colontitle

Взятие Измаила

Яков Железняк

Мне иногда кажется, что в одесском мире бокса я более известен, чем в мире стрелков. И когда меня попросили написать "пару слов" для нового справочника об одесском боксе, я, наверно, смог сформулировать причину нашей взаимности: "Бокс для меня всегда был не только великолепным подспорьем как средство общефизической подготовки, но и тем миром, в котором я нашел массу интересных мужественных людей с высоким уровнем интеллекта и доброты. Мир, в котором впервые четко прозвучало понятие "боксерское братство" как результат удивительных человеческих отношений и готовности в любое время реально быть полезными тому, кто в этом нуждается".

А эталоном этих отношений, его лицом, был, прежде всего, мой Друг, на редкость добрый, бескорыстный, доброжелательный, очень толковый и остроумный Роман Песин. Он стал главной причиной моей активности в неожиданном для стрелка виде спорта.

Именно он, великолепный и очень грамотный тренер помог мне не только восстановить физические кондиции в период подготовки к олимпийским играм, но и умело формировал мою психологическую устойчивость, что для стрелка, особенно такого впечатлительного и эмоционального, как я, архиважно. Я бесконечно благодарен судьбе, что в моей жизни был такой Человечище, с которым, не задумываясь, делил все наши жизненные заботы. С которым мы старались быть друг другу надежной опорой.

Но однажды эта опора стала невольной причиной моих неожиданных перевоплощений.

После олимпийских игр я никак не мог осуществить свою мечту полноценно отдохнуть от сумасшедшей напряженки, державшей меня сверхмощными тисками на протяжении последних лет. Общественный долг обязывал советских олимпийских чемпионов отрабатывать заботу родной партии и правительства, выезжая на бесконечные встречи в трудовые, студенческие и школьные коллективы, воинские части. Иногда доходило до абсурда. В воскресенье примерно в семь утра, когда все члены моей семьи, как и все соседи в доме еще сладко спали, вместе со звонком в нашу дверь раздался грохот нескольких барабанов и душераздирающий рев пионерских горнов.

Это юные ленинцы, чтоб они были здоровы, пришли приглашать с утра пораньше сверхвостребованного героя олимпиады на свой торжественный пионерский слет. Перепуганные полураздетые соседи, выскочившие на лестничные площадки, наверно, впервые оценили обратную сторону моего триумфа. Да и мне уже порядком надоели "медные трубы", официальные и неофициальные банкеты, приемы, навалившаяся многоликая слава с очень высокой моральной ответственностью и безумно низкой, даже смешной материальной компенсацией.

Кстати, именно эта последняя тема почему-то очень волновала и интересовала всех окружающих в большей степени, чем самих олимпийцев. Это даже раздражало. Практически на всех встречах обязательно звучал вопрос о сумме премиальных. Тема ведь закрытая, неведомая для советского человека. Этакая тайна "любительского" спорта. Поэтому зал в эти минуты всегда затихал в ожидании ответа. Причем ответа эффективного. И когда в притихшем зале звучал правдивый ответ, многие не верили, считали, что мы лукавим. В общем, спокойной жизни совсем не стало. Все мое существо буквально кричало — нужен отдых!

В Одессе жил тогда очень интересный человек. Григорий Новоселов! Отличный боксер, прекрасный тренер, хороший товарищ и замечательный пропагандист спорта. Он обладал редчайшей коллекцией фильмов лучших финальных боев по боксу среди профессионалов. Ничего подобного даже близко не существовало на просторах нашей необъятной страны. Уникальность этой фильмотеки, которая формировалась правдами и неправдами его коллегами и друзьями, живущими за рубежом, была еще и в том, что в понятии профессиональный бокс, как и вообще профессиональный спорт, для всего советского народа в те годы подразумевалось что-то негативное, грязное. Все это было как бы порождением враждебной нам капиталистической системы, а значит — антисоветское, и потому запретное для показа по телевидению, в кино. Наши люди не имели никакого представления о том, как развивается профессиональный спорт, чего он достиг. А ведь там было чему поучиться. Вот этот информационный пробел и решил заполнить Григорий Новоселов со своими фильмами.

Через существовавшее в те годы общество "Знание" он регулярно и с достаточным успехом читал лекции с показом фильмов, слегка пополняя этим очень скромный бюджет своей семьи. А для самых благодарных слушателей и зрителей — боксеров — он это делал абсолютно бескорыстно и с удовольствием.

Именно он неожиданно, но, как оказалось, очень своевременно предложил мне:

— Давай слетаем на пару дней в Измаил. Выступим перед местными аборигенами. Ты расскажешь об олимпиаде, я о боксе.

— Гриша! Оставь меня в покое с этой темой. Я уже скоро буду дергаться.

— Послушай! Поверь, что это будет хорошая поездка. Там отличная школа бокса, очень приличные и порядочные тренеры. Они будут просто счастливы, и ты будешь доволен. Отдохнешь немного от этой суеты.

Я продолжал возражать, но тут встрял мой друг № 1 Ромочка Песин:

— Янчик! Давай езжай. Поменяешь обстановку, отдохнешь, покушаешь свеженькой ухи, дунаечки (дунайской селедки) привезешь. Давай езжай.

Он, как всегда, был убедительным. Потому он и был № 1.

В Измаиле нас разместили в лучшем номере самой лучшей гостиницы.

Надо сказать, что Измаил, прославленный военным гением генералиссимуса Суворова и будучи мировой знаменитостью, в те годы был незаслуженно очень провинциальным городом со всеми вытекающими последствиями. Поэтому я, недавно побывавший в мировых центрах цивилизации, без снобизма, но с определенной долей иронии и любопытства разглядывал все вокруг. Было такое ощущение, что я в машине времени вернулся на несколько десятков лет назад, в прошлое. Это, не в обиду будь сказано измаильцам, проглядывалось во всем: в домах, дорогах, магазинах, во всей инфраструктуре города и даже в одежде жителей. Мне было интересно и радостно быть на этой экскурсии в прошлое. Я уже ни в коем случае не жалел, что решился на поездку сюда. Из дня завтрашнего, о котором так много говорили организаторы мюнхенской олимпиады, во вчера, так похожее на кадры довоенных документальных фильмов.

С хорошим настроением, выполнив дневную программу нашего пребывания, вечером мы ужинали в ресторане, естественно, лучшем в городе. С нами были два старых товарища Гриши. Оба бывшие боксеры. Один успешно работает старшим тренером в спортивной школе, а другой плавает капитаном на большом судне по Дунаю.

Капитан, хоть и был заранее немного "подшофе", выглядел очень эффектно в своей капитанской форме с широкими галунами на рукавах и погонах на фоне танцующих местечковых ресторанных завсегдатаев, на фоне таких же картинок из прошлого, как и весь город. Молодые девчонки нет-нет да и бросали взгляды на почти сорокалетнего обладателя завораживающей морской формы. А он ничего этого не замечал, польщенный неожиданным знакомством с олимпийским чемпионом. Он практически не участвовал в наших разговорах, а только восторженно смотрел на меня и слушал.

А ресторан жил своей жизнью. Оркестр играл почти без перерыва, так как на радость музыкантам заказы, естественно, платные, сыпались один за другим:

— А сейчас для нашей именинницы Люсеньки мы исполним…

— Для Николая Петровича от друзей музыкальный подарок…

И шло, и ехало. Танцы, веселье, шабаш.

"Когда дошло веселие до точки", наш уже достаточно захмелевший капитан нетвердым голосом изрек, обращаясь ко мне:

— Для меня большая честь… Я хочу заказать для вас песню. Какую вы хотите?

— Какую еще песню? Сиди спокойно, — осадил его Гриша.

— Нет, но я же с уважением.

— Слушай! Мы же хорошо сидим. Не надо этих местечковых понтов.

— Ну, пожалуйста.

— Успокойся.

Капитан сделал попытку подняться.

— Ты куда?

— Ну, хоть пописять можно?

— Можно, если обещаешь не заходить в оркестр.

Он сделал жест, похожий на обещание, и классической походкой моряка, вразвалочку, пошел к выходу мимо оркестра. Мы, все трое, внимательно проводили его взглядом, контролируя его перемещение по залу, пока он не скрылся за дверями туалета.

Пронесло. Нам эта ресторанная популяризация была бы некстати. Да и вообще, от подобных вещей я и сбежал из Одессы. А тут такая перспектива! Ну, придумал!

Вернулся наш капитан как-то подозрительно незаметно, и весь какой-то задумчивый.

— Ты в оркестр не заходил?

В ответ он что-то невнятно промычал и отрицательно помотал головой.

— Молодец!

И в это время из оркестра донеслось:

— А сейчас для нашего дорогого гостя из Одессы…

Мы все дружно, как по команде, внимательно посмотрели на капитана, который с глупейшим видом героя Вицина из "Кавказской пленницы" смотрел то в тарелку, то кудато в сторону.

— …олимпийского чемпиона… Ну, говнюк! Просили же, как чело-

века.

— …по боксу…

Опа! Это что-то новенькое.

— …Дана Позняка…

У нас вытянулись лица. Неужели наш хмельной капитан все перепутал? Оказывается, все это время он был абсолютно уверен, что я знаменитый боксер из Прибалтики. Когда мы знакомились, он что-то недослышал. Ян Железняк или Дан Позняк прозвучало для него, видимо, одинаково.

— …друзья дарят песню "Шаланды, полные кефалей".

Мы уже не могли на него сердиться. Мы просто ржали. И наш хохот постепенно стал менять выражение лица нашего бравого капитана. У него вместо глупейшей озабоченности даже появилось на лице подобие улыбки. Ну а дальше — просто цирк.

Вместе с бравурными звуками популярной одесской песни полресторана встало и направилось к нам. Кто с бумажкой, кто с меню, кто с денежной купюрой, кто с документом, кто просто с салфеткой. Пришла пора раздавать автографы. И я никого не разочаровал. На всем, что мне подсовывали, я четко подписывал — Дан Позняк. Никого не обидел. Что народ хотел — то и получал.

Наш капитан просто ожил. Он четко организовал очередь, чтобы не было давки, контролировал порядок. А люди шли и шли. Их было так много, что казалось, будто уже повалил народ и с улиц Измаила, города воинской доблести и славы на берегу Дуная. И когда все это закончилось, он продолжал отгонять от нашего стола желающих пообщаться с мировой знаменитостью бокса. Хорошо ведь сидим!

На следующий день мы с прекрасным настроением продолжили нашу программу работы и отдыха, с доброй улыбкой вспоминая, как вчера мы завоевали Измаил.

И вспоминая вчерашние перипетии, не могли понять, как обманул нашу бдительность наш капитан. А он, видимо, никак не мог понять, зачем великий Дан Позняк променял родную Прибалтику на неродную, хоть и знаменитую Одессу.

 

Обиженные Родиной

Михаил Жванецкий

Михаил ЖванецкийМы думали, что это игра. Это и есть игра, если бы не было сборных стран. Это разновидность войны. Если бы это была игра, на ней бы не присутствовал президент и не падала экономика проигравших. И зарплата игроков здесь ни при чем, поэтому наши и проиграли.

Есть два братских народа - русские и евреи, объединенные одним горем, у них футбол не идет. Причем, как показала практика, сколько ни плати - не идет.

Вот чувствуется, что экономика, спорт, наука, искусство поднимаются вместе. И не нужно на них кричать. Они тоже хотят, чтобы Родина их любила. Не только они Родину, но и Родина их.

А что же вы хотите? Чтобы он сражался до последнего, а вернувшись на Родину, был ограблен и избит? Вы хотите, чтобы он за эту Родину костьми лег?

Нет! Пока так не будет.

Кто для него Родина?

Вот этот милиционер с будкой, которая в будку не влезает? На нищенской зарплате, с огромным милицейским животом. Или вот этот департамент в золотых очках на раздаче пособий? Или вот этот бандит, который ждет тебя всюду, если ты что-то своими руками, ногами, головой заработал.

Он ждет тебя, чтобы отнять - и все время быть вместе. Быть всегда вместе с тобой. Ты и он - обнявшись. Он - крыша, он - пиявка, он - капельница. Он нуждается в твоей свежей крови. Кто из них ворует, кто их ищет - не узнаешь никогда. Они все и всегда на свободе и на углу.

Так кто же Родина?

Олигарх, переходящий из тени в тень? Что он тебе дает?

Защиту, лечение, воспитание?

Заборы и собаки! Он не высовывает носа.

Он тоже боится Родины. Он сам одет в мишень из сурового полотна.

Кто же остался? Кто же Родина? Солдаты, бегущие в партизаны? Армия - эта последняя советская власть - без элиты, без интеллекта, с лицом цвета лампасов, где вечные 40 градусов в тени козырька?

Они не Родина.

Остались лица разных национальностей, сидящие на рельсах, бродящие в коридорах больниц, торгующие на базарах и площадях. Остались переставшие стесняться женщины. И начинающие стесняться мужчины. И наши странные вопрошающие лица на экране. Вот

такая Родина ждет своих сыновей. Возвращайтесь! И они обиделись на Родину правильно.

И Родина на них обиделась - правильно.

"Это пиво правильное".

И не похоже, чтобы вдруг, если вы ему добавите 100 тысяч, он дал высокую начальную скорость и глубокое стратегическое мышление.

Вы чувствуете, что нет.

И он чувствует, что нет.

Хотя истерики добавить может.

Мы отняли у него праздник возвращения домой.

Футбол - это больше чем игра.

Футбол - это там и тут. И страна с футболом, экономикой и культурой поднимется вместе.

И это будет, потому что это стало необходимым.

Как бензин, который будет всегда, потому что он необходим.

А футбол все-таки сплачивает. Об этом свидетельствует погром. Это еще не дружба, но уже сплочение. Люди обиделись за Родину и унижение уже переживают.

Теперь все ждут - и публика, и игроки, - когда Родина на них посмотрит и приспособит. И научит чему-то полезному для себя, а значит, для всех.

И когда милиция перестанет работать с бандитами, а будет их ловить, и когда суды перестанут быть непредсказуемыми и продажными, и врачи будут вылечивать, а учителя хорошо одеваться, тогда и футбол заиграет в полную силу, потому что будет куда возвращаться после игры.

Воскресный день

Михаил Жванецкий

ЖИВОЙ КЛАССИК

Для Р. Карцева и В. Ильченко

Нет, не просто живой, а ироничный, веселый, смешной, грустный – именно такой, каким не должны быть классики, но одновременно – именно такой, каким должны быть живые классики одесской литературы, за спиной у которых стоят Бабель, Ильф, Петров, Олеша, Катаев… Продолжая эту традицию, понимаешь, что писатель – назовем его для примера Михаилом Михайловичем Жванецким – не мог в присутствии солнца, моря и средиземноморского ветра стать Достоевским, Кобзарем или даже Павлом Тычиной. У него была единственная, востребованная одесским народом, дорога – стать Жванецким.

И народ понял, не сразу, но понял, что пришел живой классик и продолжил то, без чего было скучно жить. Правда, Михаил Михайлович еще долго извинялся: «Я не собирался стать писателем, и, видимо, им не стал…».

Стали, к счастью, стали, многоуважаемый классик!

Е. Г.

Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры, актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко спать.

А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху, и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.

Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры, лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все чисто и начал готовить себе завтрак.

Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу. Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал салату, нашинковал капусты, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко, сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся – и еще снизу и вверх.

Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто пятьдесят, нарезал кружочками – и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой, фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри, чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на чайник, и он на него снизу начал парком подпускать... А колбаса, колбаса уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе — и на колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.

А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом и майонезом. Подумал я и – сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И опять деревянной ложкой всё это снизу вверх, снизу вверх. Затем пошел из кухни на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная, узорчатая.

Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней архипелагом. И чайник... Чайник... Снял пузатого и еще две четверти кипяточку. А там уже темным¬темно, и ароматно пахнуло, и настаивается. Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковороду на подставку. Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку, стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб горячий, свежий. Тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым слоем намазал.

Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в правую – деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.

А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.

А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой «25 лет Красной Армии». И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки. А-а... А-а... И на пляж не пошел. А остался дома. Фу... сидеть... Фу... за столом... Скрестив... фу... ноги... Не в силах отогнать пчелу, кружившую над сладким ртом... Фу... Отойди...

Так я сидел... Потом пошел.

Ходить трудно: живот давит. Стал шире ставить ноги. Дошел¬-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну просмотрел, понял, что в остальных.

А день жарче... Накрыл посуду полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги – тонкие белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос – темные очки и пошел пешком к морю.

Навстречу бидоны с пивом. Прикинул по бидонам, двинул к ларьку. Минут через десять получаю огромную кружку. Отхожу в сторону, чтобы одному. Сдуваю пену и пью, пью, пью. Уже не могу...

Отдохнул. Идти тяжело. Уже полпервого. Поджаривает. На голове шляпа соломенная. В руках авоська с закуской и подстилкой.

Блеснуло. Узенько. Еще иду. Шире блеснуло. И уже блестит, переливается. Звук пошел. Крики пляжные, голоса: «Мама, мама...», «Гриша, Гриша!», «Внимание! Граждане отдыхающие...» А внутри пиво, салат... Фу!.. Ноги стали в песке утопать. Снял сандалии, снял носки. Песок, как сковорода. А!.. Зарылся глубже... О! Прохлада.

Занял топчан. Сел. Раздеваюсь. Сложил все аккуратно. Палит. Терплю... Солнце глаза заливает потом. Терплю, чтобы потом счастье... Медленно, обжигаясь, иду к воде.

А вода, серая от теплоты, звонко шелестит и накатывается. Не стерпев, с воем, прыжками, в поту кидаюсь... Нет! Там же не нырнешь. Там мелко. Бежишь в брызгах. Скачешь. Ищешь, где глубже. Народ отворачивается, говорит: «Тю!»

А ты уже плывешь... Холодно. Еще вперед. Набрал воздуха и лег тихо. Лицом. Глаза открыты. Зелено. Тень моя, как от вертолета. Покачивает. Рыбки¬-перышки скользнули взводом. А-а­ах! Вдохнул. Снова смотрю. Там ничего. Песок и тень моя. А-а­ах! Снова воздух и поплыл назад.

А когда выходишь, то, невзирая на пиво и салат и сорок лет, вырастаешь из воды стройным, крепким, влажным. Ох, сам бы себя целовал в эти грудь и плечи.

Нет, не смотрят. Ну и черт с ними.

Ай, песок, ай! Бегом к топчанчику. И животом вверх. И затих.

Опять слышны голоса: И «мама», и «Гриша», и «граждане отдыхающие», «а я тузом пик», «он у меня плохо ест»... Звуки стали уходить... Пропадать...

– Вы сгорели, молодой человек!

– А! Что?.. Фу!

Бело в глазах. Побежал к воде. И раскаленный, красный, расплавленный, шипя, стал оседать в прохладную сероватую воду. Проснулся и поплыл.

Какое удовольствие поесть на пляже! Помидоры я макал в соль. К ломтику хлеба пальцем прижимал котлетку, а запивал квасом из бутылки, правда, теплым, но ничего. Помидоры в соль. Кусочек хлеба с котлеткой, молодой лучок в соль и квас прямо из бутылки.

Какое мучение одеваться на пляже! Натягивать носки на песочные ноги. А песок хрустит, и не стряхивается, и чувствуется. В общем – ой!

Шел домой. Уже прохладней. Солнце садится куда-то в санатории. На дачах застилают столы белыми скатертями, и женщины бегают из фанерных кухонь к кранам торчащим. А из кранов идет вода. Дети поливают цветы из шлангов. Собаки сидят у калиток и следят за прохожими. Полные трамваи потянулись в город. С гор пошла молодая интеллигенция. Очереди от киосков разошлись. Стада вернулись в деревни. И медленно темнеет воскресный день.

Сквозь паутину, свет волшебных грибов

Юлия Жаркова

Художник Дмитрий ДульфанХудожник Дмитрий Дульфан

Выставка инсталляций одесского художника Дмитрия Дульфана

Некоторые музыканты сочиняют музыку, вылавливая в пространстве звуковые волны, и проявляют их в этом мире в виде нот. Тогда они становятся доступными для остальных людей. А как поступают художники?

Дульфан (разрешите представить: это наш герой – не дельфин и не тюльпан, хотя и не чуждый для вышеназванных) словно бы прислушивается к страннейшим проявлениям жизни – здесь ли, в глубинах морских, или на других планетах. Воплощает их именно в том виде, в каком они ему являются, не привнося ни излишней красивости, ни логики. Его светящиеся сущности словно бы рождаются из коконов, прорываются своим светом сквозь какие-то девственные плевы, – или, возможно, сквозь паутину гигантской паучихи Шелоб.

Может, они вообще нам всем снятся, навеянные чарами художника? Во всяком случае, их можно потрогать, убедиться в реальности их существования, даже выключить из розетки если что. Между прочим, это тоже вариант! Слишком уж увлекательный сон. На нашей планете вы навряд ли встретите существ с розовыми или зелеными туловищами, с нежными прозрачными щупальцами вокруг того, что условно назовем ртом, с отростками, напоминающими не то ветви мифических белых деревьев, не то рожки. Позвал их сюда неугомонный художник, которому с детства не давала покоя обыденность. Мало того что позвал… ну да ладно.

И все они светятся. Просто так сияют, что является их сутью и даже функцией.

Так что, выключим их? Попробуем? Станет темно и ничего и никого не видно вокруг… Значит, есть на свете такой вот хрупкий вид творчества, чья функция – светить в темноте.

Так они и сосуществуют, в вечной погоне друг за другом и в своей странной игре, по обе стороны Зеркала – свет и тень…

 

 

Ленивый воздух Одессы

Ирина Егорова

В Одессе удивительный воздух — ленивый, и чувственный, и в то же время пропитанный живительными импульсами, как первобытный, доисторический бульон, в котором зародилась жизнь.

Начиная с весны, затапливающей весь город пьянящим духом акаций, и до поздней осени, полыхающей желто-красными листьями, Одесса не устает потчевать своих обитателей потоками солнца различного накала, букетами вкусов, цветов, запахов, солеными объятиями моря и ветра, звуками прибоя и шумом "Привоза", горячими улыбками и перчеными шутками, рассыпанными нехотя и где попало.

И только серой слякотной зимой Одесса засыпает, становясь отстраненной и безучастной; таится где-то в глубине своих снов.

Смешно, но и я была когда-то маленькой девочкой.

И с каждым днем мне все легче удавалось взбираться на стул, а сиденье, которое было сначала на уровне носа, становилось все ниже и ниже — по грудь, по пояс… а однажды я тянулась, тянулась, встала на цыпочки и положила подбородок на стол.

Тогда все вокруг было очень-очень большое — большущая комната с двумя огромными окнами и высоченным зеркалом между ними; моя кроватка у стены; подушка, такая мягкая и любимая, на которой можно было уместиться целиком, если хорошо свернуться калачиком, и сладко засыпать под стук бабушкиной швейной машинки.

А потом, когда я была уже не очень маленькой девочкой, настал один момент, который пронзил меня насквозь солнечным светом, как стрекозу булавкой, и пригвоздил на веки вечные прямо к Богу в петлицу.

Было лето, я стояла перед зеркалом, которое умещало меня всю целиком. Из окна лупило солнце и, отражаясь в зеркале, затапливало мне лицо, волосы, глаза. И вдруг я поняла, что — родилась и живу. Прочувствовала эту ликующую радость всем существом — насквозь, навылет: что у меня есть я, со смуглой кожей и струящимися золотыми волосами, что во мне пульсируют, затаившись, немереные силы и возможности. А ведь всего этого могло и не быть! (У меня были все шансы вовсе не родиться.) И осторожная, как тайный сговор, благодарность потекла золотой нитью к Тому, кто одарил меня всем этим богатством.

Теперь, когда мне бывает больно или пусто, тоскливо или бессмысленно, я заглядываю в это мгновение, как в бездонный колодец, сквозь который видны золотые прииски моей судьбы. И тогда, алчным золотоискателем, я начинаю понимать, как много из обещанного все еще не сделано, как много упущено и как много еще нужно, нужно сделать — во что бы то ни стало.

И больше всего я задолжала этому трепещущему золотою рыбкой ощущению бытия, которое обязано оставаться во всем, что я делаю, к чему прикасаюсь.

Весна в тот год совпала с первой "взрослой" любовью, с ощущением, что я — девушка, с распирающе-томящей болью растущей груди и поющим, как струна, телом, пружинисто изгибающимся во время ходьбы. А взгляды чутко воспринимались всей кожей и были почти равносильны прикосновениям. Влажный от весенних дождей ветер проглаживал лицо и шею, запускал свои пальцы в гущу волос, от чего они кудрявились пышным ореолом и волнисто развевались сзади вдогонку моим стремительным шагам.

Ветер в меня влюбился —
Сладкий, щекочущий, пьянкий —
Впивается в ноздри, в губы —
Начало моей изнанки.

Сжимает виски в ладони,
Затылок сжимает в локти
И тычется лбом холодным
В мой лоб в сигаретной копоти...

Слова брались неизвестно откуда, вертелись назойливо, как насекомые, копошась и мешая до тех пор, пока не найдут своего законного места в строке. Я шла к папе своим любимым маршрутом: Пушкинская, Приморский бульвар, Дюк, Воронцовский дворец, Тещин мост, еще бульвар и — папина мастерская. Здесь, среди могучих платанов на Пушкинской, вспоминались разговоры таких взрослых курящих поэтов и пантомимщиков, испещренные шутками и намеками, ленивыми движениями и острыми переглядками. И обволакивающее присутствие ЕГО, любимого, физически ощущаемые его приближение и удаление, обоюдно нацеленное внимание, внезапные разряды касаний или всполохи взглядов.

К нашему двадцатилетнему руководителю студии пантомимы стекались приятели его же возраста, очень зрелые и мыслящие, как казалось тогда мне, четырнадцатилетней. А я (самая маленькая в студии, по прозвищу Малая) почему-то частенько присутствовала на их бурных обсуждениях проблем мирового масштаба, иногда сопровождавшихся стихами, песнями, танцами и сухим вином. И страшно вдруг становилось от крамольной мысли — проговорить им что-нибудь из моих сложившихся где-то в мыслях (и со страху даже не записанных тогда!) строчек:

У меня душа — страстная,
У меня шаги — быстрые,
У меня ладонь — ясная,
У меня глаза — чистые.

Я люблю ходить голая,
У меня спина смуглая,
У меня длинны голени,
В волосах — волна круглая.

Я — ведьма, богиня, чертовка, русалка,
И мне ни единой души
Не жалко, не жалко, не жалко, не жалко —
Глаза мои так хороши.

И волосы вьются, как флаги на мачте,
И пальцы тонки у руки.
Любите, желайте, стенайте и плачьте,
Смотрите, как ноги легки!

Как ноги легки, и длинны, и проворны,
Как стройные бедра круты…
И это из сердца не выдернешь с корнем
Ни ты, и ни ты, и ни ты!

Нет! Нет!! Как можно — такое? Неприлично, стыдно, и вообще… Ведь они же уже — !!! А я еще — ???

И вот, пропитавшись, как ром-баба, пьяными весенними запахами и соленым морским духом, вздымаюсь к папиной мастерской, на верхний этаж. На лестничной площадке — рамы и холсты, лицом к стенке, перемазанная красками дверь с умолкнувшим неизвестно когда звонком. Стучу, как умею, получается хило. После долгой паузы в глубине — шевеление, дверь открывается — папа с пучком измазанных кистей вытирает руки о тряпицу. Сразу же бьет в нос такой родной (и такой желанный до сих пор) запах масляных красок.

Папа пропускает меня, говорит, чтобы я занялась чем-нибудь, торопливо дает куски ватмана, коробочку с пастельными мелками. От сочетания и брожения вокруг меня огромного количества цветов разного накала и концентрации внутри что-то радостно стонет. Картины — законченные и только начатые, недоплетенный гобелен, большущие мотки ниток к нему, набросанные рядом, — таких вибрирующих тонов, что в горле возникает комок от непонятного восторга. Пастельные мелки дразнят многообразием, и каждый хочется схватить первым… Папа жадно впивается кисточками в холст, лихорадочно мучает краски на палитре, иногда с остервенением выдавливает остатки из тюбика и снова набрасывается на холст.

Я, как всегда при виде папы, начисто теряю дар речи. Что бы я ни сказала — кажется мне, — все будет абсолютной мурой, и папа с ядовитой иронией прищурит глаз, состроит свою коронную гримасу и отпустит какое-нибудь едкое замечание, от которого хочется стереться с лица земли. Надо сказать, что со мной он как раз всегда обходится довольно бережно и даже ласково. Но я видела, как иногда он отбривает других… и потому молчу, как последняя идиотка. Пробую выразить свой безутешный восторг мелками по ватману.

Папа делает передышку, отваливает от холста, вытирает руки. Поглядывает в окно на море, корабли и подъемные краны. Мимоходом взглянув на меня, вдруг зацепляется взглядом, потом прикрывает один глаз, пытаясь меня поточнее сфокусировать и скомпоновать. Я, чувствуя себя дичью в прицеле охотничьего ружья, пытаюсь рыпнуться.

— Стоп! Сиди так… подожди… — и папа, чтобы не спугнуть дичь, хватает лист бумаги, пришпандоривает его на что-то, берет пастельные мелки. — Так, так… чуть-чуть головку правее… нет, много… так, так, да, — и начинает быстро-быстро набрасывать мой портретик. А я стараюсь не шевелиться, по опыту зная, что любая попытка переменить участь вызовет у папы бурю протеста и озверения. Ничего не остается, как думать о влажном весеннем ветре, о море, о платанах и совсем тайком — о колечках дыма от сигареты любимого.

Когда рисунок закончен, с трудом возвращаю телу подвижность, подхожу, смотрю на портрет. А там — надо же! — и весенний ветер, притихший в волосах, и море, и затаившийся, спрятанный где-то далеко-далеко в глазах любимый.

И вот, наконец, такое долгожданное первое свидание.

Гусеница ползла по ветке куста, молодая и зеленая, как всё вокруг. Она старательно подтягивала хвост, выгибая туловище, а потом с гимнастической ловкостью разгибалась, будто пыталась измерить длину своего пути в гусеницах.

Мы сидим на скамейке под кустом. Запах прогретой весенней зелени смешивается с запахом моря. Солнце уставилось на нас, как на школьников, еще не напроказивших, но явно замышляющих что-то запретное. Он раскинул руки по спинке скамейки. Так я оказалась уже наполовину приобнятой, по крайней мере, смиренно замершей где-то у него под крылом. И каждая мурашка на коже мучительно просит, чтобы эти не состоявшиеся еще объятия сомкнулись уже на самом деле!

Он повернул голову, испытующе заглянул в меня. Я увидела зеленые глаза с загнутыми золотистыми ресницами, которые смотрели на меня с тою же проницательностью, что и солнце. Стало ясно, что двоечница здесь — только я. Конечно, мне же еще только 14, а ему — уже 20! Паника внутри привела меня к полному столбняку… правда, какому-то блаженному.

— Малая! Знаешь, как называются эти цветы? — он наклонился и сорвал среди подростково-ершистой травы несколько маленьких желтых цветочков.

— …Нет, не знаю, — ответила я, понимая, что проваливаю первый серьезный экзамен.

— Они называются "гусиные лапки", это мои любимые цветы.

— Я тоже люблю все желтое, — пульс во мне начал беспорядочно метаться по всему телу.

— Ну, тогда я тебе их дарю!

Тут в голове моей заскакали незнамо откуда поступающие справки: дарить желтые цветы — к обману, к измене, к разлуке…

— Нет, — пискнула я виновато и беспомощно, — желтые цветы дарить нельзя…

— Эти — можно, — убежденно заявил он и сунул мне в ладошку махонький букетик.

Я уставилась в цветочные наивно растопыренные мордочки, не очень понимая, радоваться мне или печалиться. Застав меня врасплох, он прикоснулся губами к моим губам. В первую секунду я одеревенела от неожиданности. А потом его руки стали обволакивать меня — затылок, спина, плечи, грудь; вокруг меня свивался теплый кокон, и я понеслась куда-то в глубь жизни, навстречу сладкому, как нектар, вкусу… у-у-у-У-У…

И вдруг я зависла над поляной. Внизу, на лавочке, сидели двое — я, как-то по школьному сидя с аккуратно сомкнутыми коленками, зажав в ладошке "гусиные лапки", и он, обвив, как плющ, мои плечи и талию. Мои волосы разлились с запрокинутой головы золотыми волнами по его рукам. Казалось, двое жадно пьют друг друга и никак не могут напиться… Это длилось вечно.

Гусеница старательно и истово подтянула хвост… сочный дух листа… Хрясть — и остренькие зубки впиваются в его зелень… о!.. еще, еще… кусь… кусь… да, да, да… вот так и должно быть… всегда… да… да… да…

Хоп… и я снова здесь, в своем теле… Ничего не понимаю… Мы как-то с трудом отлепились друг от друга. Плечом я вписалась ему в подмышку. Перед глазами — его ухо и слегка небритая щека… он с трудом переводит дыхание.

— Малая! Ты меня любишь?

И снова паника. Как?.. что надо говорить?.. это можно… — говорить "люблю" вот так, сразу?..

— Н-не знаю…— не найдя ничего умнее, ответила я.

— Как "не знаю"? — Он смотрит на меня с явным раскаянием. — Малая!.. Запомни: целоваться и отдаваться можно только по любви.

— Да, да. Я люблю тебя… люблю! — И я даже, кажется, вскакиваю… Но, как же теперь все это звучит глупо и неубедительно! Детский лепет на лужайке… а-а-а… какая же я дура!

Он нехотя, но неотвратимо выпрямляется, приглаживает мои волосы… ребенка по головке погладил — мелькает у меня…

И, кажется, что-то еще говорится… как в вакууме… а вскоре он ведет меня домой и, в общем-то, ласково прощается у подъезда.

В серой прохладе я поднимаюсь по лестнице, упрямо перешагивая через две ступеньки… Вдруг замечаю зажатые в кулаке цветы. Они уже повисли в полуобморочном состоянии… а я и не заметила, как удушила их. И тут мордочка моя вся скрючивается, а из глаз жгуче и сладко выкатываются слезищи, бороздят щеки, подбородок, валятся прямо на "гусиные лапки".

— Ы-ы-ы-ы!.. Бестолочь!.. Какая же я бестолочь!..

Если бы я знала тогда, сколько еще будет у меня с ним и слез, и радостей…

И какими потрясениями еще одарит меня этот непостижимый, родной, вечно молодой и вечно притягательный город!..

Россия, Москва.

 

Одесские дороги Пушкина

Антон Дунаев

С именем великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина связан не только город Одесса, но и вся наша область, а также соседняя Молдова. Пушкин, будучи сослан на считавшийся тогда глухой провинцией юг империи, находился в наших краях с 1820-го по 1824 год: в 1820-1823-м – в Кишиневе, причем в этот период неоднократно посещал Одессу, а с июля 1823-го по август 1824-го он служил в одесской канцелярии генерал-губернатора Новороссийского края М.С. Воронцова. В декабре 1821 года поэт совершил оставившее глубокий след в его жизни и творчестве путешествие по Южной Бессарабии и Придунавью, побывал в Аккермане, Шабо, Татарбунарах, Измаиле, Болграде…

Блестяще описав Одессу и посвятив великолепные строки питающей его дух свободной морской стихии, Александр Сергеевич, по выражению его друга поэта В.И. Туманского, предоставил Одессе «грамоту на бессмертие». К достопримечательностям Одессы относится и литературно-мемориальный музей гения русской литературы на улице Пушкинской, и гостиница «Hotel du Nord», в которой неоднократно останавливался поэт и владелец которой Шарль Сикар был его другом.

На Приморском бульваре в Одессе стоит памятник, нередко выступающий в качестве визитной карточки города. Обладающий несомненной художественной ценностью монумент поэта возведен на средства одесситов и открыт 16 апреля 1888 года по проекту архитектора Х. Васильева и скульптора Ж. Полонской.

Еще один памятник поэту есть в Татарбунарах.

В ряду проходящих по нашему краю туристических маршрутов, естественно, есть такие, что посвящены местам, связанным с именем Александра Сергеевича. Они не только дают возможность вспомнить о том или ином эпизоде его биографии, но и позволяют взглянуть на красоту и своеобразие региона в том же ракурсе, в котором эти места представали перед взглядом поэта, обращают наше внимание на то, что было интересно ему.

Например, старинный «Королевский» винный подвал в Шабо, построенный французско-швейцарскими переселенцами около 200 лет назад. «Королевским» он стал позже, после посещения румынского короля, который оставил свой автограф на каменной стене. Согласно легенде, именно здесь основатель колонии виноделов Луи-Венсен Тардан встречался с Пушкиным, который впоследствии, как воспоминание, написал стихотворение «Виноградник».

В Белгород-Днестровской (Аккерманской) крепости – одной из крупнейших среди сохранившихся в Европе крепостей – есть «Башня Пушкина». Это четырехгранное сооружение с балконом.

С нее хорошо видны и город, и лиман, и находящийся на другом берегу Овидиополь… Считается, что именно под впечатлением от посещения этих мест Пушкин написал стихотворное послание в глубину столетий – древнеримскому поэту Овидию, который тоже был в ссылке у черноморских берегов.

В Измаиле Пушкин встречался с основателем города генералом Тучковым. Об этом вам расскажут, если вы посетите экспозицию – диораму, расположенную в здании мечети XVI века постройки и наглядно повествующую о штурме Измаильской крепости.

Памяти Валентина Хруща

Люсьен Дульфан

Люсьен ДульфанЛюсьен ДульфанВ Одессе всегда было много талантливых и ярких художников. В их кругу, казалось бы, легко затеряться. Но есть мастера, дух которых даже с их отъездом или уходом навсегда остается частью Одессы. Безусловно, к ним относился, относится, будет относиться Люсьен Дульфан. Без него в Одессе стало скучнее. Не случайно возникли даже определения: дульфанизм, "тюльки" и "мульки". Всем , кто знал Люсьена, понятно о чем идет речь.

Впитав традиции Юго-Запада, став постмодернистом до появления постмодернизма, он в Одессе умел даже во времена, когда быть личностью казалось преступным, оставаться личностью, притягивать и отталкивать от себя. Он умел дружить. И сейчас, когда время от времени он пишет о своих товарищах, - Иосифе Островском, Валике Хруще, мы видим, насколько эмоциональным и чувствительным остается Люсик Дульфан. Хотелось бы увидеть в Одессе и выставку новых его картин, и книгу его размышлений и воспоминаний, а быть может, больше всего - самого Дульфана, врывающегося к друзьям с криком : "Я - седой!"

Сегодня мы перепечатываем из Нью-Йоркской газеты "Новое русское слово" его "Плач по Валику Хрущу".

Кстати, такой же текст он прислал в Одессу мне, и я планировал опубликовать его в весеннем альманахе "Дерибасовская угол Ришельевской". Теперь просто перепечатываем из "НРС"... Евгений Голубовский

Валентин Хрущ Уходят друзья...

Валентин ХрущВалентин ХрущРедкая птица долетит до середины Днепра. Редкий человек достиг таких душевных высот, сохранив в себе детство и заслужив любовь, как Валентин Хрущ.

В начале 20-го века в мире было четыре ашкеназийские столицы — Берлин, Вена, Варшава и Одесса. После войны осталась одна Одесса с ее одесситами. Кто по национальности Валентин Хрущ, неизвестно, да и зачем знать: он ведь был одессит.

Валентин Хрущ был совершенно замечательным художником: резал доски, писал картины, делал волшебные фотографии. Он с гордостью доставал «лейку» из деревянного футляра, а футляр вынимал очень бережно из очень-очень старинного фирменного портфеля с печатями от самого баварского курфюнста прямо по линии Гогенцоллернов...

Потом из соседнего забора выдергивалась доска в роли штатива. «Понимаешь, — говорил по ходу дела Хрущ, — он, падла (это самое цензурное слово в длинном предложении), не может же висеть в воздухе, ему... (это он с уважением об аппарате) нужно на чем-то стоять».

О Валином портфеле из графского особняка непосредственно от первопечатника Гуттенберга можно говорить много. В основном там лежали чудо-стамески, на которых стояли клейма уже исчезнувших легендарных фирм. Клейма со львами на стреле или стрелы на львах, райские птицы в странных позах были выгравированы старинными мастерами.

Потом Хрущ исчез, и все говорили: «Вы не видели Хруща? Где Валя?». А Хрущ стал домовладельцем: купил мазанку на берегу Днепро-Бугского лимана со стороны Очакова.

Постараюсь описать это в силу моего таланта или, как говорил кинорежиссер Сергей Бондарчук, когда его спрашивали, как это он все снял: «Силой одного воображения».

Представьте себе очень теплый августовский вечер; огромная луна, глинистый крутой берег с оползнями, за обрывом — черная, как смола, вода Днепро-Бугского лимана, запах степи и теплой пресной воды. Кривая хата под соломенной крышей. Посреди двора трехногий табурет, освещенный луной, на табурете шумит старинный примус, на котором шкворчит огромная медная сковорода с бычками. А вокруг -- герои Ник. Вас. Гоголя, только что приехавшие с Сорочинской ярмарки. Вусатые с люльками, разложив сабли, кисеты с нюхательным табаком, галдят, смеются, толкая друг друга в бока. Между ними картинно расположились герои Исаака Эммануиловича Бабеля с Бенчиком Криком и его еврейским казачеством в жилетках цвета элексир, поодаль сидит только что сошедшая с поезда Москва-Петушки Венички Ерофеева команда по укладке телефонного или какого еще кабеля...

Валентин Хрущ. Благовещение III, Акварель на бумаге 21 x 29 смВалентин Хрущ. Благовещение III, Акварель на бумаге 21 x 29 смВалентин Хрущ. Натюрморт, Гуашь и акварель на бумаге 38 x 29 смВалентин Хрущ. Натюрморт, Гуашь и акварель на бумаге 38 x 29 смВалентин Хрущ. Кот 1970, Гуашь на картоне 53,5 x 50 смВалентин Хрущ. Кот 1970, Гуашь на картоне 53,5 x 50 смВалентин Хрущ. Похищение Европы, Гуашь и акварель на бумаге 42 x 33 смВалентин Хрущ. Похищение Европы, Гуашь и акварель на бумаге 42 x 33 см

Сам же Хрущ накануне купил козу. Купил, чтобы насолить Марку Григорьевичу Шагалу, как он объяснил. «Куда эта падла залезла, не успев дать хоть стакан молока, когда я ее пытался доить!? Дюльф, ты знаешь, я же не колхозник, я животных видел только в зоопарке».

Потом, после перестройки, Хрущ вынырнул в Москве. В столице он стал большим человеком — в длинной дубленке («понимаешь, отрезать жалко, ноги ночью мерзнут, когда спишь; летом, правда, жарковато...»), кожаный портфель с ним и целая цепь высоких должностей, все по части искусства: заведующий арт-подвалом, директор авангарда, менеджер андеграунда, исследователь южнорусского движения в лице авангардиста Валентина Хруща и так далее, знакомство с зарубежными коллекторами.

Слухи доходили, что Валя купил дом и «волгу». Дом в глуши, под Москвой, деревянный сруб, машина как новая, не на ходу, очень кстати, потому что Валя без прав вождения. Он с внутренней гордостью открывал дверь, садился за руль. Правая рука на руле, левая придерживает дымящуюся трубку с пахучим иностранным табаком. Торчит, кайфует, наслаждается вечностью.

Перед отъездом за океан договорились встретиться. Хрущ опоздал на час. Пригласил в шикарный ресторан. Царским жестом ловко сунул швейцару в полной форме генерала купюру. Швейцар взял под козырек, мол, намек понял. Заказал чудесный стол с вином для меня, для себя – крепкий чай.

Умер Валентин Хрущ, оставив после себя не только образ обаятельного одессита. Он был художник с абсолютным вкусом, эстет самого высокого класса. Утонченный колорист, стилист, мастеровой, знаток столярных инструментов, фотограф непревзойденный, оставивший после себя целую школу молодых художников. Самоучка-философ.

Однажды он нашел деревянного орла без головы, одним движением прямо на теле вырезал лицо, за которым идут крылья. «Это тебе Дюльф. Держи Птицу -Дульфана.» Когда мне невесело, я смотрю на эту птицу, и мы летим вдвоем.

Умер Валентин Хрущ – Дон Кихот и Санчо Панса в одном лице, отмерла еще одна нить нашей грибницы, и мы все скорбим.

Валя приезжал в Одессу попрощаться. Приехал сын из Израиля, пришли все наши друзья. Валентин сказал: «До встречи...» – и уехал умирать в Москву.

Люсьен ДУЛЬФАН, 
“Новое Русское Слово”, Нью-Йорк

Зима в Одессе

Анатолий Дроздовский, Ева Краснова

Зима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в наш южный город всегда приходит внезапно, хотя чаще всего в соответствии с календарем. Как правило, снег не задерживается на одесских улицах дольше месяца. Поэтому заносы, метель, гололедица и другие зимние приметы для Одессы события экстраординарные.

Очень красивы одесские достопримечательности, слегка припорошенные снегом, на ранних сувенирных открытках, прошедших почту в последние годы ХIХ века.

Сильные морозы, сковывающие льдом обычно не замерзающий одесский залив, и обильные снегопады попадали в объективы фотографов начала ХХ века. Живописно выглядят заснеженные, причудливые прибрежные скалы, обледеневшие, бесполезные зимой купальни на одесских пляжах.

Заносы, огромные сугробы возбуждали фантазию некоторых одесских художников. Один из них, подписавшийся М. Кальмансон, изобразил засыпанные снегом Малофонтанскую дорогу (Французский бульвар) и легендарный перекресток Дерибасовской и Ришельевской, где многочисленная бригада дворников расчищала конно-трамвайные пути.

Вероятно, в эту же зиму художник Кальмансон несколькими точными линиями запечатлел поезда, застрявшие в снегах вблизи станций Бирзула (современный г. Котовск Одесской области) и Гниляково (теперь Дачная).

Стихийным бедствием оборачивалось для приморской Одессы обледенения, возникающие из-за резкого снижения температуры при высокой влажности воздуха. На памяти нашего поколения, родившегося в середине ХХ века, их было несколько.

Зима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в Одессе

Известно, что сильное, разрушительное обледенение произошло в Одессе зимой 1902 года. Оставшиеся неизвестными фотографы были, безусловно, прекрасными мастерами своего дела. Они, неся громоздкую фотографическую аппаратуру начала ХХ века, совершили небезопасную прогулку по обледенелым улицам центра города, где громоздились упавшие столбы и провисали до земли обросшие льдом провода. Действовали они и по собственной инициативе, и по заданию открыточного издательства под условным названием «Якорек», оставившего нам огромное количество замечательных видов Одессы, в том числе и уникальные открытки серии «Гололедица в Одессе».

Зима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в ОдессеЗима в Одессе

Район съемок был, очевидно, обусловлен тем, что вблизи Греческой площади находился в те времена городской телефонный узел, и живописно обледенелых проводов было особенно много. В объективы фотографов попали наиболее пострадавшие от стихийного бедствия места: Греческая и Полицейская (Веры Холодной) площади и Греческая и Полицейская (Бунина) улицы.

Полведра воды для Города-героя

Анатолий Дроздовский

Карточка на одно ведро воды с последней датой 15 октября 1941 г.Карточка на одно ведро воды с последней датой 15 октября 1941 г.

Карточка на полведра водыКарточка на полведра водыМедаль «За оборону Одессы»Медаль «За оборону Одессы»73-дневная оборона Одессы началась 5 августа 1941 года, когда Верховное командование издало указ: «Одессу не сдавать и оборонять до последней возможности, привлекая к делу Черноморский флот».

Кроме регулярной армии и флота, народного ополчения, в обороне города отличились мирные жители, создавая оборонительные рубежи на подступах к городу. В современной топонимике Одессы о тех героических днях напоминают названия улиц и переулков: Генерала Петрова, Нины Ониловой, А. Нечипоренко, 25-й Чапаевской дивизии и другие.

После захвата вражескими войсками водонапорной станции «Днестр», снабжавшей город питьевой водой, положение защитников заметно осложнилось. В сентябре были отпечатаны, но так и не использованы, именные карточки на воду, по которым жителям отпускалось по 5 литров (1/2 ведра) воды в день на человека, позднее – по целому ведру.

Карточки на воду, хранящиеся в моей коллекции, печатались сроком на один месяц. Случайно ли совпало, или было запланировано командованием заранее, но последняя дата на карточке знаковая – 15 октября 1941 года. В этот день мастерски завершилась эвакуация войск морем из осажденного города, жители которого, так упорно его оборонявшие, были оставлены на произвол врага.

Советское правительство высоко оценило мужество защитников Одессы, учредив в самый разгар войны и оккупации города, 22 декабря 1942 года, медаль «За оборону Одессы». В это же время в передовой статье газеты «Правда» города Ленинград, Сталинград, Севастополь и Одесса, при защите которых воины и жители проявили особый героизм, мужество и стойкость, были впервые названы Городами-героями.

Нашим родителям, как и многим одесситам старшего поколения, памятен салют Победы, произведенный в Одессе как Городе-герое в мае 1945 года. Тогда в Приказе № 20 Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина от 1 мая впервые было официально заявлено о городах-героях.

Почтовые штемпели периода обороны ОдессыПочтовые штемпели периода обороны ОдессыПочтовая марка, посвященная обороне Одессы Почтовая марка, посвященная обороне ОдессыПочтовая марка, посвященная обороне ОдессыПочтовая марка, посвященная обороне Одессы

Старинные юмористические открытки

Анатолий Дроздовский

Интернет - супермаркет Барс R&I нового поколения Только у нас Самые Безопасные и Выгодные покупки!!!

Что вызывало улыбку у наших предков? Старинные юмористические открытки – свидетели эпохи – без лишних слов дают нам прекрасное представление об этом: над тем же, над чем смеемся мы сегодня! Радикально ничего не изменилось в мире: осовременив некоторые атрибуты на картинках, можно смело представить их как современные. Ведь темы любви, верности, непостоянства, семейного счастья – вечны как мир, актуальны в наше прагматичное время и, безусловно, будут волновать наших потомков через 100 лет.

Представленные открытки – лишь небольшая часть юмористических открыток из моей коллекции. В современных комментариях они совершенно не нуждаются – все предельно ясно. Но для некоторых открыток, имевших отношение к Одессе, хочется привести пояснения отправителей, одесситов, живших, любивших и шутивших 100 лет назад. Т.к. приписки эти сделаны «от руки», на обратной стороне открыток, то для знакомства с ними читателей, перевожу трудночитаемый рукописный текст со старой орфографией в современный.

«Отпускной билет для состоящего в супружестве г-на … Сережи С…

В виду того, что вышепоименованный в последнее время особенно усердно исполнял супружеские обязанности и вообще вел себя хорошо, ему по его же просьбе, разрешается отпуск на сегодняшний вечер, с правом возвращения домой позже 10 ч. сего же вечера.

Августа 11 дня 1909 года

Супруга Лёля

Обратить внимание на примечания.

Примечания

1. Утаение обручального кольца в жилетном или другом кармане сопряжено с немедленным лишением права на сей отпускной билет.

2. На вход в заведения вроде «Северный», «Гамбринус», «Альказар», «Баварию» и т.п., в которых в ужасающем и грозящем серьезною моральною опасностью множестве встречается нуждающийся в покровительстве женский элемент, – сей билет прав не дает.

3. Разговоры на Дерибасовской, в Городском саду, на бульваре, в парке с какими бы то ни было неизвестными, особенно женского пола, лицами ни под каким видом не допускаются.

4. Возвращаться домой в состоянии до чертиков, либо до зеленого змея строго воспрещается.

5. От исполнения супружеских обязанностей сей билет отнюдь не освобождает и производится выдача нового билета лишь при дальнейшем отличном поведении.

6. При входе в дом сей билет, а равно и ключ к дому, немедленно должны быть возвращены».

На обороте открытки некий одесский жених образца 1909 года Сергей С. игриво пишет своей будущей жене Леле: «Посылаю тебе пробный экземпляр отпускных билетов для твоего будущего супруга. Когда поженимся, получишь сотню таких. Хорошо? Твой Сержик».

Неизвестно, как сложилась жизнь этой симпатичной пары, но, думаю, что чувство юмора помогло им жить счастливо в сложные годы, выпавшие на их долю.

Открытка столетней давности вызывает неизменный интерес у наших современников всех возрастов, а значит, шуточный текст ее актуален и в наши дни.

Представленные открытки – лишь небольшая часть юмористических открыток из моей коллекции. В современных комментариях они совершенно не нуждаются – все предельно ясно. Но для некоторых открыток, имевших отношение к Одессе, хочется привести пояснения отправителей, одесситов, живших, любивших и шутивших 100 лет назад. Т.к. приписки эти сделаны «от руки», на обратной стороне открыток, то для знакомства с ними читателей, перевожу трудночитаемый рукописный текст со старой орфографией в современный.