Вера Холодная
Александр Дорошенко
На этих днях поставили памятник Вере Холодной, у дома Папудова, где она жила и умерла молодой. Стоит она, вспрыгнув на постамент у стеклянной цветочной пирамиды, в шляпе эпохи модерна, в платье длинном, … привстав на носки высоко зашнурованных туфель, … и широко распахнув навстречу прохожим доверчиво руки …
И кто-то трудолюбивый срезал бронзовую розочку, положенную скульптором к ногам незабвенной Веры … Видимо запасся себе на могилу …
«Осенний день в Сокольниках». Это я видел сегодня чудесным солнечным днем поздней осени. Я шел золотым парком, и все в нем было золотое --- деревья, еще не облетевшие листьями, еще не голые, но и вся земля под деревьями была усыпана листовым золотом высокой пробы и там было много червонного золота. … По тропинке шла кошка, молоденькая, стройная, гибкая, с пушистым лисьим хвостом, тоже все золотая, не просто рыжая, но всеми оттенками благородного золота светилась и переливалась ее шерстка. И подул ветер, позем, и вот он поднял и понес в себе листья … Шла кошка в потоке овевающих ее, обволакивающих листьев и видно мне было, что нравятся кошке эти летящие ей встречно листочки, она даже один такой листик попробовала лапкой и проводила глазами, играя, не мышка ли, … золотые мышки и золотая кошка … и золотой день в солнечном осеннем парке. И все сцена тихая и немая, памяти незабвенной Веры …
Вот бы к этому Исаака Ильича, он бы смог передать такую красоту и радость осеннего нашего дня, правда он опыта не имел рисовать кошек и женщин… В «Осеннем дне» женщину эту ему пририсовали …
А вы говорите, ничего от биения наших сердец не остается… Я никогда не видел фильмов Веры, что-то такое фрагментом и плохо помню, я ее для себя скорее выдумал, Веру, но кто-то каждое утро кладет свежие цветы к ее ногам у стеклянной цветочной пирамиды… Мне кажется это цветочные «боковые» торговки (не из дорогой стекляшки, но уличные, просто сидящие на скамеечках перед своими ведрами с цветами, демократичными и недорогими, в противовес галерейным, пожилые цветочные торговки), мне думается, им импонирует эта Вера, и, вероятно, тоже совсем не от фильмов …
Я уверен, что и Вера у них именно покупала бы, во-первых, совсем рядом со своим домом, но основное - у них цветы наши и нам родные, а в стекляшке голландские выходцы и инородцы …
Это ежели бы я служил в гвардии и имел бы к тому же привычку писать мадригалы дамам и если бы Добужинский взялся меня рисовать, то это точно я. А пес мой так и вообще один к одному. И так же вечно колбасится у меня под ногами, со мною по квартире всюду перемещаясь. И такая же глупая у него морда. Ключи от бюро точно такие есть и у меня, только бюро мое старше и солиднее, но тоже русской и красного дерева работы, и даже дама силуэтная мне знакома накоротке… А то, что мадригал у него не выходит, так это так само и у меня с мадригалами …
Ночь, тишина, конус света на поверхности рабочего стола, на чистом бумажном листе, на зеленом сукне. Рядом лежат лист бумаги, ручка, моя рука. Я сижу в кресле и ноги мне согревает пес. Над головой слышен мягкий и прохладный шелест крылышек - это муза вдохновения (я не знаю, что мною пишется, и, возможно, это муза публицистики, или истории, или муза странствий; если такие есть, или какая-нибудь, мне посланная, специализированная муза, с функциями надзора и вспомоществования). Она совсем маленькая (видимо мне и не положено большей, но тогда у Александра Сергеевича над головой летала муза ошеломляющих габаритов; мне вспоминается работы Анри Руссо, таможенника, полотно "поэт и муза", вот хорошо бы с такой музой за плечами нарисовать Пушкина!) и в ручке своей держит из лаврового листа плетенку по размеру моей лысины. Пес мой, встав на задние лапы и опершись передней на моё колено, тянется к ней носом - принюхивается. Но лист чист, не идут слова, не пишется мне, и муза, устав ждать, в раздражении начинает летать по комнате, под потолком, жужжа и задевая крылышками книжные шкафы и люстру. Звук жужжания мягок и укоризнен. Пес, гоняясь за нею с задранной кверху головой, налетает на мебель. Но чист лист, но сухим лежит очиненное перо: - не идут слова.
Так странно вышло, что многочисленные дети Города оказались вовсе не похожими друг на друга и вообще ни на кого не похожими в мире. Единственно общим у них был врожденный талант. Он проявлялся во всем, за что они брались - в поэзии, в строительстве, в коммерции и, конечно же, в любви! У каждого непростая судьба, в прошлом и в настоящем, здесь, в Городе, или далеко от него. Очень тихая или чрезмерно бурная, трагическая или в равной мере счастливая, не суть важно, она всегда интересная. Судьба каждого из нас, известного всем или только себе самому, твоя и моя, потому что «без меня мой народ не полон».
Здание старой Биржи в основе есть творение Джакомо Кваренги, его Александровский в Царском Селе дворец. Ф.К. Боффо использовал этот проект, когда, в 1829-1834 годах, поставил в самом торце Бульвара свою и нашу Биржу. К основному залу с полукруглой ротондой примыкают два далеко вынесенных в сторону Бульвара крыла, --- руками, протянутыми для объятия, обращен к нам дворец Думы, и соединены эти руки двойной, коринфского ордера, прозрачной колоннадой. Эти крылья, соответственно рисунку холма, имеют разную длину и ближнее к откосу длиннее. Внутри, за колоннами, был дворик, раскрытый к Бульвару. А торцы крыльев смотрели на Бульвар громадными полукруглыми окнами, это видно на гравюре. Тяжелая закрытая полуротонда в шесть грузных колонн на высоком цоколе спряталась во внутреннем торцевом дворике. Очаровательной легкости лесенка, обтекая контур ротонды, ведет на ее площадку --- и странное несоответствие звучит в музыкальном мотиве этой легкомысленной лесенки органным фугам Баха (в коротком парике, основательной плотности фигуры, в серьезности отношения к делу …) грузной, канцелярского назначения, ротонды. Ф.О Моранди в 1871-1873 перестроил здание Биржи, заложил внутренний ряд колонн и на месте открытого дворика устроил просторный крытый вестибюль с антресолями и лестницами. А на месте арочных окон сделал ниши, где поставил Меркурия и Цереру. Над колоннадой поместили скульптурную группу, символизирующую времена суток. И здание Биржи стало соответствовать городской среде обитания.
Всю жизнь мы бегаем сюда без дела и за делом, чтобы не торопясь пройтись Бульваром, каждый по своему. Я, например, всегда иду вдоль центральной его аллеи, от Пушкина, потом, когда она впадает в Дюковскую площадь, я непременно подворачиваю к лестнице, чтобы глянуть с ее самой верхней ступеньки на гавань, на пришедшие к нам корабли, а потом вновь иду к Воронцовскому дворцу центральной аллеей Бульвара и всегда смотрю влево, на ряд зданий. Они здесь иные, чем на первом Бульварном отрезке, до Дюка, они тихи, спокойны и праздничны. Эта часть Бульвара провинциальней и тише, здесь очень редко проезжают машины и, когда-то, между булыжниками мостовой зеленела трава. Особая тишина встречает меня у Дворца, когда я огибаю его со стороны обрыва, проходя между ним и Колоннадой. А затем, проходя Тещиным мостом, я непременно, в его самой серединной точке, подхожу к перилам и кладу на них руки. Мост слегка колеблется на ветру и внизу под ним в сумасшедшей глубине течет свинцовая река мостовой. Под мостом всегда интересно - в глубине балки по обеим сторонам улицы стоят высокие жилые дома и крыши их много ниже моста. Видна дворовая жизнь, там вечные сумерки и солнце, отсеченное узостью двора и крутым склоном холма, не может попасть туда даже на короткое время. Там никогда не увидишь жильцов (кому охота выставлять себя на показ) и коты там всегда ведут только ночную жизнь. Тамошние коты и люди не любят, чтобы кто-то подсматривал их жизнь с высоты. Собак же там не бывает.
В саду литературного музея, в самом конце Ланжероновской улицы, перед спуском к порту, устроен теперь скульптурный сад --- в малых скульптурных формах даны любимые городские сюжеты.
На Молдаванке, на Михайловской улице, в самом ее начале, на углу Михайловской площади, под номером первым, сдвоенный со зданием пожарной части стоит дом моего детства (дед мой был пожарным и так семья попала в этот дом). Он двухэтажный и, будучи там недавно, спустя множество лет, я удивился его малости, - в глазах моего детства он огромен, он был самым высоким и единственным двухэтажным на всей этой улице.