители выпить… Они чаще, чем длинные, бабники и в этом деле успешны… Так что вполне можно бы составить из евреев парочку - Дон Кихота и Санчо Панса …

Либо очень умные, либо очень глупые, как-то так выходит, что средние умственно евреи редки… Но старые евреи всегда умны и знают о жизни многое… Очень терпимы, а в чем ином проявляется мудрость, как не в терпимости?

Большей частью еврей хороший семьянин… Поэтому они чаще обманывают женщин и семьи свои не бросают. Обещаниям женатых евреев женщины не должны верить.

Поразительно в евреях как в нации, сочетание прагматизма и идеализма. Здесь видено перераспределение, при сохранении целого. Если еврей прагматик и материалист, то места в нем для иного не остается. А если он идеалист и романтик, то это откровенный городской сумасшедший, Василий блаженный, с той разницей, что евреи более чистоплотны, а Василий святость приобрел в основном тем, что во всю свою жизнь ни разу не мылся.

Но есть удивительное смешение и мне попадались акулы бизнеса, бестрепетные монстры капитализма и разбойники с большой дороги, «работники ножа и топора», пишущие трогательные стихи о детях и птичках… Искренние стихи …

Евреи редко пишут стихи о женщинах… Они знают предмет тысячелетним опытом предков а человек, насыщенный Библией, не приемлет женское начало всерьез… Притом евреи древний восточный народ. На востоке женщина всегда знала свое место, куда и как была поставлена …

Нет и не было и никогда не будет яростнее антисемитов, чем евреи, и в правильном понимании термина, это ненавистники еврейства. От теоретиков, примером чему были средневековые магистры из выкрестов, до несчастного и гениального мальчишки Отто Вайнингера.

Большая часть евреев, конечно, не антисемиты, но все евреи равномерно не питают особой любви к евреям. В Израиле им хорошо …

Высокомерие в евреях от тысячелетних унижений, следствие гетто… Это проявление и сила воздействия страшно сжатой пружины. Это очень гордый народ.

Беды евреев всегда определялись непониманием предназначения Народа, и попыткой быть, как все прочие народы земли… О чем им безуспешно твердили большие и малые библейские пророки и за что их всегда, и к несчастью, столь же безуспешно, наказывал Бог. Руками других народов земли, от XX-го легиона Тита до Богдана Хмельницкого с Адольфом Гитлером.

Но жизнь в диаспоре, мучительства и гонения, из страны в страну, из края в край, из года в год, вечные унижения, притеснения и бесправие, были дарованы евреям их Богом, который и вообще один на все человечество. И этому свидетельством есть поразительная творческая активность, длящаяся тысячелетия. Для всех наций, культуру которых они усвоили, и присвоили в значительной степени, евреи стали солью, основой и самым талантливым национальным проявлением. Культура поэтому бывает немецкой, английской, русской, даже французской, но еврейской не было никогда и не будет, потому что евреи это не нация, но любимая мысль Бога. И поэтому лорд Дизраэли, по сути англичанин, Исаак Левитан русский художник, Мишель Монтень француз, Марк Твен американский писатель и Иосиф Бродский, пока писал стихи и не стал эссеистом, был русский национальный поэт.

Видимо, Россия и русские так же особы, как и евреи. Это явно не национальность, но, либо заболевание, либо предпочтение Бога. Второй после евреев такой особый народ на земле, никогда, никуда и никак не вписывающийся, но, напротив, всегда и изо всего общечеловеческого выпирающий… Посредником здесь были, возможно, хазары.

Это сильное чувство, ощущаемое всегда русскими, но, либо непонимание его истоков, либо боязнь такого понимания, родили особый русский антисемитизм.

Вклад евреев в великую русскую культуру видимо не меньше, чем вклад в нее русских. В процентном отношении к населению намного больше русского.

В отличие от своих русских сверстников, они, не уступая талантом и работоспособностью, должны были иметь еще что-то, сверх всего этого… И это их поднимало и вело к вершинам. … Это, как умный ответ еврея-портного, на вопрос, что стал бы он делать, если бы был русским царем: - «Я еще немножко бы шил … »

Народы мира, среди которых обитали евреи, эту опасность остро ощущали, и выработан даже был термин немцами - «украденная культура», это об их, немецкой культуре, украденной евреями. Нечто подобное провидел у нас «эксцентрик», по меткому определению Венедикта Ерофеева, Василий Розанов. Он, правда, оглядываясь на имена Левитана, Гинцбурга, Антокольского, … причитал с надеждой, что евреи поэзию русскую не украдут, поскольку вообще генетически чужды всякой поэзии. Очень жаль, что он, Розанов, не дождался Мандельштама, Пастернака и Бродского, который и вообще стал вершиной русской поэзии последнего века. Вот бы Розанов порадовался!

По этой причине от массы евреев собранных воедино, в одном государстве, может проистечь много полезного, в технике, технологии и науке, но культуры новой, достойной Народа, они не создадут никогда. Евреям народы окружения с корневым антисемитизмом в крови были как волки для стада оленей на русском севере. Олени вырождаются в отсутствие волков. Этого забывать не следует.

В нашем Городе есть множество дворов-колодцев. Так стали строить в центре в конце века, экономя место. Это узкий колодец посреди многоэтажного дома. Деревья, посаженные в его центре, как правило, гибнут, но если там вырастает все же дерево, - оно становится мощным и стройным и необычно высоким - надо достать кроной солнце. Это еврейское качество …

«Теперь не стало греков в Ленинграде и мы сломали греческую церковь …» … Мы что-то сами в себе при этом сломали …

Феномен еврея это полукровка. Не суть важно, какой частью. Это величайшее испытание и напряжение жизни, выпавшее на долю человека. Я это пишу со знанием дела. Еврей чистокровный может перестать быть евреем. Раствориться и рассосаться в ассимиляции. Не мимикрией, но до самого мозга костей. И таких, видимо, в мировом сообществе есть множество. Достаточно отобрав самых талантливых в любом народе, покопаться в их родословной. Ибо талант, это дар Божий, а евреи его дети.

В русской культуре это потомки, например, Петра Шафирова, выдавшего своих пять дочерей, евреек, за представителей самых аристократических семей России, рюриковичей, так, что Романовы рюриковичами не были, а его многочисленное потомство было и есть. Гордость российской нации.

Но полукровка никогда не перестанет помнить о своих еврейских корнях. Это феномен, требующий разъяснения. Он будет склоняться либо к еврейству, либо, реже, к антисемитизму. Нейтральным он не останется. Разве что, уж совсем лишенный потенций и человеческой отметины.

Можно быть наполовину не евреем. Но быть наполовину евреем невозможно!

У русских и евреев много общего, от единого общего Бога до имен и фамилий, например Иванов и Ивановых, … Русская национальная душа, Садко, заморский гость, был крещеным евреем по имени Цадок… Он был членом ганзейского союза, жил в республике Великий Новгород, где на тогдашний Киев справедливо смотрели, как на задворки, как мы сегодня на Арциз, к примеру …

Что-то все же почувствовал здесь Марк Шагал, в своих вечных сюжетах, с пейсатыми евреями на русских снегах… Белоснежные эти снега у него всегда с отблеском крови …

Виктор Шкловский хорошо зная Шагала, отметил, что видом и сутью он был чистый парикмахер. Я полагаю, это для Витебска, в Одессе он, как парикмахер, смотрелся бы местечково. И он был местечковым евреем и так навсегда в нем это и осталось, в высоком напряжении души между Витебском и Парижем. Он Шагал, не думал, он видел. Его русские снега в Витебске мне все напоминают слова Пушкина «беда барин, буран», из «Капитанской дочки». И, если бы мне пришлось писать о России и иллюстрировать написанное лучшим произнесенным о ней словом и написанной картиной, я выбрал бы этих двух, Пушкина и Шагала.

Какие были имена в Городе и теперь ушли навсегда из мира: Борух Гершкович Питирим; Янкель Ицков Метелица; Жиска Янкелев Тамаркин; Гвейлах Нухович Бунин (неужели же Иван Бунин … !?); потомственный почетный гражданин Озиас Савельевич Хаис (в 1896 пожертвовал деньги на учреждение именной кровати при Еврейской богадельне); купец Герш Люлька (он 19 лет был председателем Совета Еврейской больницы и его заботами она процветала, по его смерти в ней был установлен его портрет); … но и в новых временах попадалось интересное --- я лично знал Моисея Абрамовича Перебийнис.

Их, евреев и русских, многое роднит неразрывно - русский язык, великая русская литература, … антисемитизм …

В моем Городе евреи ощутимо делились всегда на местечковых и элиту (культурную, профессиональную). Это связано было не столько с происхождением (основная часть евреев была происхождением именно из местечек, штетлов), сколько с образовательным и общекультурным уровнем. Элитой становилось все, выросшее во втором, чаще в третьем поколении из первоначальной местечковой среды. У многих семей насчитывалось несколько поколений предков - одесситов. В дореволюционном времени их предки были негоциантами, маклерами, банкирами, в послереволюционном они стали врачами, инженерами, учеными, музыкантами, актерами, писателями. Они переместились в разрешенную область личной активности. Мне трудно судить о довоенных евреях в Городе, но после войны, в Городе моего детства, наряду с вернувшимися с фронта и эмиграции, оказалось, и много, именно местечковых, из западных областей Украины, где всегда господствовал откровенный антисемитизм. Я помню еще на улицах Молдаванки --- Прохоровской, Мясоедовской, Госпитальной, еврейскую речь на идиш: у дворовых ворот, у открытых летом дверей квартир, выходящих первыми этажами прямо на улицу, на тротуар, сидели вечерами старые еврейки и говорили они на непонятном мне языке. На русском же они естественно говорили с очень характерным акцентом, и речь их была певучей, затянутой на гласных. В речи одесситов певучесть происходит из идиш. Уже в бытность мою студентом они исчезли: ушли старые люди, а молодежь перешла на русский. Так вышло, что лучший литературный русский язык оказался у еврейской интеллигенции. Как в довоенной Германии - самый литературный немецкий, как во Франции - , как в Англии - …

Коренное же население усваивало преимущественно мат и междометия.

Теперь практически нет уже в Городе евреев, но еврейский вопрос, как стоял, так и стоит. Это - святое!

Антисемит вполне может существовать без еврея; еврей без антисемита захиреет и выродится. Они оборотная сторона друг друга и нет на земле людей, ближе к евреям, чем антисемиты. Когда Господь создавал человека, он одновременно задумал и создал антисемита… Евреи (семиты) и антисемиты это две такие нации, … связанные кровью …

Но помните - «Без меня мой народ не полон»! Когда Город покинет последний еврей, этому городу можно будет подыскать иное название.

Например, если есть Ивано-Франковск, почему бы не быть Леся-Украинску?

 

Дитя Города

Александр Дорошенко

Морис Дени, "Марфа и Мария"Нельзя сказать об этой истории, что она с хорошим концом. Во-первых, потому, что она жизнь, и конец в ней пусть будет не скоро. И вообще есть некая странность в этом американском термине «хэппи энд». Происходят всякие опасные события, герои неоднократно в них гибнут и чудом выживают, но вот, под самый занавес, они понимают, что любят друг друга и, счастливые, отправляются в загс (мэрию) и там женятся. Лев Николаевич относительно такого «хэппи» заметил, что закончить роман сценой женитьбы героя, это все равно, как, описывая его приключения, поставить точку в месте, где герой попадает в руки каннибалов на необитаемом острове.

Но в известной мере развитие этой истории счастливое. В моем дворе живут две подружки. Я наблюдаю их жизнь уже больше десяти лет. Началось с того, что, еще девчонками, они всегда и всюду бегали вместе: играли, ходили в школу, … У них были общими игрушки и тайны …

Сегодняшняя наша жизнь стремительна и опасна. Одна из них вышла замуж и муж ее, как выяснилось чуть позднее, был очень пьющий человек. Она с ним рассталась, но результатом этого дела оказался мальчишка, сын. Вот она и стала жить одинокой мамой, если это подходит под определение жизнь. Отец ребенка куда-то навсегда пропал. Родители ее были неимущи в прошлом, а в новых временах и подавно. Отец был инвалидом и жила семья на пенсию эту инвалидную, хватавшую на хлеб. … Мать подрабатывала, где могла. … А дочка образования не получила, а если бы и получила, то в стране в это время уже был утрачен на образование спрос. Вот она и работала в магазине продуктовом, за углом нашего дома. … А, поскольку мама ее правильно воспитала, то она и правильно жила, то есть не жила с владельцем магазина, например, … и по этой причине денег зарабатывала всего ничего …

А вторая подружка оказалась со счастливой внешностью и судьбой и пошла на панель. Она стройна необычайно, и, всякий раз, когда я возвращаюсь в вечерних сумерках домой с работы, или иду уже ночным часом с прогулки со своим псом, она выходит на промысел. … Высокая, стройная, … не всякая яхта стройностью и оснасткой бывает так хороша. … Ею нельзя не любоваться. Мне непонятно, где и кто мог научить ее этой походке. … Так кот ходит на вежливых и стальных лапах. Мягкость его походки есть просто сдерживаемая сила броска …

Ноги у нее так высоки, так стройны, как колонны тосканского ордера, но живые. … Всегда великолепно натянуты ее чулки - еще Гойя в «Капричос» отметил, насколько это важно …, притом на таких высоких ногах! У подъезда нашего двора ее ожидает дорогая машина … и увозит. … Мы всегда здороваемся. Я мало кого знаю в этом дворе, но ей однажды помог, когда у нее подвернулся высоченный каблук на нашем дворовом пространстве… И то сказать, по нашему двору можно ходить только на плоской надежной подошве, если ты при этом знаешь географию местности, где люк, где канавка, где что …

А в дождь так и вообще только в резиновых сапогах. Что многие и делают- выскочить на босу ногу, ранним утром, в халате по-домашнему, на угол за водкой …

Дворовые женщины ее не любят и многие не здороваются. Это - зависть, к интересной жизни, к запаху дорогих парфюмов, к одежде, … к деньгам… Я иногда, с ней разминувшись поздним вечером, безошибочно узнаю, что только что она здесь прошла - шлейф нежного запаха висит в воздухе нашего двора и вытесняет все, привычное жильцам дома, - запахи жареной рыбы, дворовых обмоченных стен …

А мальчишка растет замечательный. Он всегда хорошо и чисто одет. Он счастливый, поскольку я часто вижу его, идущим с мамами на прогулку, в выходные дни. Он, я это заметил, их обоих называет «мама». И всегда он тянет какую-то новую игрушку с собой. Пистолет, например, и расстреливает меня из него, поскольку мы с ним тоже знакомы. Они, девочки, растят его совместно. Я полагаю, что деньги на его жизнь большей частью это деньги от любовного промысла названной мамы. Она, проститутка, его крестная мать.

За такими крепостными стенами, как руки матерей этого малыша, он может спокойно расти. Они держат совместную оборону ото всего окружения, - нашего двора, страны, которой в одночасье не стало и которой безразличны ее дети, харкающего и матерящегося быдла вокруг, наших мужчин, и злобного шипения женщин …

В дневное время обе мамы одеты хорошо и неброско. На прогулку они выходят уже к середине дня - названной маме нужно выспаться после работы. Я встретил их сегодня утром. Сейчас начало мая, солнечного и зеленого. Вся наша улица вибрирует от весеннего воздуха и цвета - вчера еще это были серые стены домов с обвалившейся штукатуркой, и на их фоне мусорные баки, с горами мусора рядом (трудно с пьяных глаз попасть в бак). … А сегодня все голые веточки в зеленых листиках или, рядом, в белом цветении … и веточки эти, встряхнувшись от долгого зимнего сна, тянутся к небу … Так дружно, так весело … !

И сразу повеселела наша старая Дегтярная улица …

Они шли, видимо, к морю, на склоны, и несли с собой большую корзинку с детскими вещами, игрушками и едой. Малышу сейчас где-то четыре годика и он непрерывно задавал им обеим вопросы … об окружающей жизни, например, чей это кот, … и почему он полез на дерево. Малыш очень ласковый и спокойный. Так бывает, когда у ребенка счастливое детство и в нем много любви. Около нас они задержались, чтобы малыш погладил моего пса, своего тезку … (Они оба Денисы).

Две мамы - это не каждому так повезет в жизни!

Я волнуюсь за малыша, … когда вспоминаю опасную профессию одной из его мам, … когда слышу змеиное шипение дворовых ведьм, … и тогда я шепчу слова охранительной молитвы.

 

Дворец для золушки

Александр Дорошенко

Он одноразовый Дворец, построенный только для этого бала. Даже не на один день был он создан - только на один этот вечер.

В Городе есть большой район, где весело и весь день стучали молотки и топоры, пели пилы, где всегда пахло древесной стружкой и дегтем. Там делали кареты и повозки. Улицы там, поэтому так и назывались: Кузнечная и Дегтярная, а между ними Каретный переулок. Здесь жили ремесленники, в основном трудолюбивые немцы. Теперь это самый центр Города, тихие и спокойные, заросшие зеленью улицы, здесь практически нет движения транспорта, но когда-то это была очень шумная рабочая окраина, с громадными дворами, шумом работы и множеством колесных экипажей и повозок.

Дома здесь двух и одноэтажные, преимущественно застройки восьмидесятых годов девятнадцатого века, но уцелело несколько совсем старых, видавших все эти кареты и повозки, помнящих множество таких редких теперь на улицах Города лошадей, цоканье копыт и шумное всхрапывание жующих корм тружеников извоза. И веселый перестук кузнечных молотков.

Однажды здесь выполняли срочный заказ - карету для Золушки. А на углу Пушкинской был построен Дворец и заказан для нее Бал.

Жила в Городе маленькая девочка. Родители ее куда-то надолго уехали и жила она со своей бабушкой в маленьком домике в Каретном переулке. Жили они скромно. Днем они гуляли по улицам Города, а перед сном бабушка часто читала ей чудесные книжки и так, однажды, когда за окном их домика шумел злой осенний дождь, бабушка прочла ей историю о Золушке - Пепелюшке, маленькой девочке, у которой тоже куда-то подевались родители. Как топила она большую каминную печь, и выгребала из нее золу, отчего всегда были черными ее руки, и их не удавалось дочиста отмыть холодной ледяной водой. Как дружила она с маленькой мышкой, которой жаловалась, что нет давно мамы. У мышки были глазки-бусинки, вежливые лапки … она все понимала… Так вечер за вечером читала бабушка своей внучке эту старую и правдивую историю, где маленькую девочку звали Золушка и как однажды поехала она на дворцовый бал, … в золотых маленьких туфельках.

Когда бабушка шла спать и девочка оставалась одна в своей постельке, она долго лежала с открытыми в темноте комнаты глазками, и казалось ей, что это она сама маленькая замарашка с въевшейся в руки черной угольной копотью, что за окном, вместо злого дождя, лег тихий глубокий снег… Как выходит она из дверей их старого домика, а там, прямо посреди Каретного переулка стоит и ждет ее золотая карета, вся в огне золота и факелов… И черные лошади обернувшись к ней бьют нетерпеливо копытами в булыжник мостовой. И летят из под кованных копыт искры… Пора в путь! Как потом неслась через весь Город карета, ко Дворцу, к высокой в коврах лестнице, и много людей стояло вокруг, но сама лестница была пуста… И бежит она вверх по ступенькам, а там, на самой последней, стоит ее мама и ждет ее, распахнув объятием руки… И много ночей снился ей все тот же прекрасный сон, как бежит она по бесконечным этим ступенькам, как опережает ее сердце, … боясь не успеть добежать …

Как водится, шли годы, и росла девочка. Она хорошо училась в школе, помогала старенькой бабушке… Ее многому научили и она поняла, что история про Золушку выдуманная сказка, что никогда не было этого бала… Но засыпая, она видела все тот же сон - про золотую карету, и черных ночных лошадей и свет на верхних ступенях лестницы, в котором ее ждет мама …

Однажды ночью она услышала странный стук. Спал Город, и все на их улице спали, спали даже дворовые собаки и ее любимец Полкан… А стук был как мелодия, стучали молоточки, тихо, трудолюбиво. Что-то они там заколачивали, как гвоздики, что-то пилили пилы, что-то мастерили старые мастера. Это было как песенка, … что все непременно получится …

Так продолжалось много ночей подряд, пока была зима и лежали сугробы снега по бокам городских улиц, пока нес ветер снежную злую крупу… И наступил первый теплый весенний день, когда вернулись в Город ласточки, и первые почки на веточках еще не видимые взгляду, но вполне ощутимые…

Вот этим вечером все и произошло.

Это было пугающе красиво - в уже ночную, освещенную фонарями Пушкинскую улицу, плавно и стремительно развернувшись, ворвалась карета и в двойном ряду пылающих фонарей шестерка вороных в львиных гривах лошадей пронесла вдоль всей этой улицы золотую карету. Искры сыпались от копыт и гранита булыжников. Разбегались в испуге прохожие. Прогремели копыта по булыжнику мостовой и намертво стали у ворот бешенные кони… Распахнули дверцы прыгнувшие с запятков кареты веселые расторопные слуги (еще недавно бывшие просто шаловливыми мышатами) и самая маленькая в Городе ножка ступила осторожно на тротуар.

Худенькая и стройная как оловянный солдатик девушка в белом из пены платье … осторожно пряча руки от жадных окружающих глаз (не вполне успели отмыть копоть золы), … невесомо ступая по плитам подъезда, прошла в распахнутые торжественно двери… Ветер с моря успел распушить и ласково пригладить ее растрепавшиеся длинные волосы, пока шла она к распахнутым высоким дворцовым дверям.

Эта торжественная лестница только один раз жила полной жизнью - в тот день, в тот вечер, когда испуганная девчушка поднималась по ее ступеням вверх, к свету, к музыке… Стояли по сторонам лестницы королевские гвардейцы и каждый держал в поднятой приветствием руке зажженный факел …

Ради этого Бала стоило строить Город, мостить его улицы, ковать бешеных лошадей, ковать из лепестков роз на усиках рессор золотую карету, … только на один этот вечер. Стояло над Городом в ту ночь высокое холодное и прозрачное небо и на нем множество мигающих любопытных звезд, ярко горели уличные фонари, миллионы свечей дружно и весело горели в высоте бального зала и на его стенах, и яркий свет готических окон далеко был виден идущим в море кораблям. Много лет рассказывали потом бабушки своим засыпающим внучкам эту однажды увиденную ими историю, как ярко светились огнями окна Дворца, как играла музыка и когда замирала, били лошади копытами по плитам двора, ждущие свою юную повелительницу черные лошади, с яростными белками африканских невиданных глаз.

Шла девочка высокими дворцовыми залами и искала свою маму, а за нею шел ничего так и не понявший принц …

И как потом, когда башенные часы на колокольне Собора начали бить удары двенадцатого часа, и вторить разными голосами им стали часы на Театральной и других площадях Города, рванулись с места ждущие кони и вынесли карету к самым ступенькам этой парадной лестницы, прямо под ноги бегущей по ступенькам своей повелительницы, … как катилась по ступенькам вниз маленькая золотая туфелька, как звенела она, прыгая со ступеньки на ступеньку, … как бежал, перепрыгивая сразу через несколько ступеней, принц за беглянкой, а потом, возвращаясь в бальную залу, безутешный, он подобрал невесомую золотую туфельку …

В этом переходе между дворцовыми башнями они потом объяснились …

И жили они долго-долго и счастливо, родились у них дети, мальчики и девочки, и все девочки оказались светловолосыми красавицами, в маму, а мальчишки были, как принято в Городе, темноволосы и смешливы, … а потом родились и мы …

Вот с тех самых пор и стоит заколоченным этот Дворец, … Но когда-нибудь в Городе вырастет девочка… Она будет расти, как растут все дети, с куклами, игрушками, и будет у нее любимая собака, длинноухий и короткохвостый пес… Но однажды ей неосторожно кто-нибудь из старших в семье расскажет старую, давным-давно позабытую историю, о девочке с почерневшими от золы руками …

В этот вечер в Городе тихо начнется работа, кузнечная и столярная, и каменных дел мастера станут подправлять стены старого Дворца. Да и булыжник надо поправить на наших уличных разбитых дорогах… Торопиться в этой работе они не станут, девочке ведь надо еще вырасти …

Но наступит день, … когда распахнутся эти решетки и зажгутся разом все городские фонари вдоль всех городских улиц … и маленькая ножка вновь ступит на первую ступеньку лестницы, ведущей … в наш настоящий завтрашний день.

 

Сага о Самсоне Назорее (Владимир Жаботинский)

Александр Дорошенко

"И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал (ему): отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. ...

И сказал (ему): отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. ...

И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя.

И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое".

Быт. 32. 24-31

Он родился в Городе, где в те годы каждый писал стихи, или, в худшем случае, прозу, он стал поэтом и переводил Франсуа Вийона и Эдгара Аллана По, журналистом, пристально вглядывающимся в мир, ... и мир был прекрасен. Великий Хаим-Нахман Бялик стал известен миру голосом Владимира Жаботинского …

но что-то случилось с ним на улицах Города, ... может быть Павел новых времен, ослепленный, чтобы прозреть ... и услышать далекий и страшный гул идущей вселенской беды ...

и маленький Давид, созданный для высоких искусств под покровительством Аполлона, он сменил решительно подданство, и богов радости и веселья заменил в своем сердце суровым богом Израиля и Народа ...

и имя себе взял второе - Зеев. И язык, в котором родился и на котором талантливо писал, он заменил языком своего древнего народа. И само течение жизни, взятое привычным разбегом слева направо, он повернул и направил противоположно, ... как отражено Богом в течении Библии - справа налево ...

и спокойную жизнь, обещавшую так и остаться спокойной и интересной жизнью, он заменил ... и напряженный нерв сердцебиения он положил в основания всей своей жизни и каждого отпущенного ему дня, сделав их днями борьбы. Он метался по миру, формировал в Англии еврейский легион, нанимал корабли для беженцев, вел переговоры с бесчисленными великими людьми всех континентов и народов, создавал и вооружал боевые дружины, строя для своего Народа страну, дом и отчизну. Ощутив приближение Катастрофы, он … пытаясь спасти Народ от гибели, о которой знал, что неминуемо грядет …

(маленький мальчик, наклонившись, подобрал валявшийся в пыли камень, вложил его в свою пращу … и поднял внимательные глаза на чудище Голиафа … )

нет, чтобы как сверстники, "купить чернил и плакать" и искать личной славы, стать Ильфом-Петровым и Багрицким, Бабелем стать, наконец, ...

Мысль Леона Пинскера, одессита, основателя новой веры народа евреев и боль еврейского погрома в родном Городе он положил основаниями своей новой жизни, зачеркнув все прожитое, как ошибку. Он стал неукротим, как раненный с перебитою лапой лев, он навсегда исключил из словаря слова договоров и примирений, оставив яростную непримиримость и нападение.

Так рождается однажды Пророк, чтобы утратив личную судьбу, повести за собой Народ ...

Так мальчик, однажды ушедший в яркие майские и тихие поля за цветами, и заснувший на вершине холма от весеннего воздуха и надежд, встречает на этой вершине Ангела и … противостоит ему всю немыслимо долгую ночь. Но всю следующую и иную жизнь он теперь легко узнаваем по мужественной отметине этой ночи, он припадает на правую ногу. Походка его стала увереннее и прямее!

Но Ангел сам не приходит, нужно искать этой встречи!

Рожденному в Париже - искать славы, в Лондоне рожденному - строить отечество, в Нью-Йорке - делать свой миллиард. Все это можем и мы, рожденные Городом. Но где такое возможно - задумать и создать новый Народ и вывести его, как Моисей из плена и изгнания,

- Домой!

 

 

«Это школа вам говорят!»

Александр Дорошенко

Школу свою, куда ходил ровно десять лет, я, за немногими вычетами, ненавидел и это сильно способствовало моему интеллектуальному развитию. Школа почему-то была ведомственной и входила в систему железнодорожных школ. Эта система имела и свою железнодорожную поликлинику, куда нас гоняли на всякие проверки. Всего в Городе таких школ было четыре, а наша была вторым номером. Детей, впрочем, как и во все остальные школы, в эти, набирали также по месту жительства. Мой путь в школу лежал от пожарной части на Михайловской, вверх по Дальницкой, через Степовую и далее по левой стороне Прохоровской. Обратный путь иногда я проходил иначе, сворачивая у Степовой и идя через Зеленый садик, путь этот был длиннее, и я шел им в дни невзгод и печалей, оттягивая приход в дом, да и участок пути от Прохоровской вправо, к Комитетской, своей безрадостностью обострял печаль и растравлял раны. Так я ходил ровно десять лет.

У нас все было похожим, как на полотне Ладыженского: кафельная высокая печь на первом этаже, узкая лестница с обшитыми деревом перилами (мы лихо по ним съезжали), такая же одинаково сиротская цветовая гамма одежды. В центре ребята играют в «отмерного», мы точно так же играли, только на школьном дворе. Точно так же и у нас учителя в основном были из женщин.

В школе было несколько настоящих учителей и среди них математик, Владимир Юрьевич Воскобойников. Высокий и очень грузный, но как-то основательностью, а не толщиной была в нем эта грузность, две пары очков были в его карманах и он поочередно менял их, работая у доски (и еще огромный белый платок всегда выглядывал кончиком из его кармана, он, вытащив его, протирал очки). Кличкой ему, как и у всех, хоть что-то собой представлявших учителей, была "Лысый". Только уж совсем безликие учителя не имели кличек, а клички эти передавались по наследству в поколениях школьников. Удивительно, в этой школе, где мало кого боялись и уж совсем исключительно кого любили, к нему все и всегда, во всех классах и школьных поколениях, относились с уважением. Голос у него был бесподобный, глубокий, многомерный, многослойный, редко так полно голос соответствует человеку. Много лет, как его нет на земле, но, закрыв глаза, я вижу его входящим в класс (вначале в открытой двери появлялась его пуговица, передняя на пиджаке, потом он постепенно входил, легко неся грузное свое тело, но впереди него шел и заполнял все имевшееся пространство его голос --он никогда не повышал его, никогда, сколько помню не опускался до крика, но в голосе этом была страшная магия - и мы, дети Молдаванки, становились серьезны и сосредоточенны!).

Даже не предметом, который читал великолепно, … но самой своей личностью, он нам, мальчишкам и девчонкам, демонстрировал, чем является, каким должен быть мир достойных людей. Он, Владимир Юрьевич Воскобойников, был для нас воплощением и наглядным примером достоинства человека … и остался таким навсегда. … И легионы встреченных на жизненном пути шавок, этот взгляд на человека уже изменить не смогли. … Он один был для нас Университет …

И еще помню астронома. Тут в девятом что ли классе, факультативно, то есть без грозящих экзаменов, ввели у нас астрономию и пришел на урок сухощавый и невысокий старик лет даже под восемьдесят, глухой совершенно. И встав у доски начал говорить о своих путешествиях. В классе даже не шум стоял, просто радостный стон. Я мало и плохо помню, что говорил он, помню его лицо, и вот еще, впервые в жизни я видел стоячий воротничок рубашки и в нем галстух (не галстук, нет!), но, и я это сразу понял, небываемый теперь галстух, старорежимный. Я потом много таких видел на старых фотографиях, у Чехова например. Он так до революции в университет или академию приходил, молодым и красивым, а то, что красивым, это и теперь в старости его было очевидно вполне. Какой радостью он оказался для нашего убойного класса. И кому-то, мешающему мне слушать, я дал подзатыльник. Так на переменке, где мы продолжали веселиться, в коридоре школьном, он именно ко мне подошел и именно мне вдруг сказал об этом подзатыльнике "- Вот от Вас я этого никак не ожидал!". И пошел в учительскую. Он видел меня впервые, это был первый и единственный урок астрономии у нас, дальше старик заболел, я знаю, интересовался, и все его сразу же позабыли, Я помню всю жизнь, он был мне учителем и в этой поганой школе многое для меня сделал. Имени его никогда я не знал, мне завуч рассказал, что был он известным еще до революции путешественником и ученым.

Какой красивый был старик.

И завуча тоже помню. Без имени, только отчество - Арнольдович (имя подходит Леопольд, или Леонид, нет, не помню). Он был горбун. И был добрым, хоть по роду службы, по своему в школе положению, чувствовал себя в необходимости быть строгим и часто рычал на нас, за многочисленные наши проказы. Сейчас вспомнил - был он историк. Я запомнил некоторые его уроки истории и, может быть, привязанность моя детская к истории в его нескольких уроках получила необходимое подкрепление и сохранилась во мне. Школьная кличка ему, естественно, была "Горбатый". Я проверял воспоминания соучеников разных лет - нет ничего прочнее ребятами данной клички, она кочует из поколения в поколение школьников. Злости в этой кличке не было, просто ребята схватывают самое характерное в образе и закрепляют в кличке. (Нашу географичку, худую, востроносую и недобрую, вообще не помню, как звали, только кличку "Макенза", это от Александра Македонского произошло, и мой отец, постоянно слыша это имя дома, как-то, придя по ее вызову в школу, так и спросил в учительской, Македонскую, что мне конечно всесторонне зачлось). Помню занятия во второй смене (было так, нехватка помещений школьных рождала двухсменку и в разных классах я попадал в разные смены), вечерело, и в коридоре нашем, длинном школьном коридоре (даже помню и этаж, он был второй), погас свет. Шум был страшный, лично я восторженно орал во все горло - "Горбатый", и тут зажгли свет, а он стоит рядом со мной. Сейчас с благодарностью помню, он ничего плохого не предпринял. И до сего дня, вспомнив, испытываю стыд от этого своего крика.

Отвлекусь: - слово "вечерело" мне сегодня, если и говорит о чем-то, то о времени дня, о предстоящем ужине... Но вот сейчас, написав это слово, там, выше, говоря о школьном коридоре, я вспомнил. Выйдя потом из ворот школы, по пути домой, я видел этот вечер, и запомнил его: крыши домов, силуэты труб, врезанных в эти крыши, или кирпичной пристройкой вырастающие из боковых стен домов, на карнизе осторожную кошку, танец ветвей и листьев и над ними пронзительной нежности вечернюю тень, сгущающуюся постепенно, миллионами полутонов, и в каждом был отблеск счастья жить, которому, во все тысячи следующих вечеров моей, оказавшейся длинной жизни, подобного я не упомню.

"На бледно-голубой эмали,
какая мыслима в апреле,
Деревья ветви поднимали
И незаметно вечерели ..."

Осип Мандельштам, 1909

Но можно и так:

"На темно-голубом эфире
Златая плавала луна;
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала ..."

Гавриил Державин. Видение мурзы, 1783 - 1784

Нет слов и нет способа этим поделиться. У меня - нет. И у вас - нет. Вот у них был! Так может быть только в детстве. Может быть, животные наши, собаки и кошки, может быть им, лишенным языка, даровано это чувство ощущения жизни, много чаще, но главное чище, чем нам, во всю их жизнь? Но тогда смысл нашей убогой и их счастливой жизней несопоставимы. Может быть, это мы сами променяли когда-то, бесчисленно давно, счастье первородства на чечевичную похлебку разума?

Так вот, в последнем классе, летом, видимо перед экзаменами, мы гоняли в баскетбол (почему-то в обширном нашем школьном дворе было только одно кольцо, и все переменки старших классов мы там гоняли мяч). Мы в этот день с утра уже успели побывать в Отраде (это такой, лучший, пожалуй, и самый протяженный городской пляж) и там, на песке стянули у киношников одну дымовую шашку. А в конце двора у нас был дворовый туалет, именно мужской. Мы туда положили шашку эту и подожгли ее, а сами занялись мячом. Мелюзгу школьную, впрочем, отслеживали, в туалет не пуская. Помню, его, туалет, только что побелили, что делали в это время ежегодно и, надо полагать, сияющая его белизна и надоумила нас именно там расположить шашку. В этот момент с улицы в школьные ворота вошел наш Арнольдович. Был он в белом парусинном костюме (в те бедные времена модными были такие костюмы из парусины) и даже обувь его тоже сияла белизной парусиновой. А из туалета уже вовсю валил густой дым. Туалет был у нас за спиной, мы вроде его не замечали, а завуч перед нами. Вдруг он бегом бросился мимо нас к туалету этому и вбежал в него. Только тут мы сообразили - он решил, что там могут быть дети. Мы все вымахали в рост, он теперь, гроза школы, был совсем маленьким перед нами. Когда он вышел из туалета (там никого не было, мы следили за этим) костюм его, да весь он, от подошвы своих маленьких трогательных туфелек и до макушки, был черен, как Отелло и так же как Отелло потрясен. Мы тихо свернули игру и так же тихо ушли в школу, уж не помню, чем там заниматься. Мы не стали обсуждать это дело, ни горевать, ни смеяться, мы исключили его из своей памяти.

Стыдно мне за то, что не подошел извиниться перед ним, и сейчас.

А в коридорах, пронизывающих все школьное здание, стояли печи. Были они чугунные, круглой формы, в нижней части они расширялись, и там была устроена топка, и в самом верху они расширялись вновь, уже декоративно, с зубчато-коронным узором. Помню себя за что-то выгнанным из класса, пустой коридор, голоса учителей, доносящиеся из-за закрытых дверей, кричаще визгливые женские и неторопливо-спокойные мужские, я стою, грея руки о печь, а за окнами медленно опускается крупный елочный снег.

Значит была зима, вскоре должен был прийти новый год (это тоже сохранилось в памяти, что сцена эта до, а не после нового года, но вовсе не датой, я не запоминаю дат вообще, это сохранилось ощущением предстоящего праздника).