Бульвар Французский был в цвету…

Анатолий Дроздовский

Эта удивительная одесская улица прекрасна и весной, в цвету, и зеленым летом, и в желто-багряном осеннем одеянии. А зимой, когда деревья скидывают листву, открываются великолепной архитектуры особняки одесской знати ХIХ–ХХ веков.

Улица, приводящая к мысу Малый Фонтан, называлась в позапрошлом веке, когда здесь началось активное дачное строительство, незатейливо – Малофонтанская дорога.

Из центра города по ней был проложен в 1880 году один из первых маршрутов легендарной одесской конки, доставлявшей пассажиров к малофонтанским купальням и увеселительным заведениям на даче Дунина, расположенным над самым морем.

Городская дума в 1901 году дала улице новое название – Французский бульвар – «в знак признательности французскому народу за оказанный Государю Императору и Государыне Императрице радушный прием».

«Французский бульвар – ближайшая и элегантная окраина города», – так писал в 1915 году об этой замечательной улице ее устроитель – надворный советник, инженер Василий Иванович Зуев. «Французский бульвар есть самая благоустроенная местность из окрестностей города. Он имеет всюду водопроводы, электрический трамвай, телефоны, электрическое освещение, будет иметь газопровод и имеет расширенную прекрасно шоссированную дорогу с широким аллеями. Словом, этот район города, обладая всеми прелестями загородной местности, с прекрасными видами моря, в то же время имеет и все преимущества благоустройства города».

Господин Зуев приложил немало усилий для благоустройства этой замечательной дачной местности. По его проекту была устроена десятиметровая проезжая часть и пятиметровые обсаженные деревьями тротуары. При таком устройстве, с удобными тенистыми аллеями, улица становилась лучшим в городе местом для гуляний.

Заботясь о красоте Французского бульвара и многочисленных пешеходах, во все времена года совершающих по нему променад, городские власти приняли специальное постановление об устройстве оград и заборов. Постройка сплошных глухих каменных или деревянных заборов на фасадной линии не дозволялась. «Постоянные ограды должны быть устроены решетчатые, на каменных цоколях». Выполняя указания властей, одесские архитекторы и художники превратили решетки дач и въездные ворота своих состоятельных заказчиков в подлинные произведения искусства.

Решетки Пролетарского бульвара,
Размеренный чеканно-четкий быт.
В эпоху электричества и пара
Звеневшие от цокота копыт.

На жизнь с ее крушеньем и круженьем,
Глядящие как будто из-под век,
Старинным ювелирным украшеньем
В космический оставленные век.

Ажурные, узорные, витые,
Заставок и виньеток вернисаж,
От солнечного света золотые,
Прозрачно отнесенные в пейзаж.

(И. Григорьев. Одесса, 1991 год)

Глухие заборы разрешено было оставить только на объектах военного ведомства, расположенных в самом начале бульвара, – военном госпитале и юнкерском училище.

Замечательный особняк в восточном стиле воздвиг архитектор В. И. Шмидт на углу Кирпичного переулка для семьи Макареско. Позднее домом владели Рашевские, после революции ютившиеся в пристройке бывшего собственного дома.

«Санатория для больных, страдающих внутренними, нервными, хирургическими и женскими болезнями» принадлежала Акционерному обществу одесских санаториев и располагалась в изящном особняке, выстроенном архитектором П. Кляйном для греческой семьи предпринимателей Параскева и удачно приспособленном для нужд лечебного заведения. Неподалеку от «санатории» находилась дача действительного статского советника М. Ф. Маврокордато с двумя особняками и семейной Павло-Наталиевской церковью. К концу жизни Маврокордато ослеп и, видя в этом «кару за грехи свои и предков, во искупление их», в 1892 году подарил один из особняков и церковь школе слепых.

На протяжении многих лет борьбы с религией церковь на Французском бульваре поддерживал великий офтальмолог академик В. П. Филатов, поэтому в народе она получила название «филатовской».

Еще одна церковь вблизи Французского бульвара, Николаевская, находящаяся в торце Удельного переулка, построена также на средства семьи Маврокордато по проекту архитектора Ю. Дмитренко в 1902 году для богадельни греческого благотворительного общества.

Огромные владения справа и слева от дороги принадлежали на Малом Фонтане Г. Г. Маразли. Живописная дача располагалась в прекрасном парке, спускающемся прямо к морю. Парк украшали многочисленные мраморные скульптуры, мостики, красивые лестницы.

Художник П. А. Нилус писал, что в парке «…нет ничего мелкого, утомительно сложного – во всем благородная простота, недюжинный размер. А среди ярких пятен зелени мелькает мрамор статуй глубокими белыми пятнами…»

В правой от дороги части дачи Г. Маразли, вблизи ограды, располагались построенные по проекту архитекторов П. Кляйна и Н. Толвинского в 1886–1889 годах три схожих здания, одно из которых служило домовой Ильинской церковью. Эти строения вместе с церковью Г. Г. Маразли предоставил школе садоводства и огородничества.

В том же районе, на территории дачи И. Брун, было организовано «Царство цветов» с оранжереями для теплолюбивых растений.

Украшением Французского бульвара служил и особняк А. К. Мартыновой – одна из старейших построек этого района, относящаяся к 1830-м годам. В специальной башенке было оборудовано помещение для зимовки лебедей, в теплое время года живущих в оригинальном прудике вблизи дома.

Крупные одесские предприниматели А. С. Исакович, А. Анатра, Г. И. Шехтер, Н. С. Перец, У. М. Сигаль, А. Г. Ашкинази и другие привлекали для строительства лучших городских архитекторов и придерживались общих правил, установленных городом для обустройства этой местности.

И даже находящиеся на бульваре завод шампанских вин и завод удельных вин (кстати, экологически чистое производство – знали предки, что и где надо строить), удачно вписались в архитектурный ансамбль бульвара.

И по сегодняшний день Французский бульвар – место длительных прогулок во все времена года, место отдохновения многих поколений одесситов.

 

Велосипедный циклодром

Александр Дорошенко

Велосипедный циклодром, 1880 год создания. В моем детстве он был на месте нынешней музкомедии, в конце стадиона Спартак. И назывался велотреком. Это был кратер вулкана, на крутые боковые стены которого велосипед выносила центробежная сила.

Поговорка насчет изобретательства велосипеда, связана не с созданием уже хорошо известного, но с тем, что подобное совершенство, однажды гениально созданное, уже никому не повторить. Легкий, изящный, стремительный и уравновешенный, он способен ехать сам по себе и в нас не нуждается… И тот, мне неведомый, однажды вдохновенно нарисовавший так эту машину, … создал нечто, достойное Рембрандта, и наряду с ним должен быть почитаем!

Езда человека верхом на лошади позаимствована была им, как принцип, от увиденного однажды кентавра… Все конные экипажи есть просто кресло, поставленное на колеса, … и это унаследовали автомобили. Мы в этой езде пассивны, и оторваны от колес …

Но только велосипед, нарисованный из паутинки и из нее собранный, … слит с ездоком воедино и только он дал человеку чувство собственного полета на новых скоростях…

Красив человек с лошадью … и с велосипедом. Все остальное есть просто транспорт, средство перемещения.

Велосипед с мотором, все равно, что танцор с клистирной трубкой в заду.

На этом циклодроме были свои герои, кипели позабытые теперь страсти, место ристалищ, … честолюбцев …

У нас с Юрием Олешей, мальчишками, были собственные велосипеды. "А в ту эпоху, друзья мои, велосипед являлся редкостью". Это Юрий Олеша о своем дореволюционном детстве в Городе, но и в моем, послевоенном, велосипед оставался редкостью.

Велосипед индивидуален. Он вовсе не транспорт, как решили в Китае и Амстердаме, он образ жизни. В отличие от автомобиля, он открыт и демократичен и человек на нем ничем от окружающих пространств не отчужден. Предписанными и ограниченными путями перемещается по Городу автомобилист, но велосипед дорог не выбирает. Для мальчишки он все - и начало всех путей. Упруго и плавно давила нога на педаль и колеса набирали неостановимую мощь. Давя на педаль, ты ощущал рождающуюся скорость и силу машины. Только в движении машина приобретала и сохраняла устойчивость. Как часто, воедино слившись, мы неслись с тобой, двухколесный мой гений, с крутых городских склонов! Прижавшись к рулю, взлетая на пригорках и неровностях, плавно приземляясь и вновь взлетая. Упругость шин ощущалась, как прикосновения собственных пальцев к земле, и ветер сердито свистел нам вслед, отставая!

Он сидел за столом у себя в Москве, невысокий и сутулый, рано постаревший писатель, он вспоминал улицы Города, потерянного навсегда в прошлом, и виделся ему мальчишка, катящий Французским бульваром на велосипеде, ранним весенним утром, катящий его любимым маршрутом, - он видел на этом моем велосипеде себя подростком, и когда вспоминал, это был я в его давнишнем возрасте, на его машине и на нашем общем Французском бульваре, и мы сейчас, с разных точек пространства и времени видели там несущуюся, через чередования света и тени, машину и на ней себя, мальчишками, но каждому из нас, всматривающемуся в это веселое утро, уже под шестьдесят, мне здесь, ему - там, а мальчишке этому тринадцать-пятнадцать лет, и в наше будущее он смотреть не станет, он видит несущуюся под переднее колесо своей машины дорогу, он успевает боковым зрением, не тормозя, рассмотреть самые красивые у человечества решетки оград, сменяющие друг друга, он чувствует дымный запах сжигаемой утренними дворниками прошлогодней травы - и не надо ему нас видеть, нас старых и отношения к нему не имеющих никакого.

Но все, что мы смогли потом сделать в жизни, все, что сумели, родилось этим весенним и солнечным утром, и случилось с нами, когда мы, каждый из нас, неутомимо гнали все вперед и вперед свой велосипед, вот так, вовсе без задачи и дела, но просто захотев этим чудным утром смотаться накоротке на Золотой берег, глянуть там одним глазом на море и быстро вернуться домой (это надо же: из центра Города, - он с Греческой и Польской, я - с Михайловской, глянуть на море, - на Золотом берегу, и это когда рукой подать до Ланжерона!).

Что-то они там увидели, эти беспечные мальчишки, что-то, ставшее много важнее всех долгих лет принудительного обучения и натужного опыта жизни, что-то сумевшее осветить всю предстоящую им жизнь! Я всматриваюсь в стремительный бег этой машины, мальчишка все гонит и гонит ее вперед. Вот он уже на шестнадцатой станции Большого Фонтана и легко в крутом и длящемся очаровательном развороте влево скатывается к пляжу Золотого берега. Машина на вираже положена на левый бок, а колено отставлено противовесом вправо. На пляже в этот утренний весенний час есть считанные и случайные люди. Вот он спрыгнул с седла, и, идя к берегу, ведет свою машину за руль, как коня, под уздцы. Последние же метры песка он, легко и привычно подняв ее, плечом под раму, бережно переносит и укладывает отдохнуть на влажный и еще холодящий песок у самого края волны. (Лежащий велосипед неуклюж и беззащитен, в холостую вращается переднее его колесо, подражая солнцу и солнечные блики отражаются на никелированном ободе). Потом мальчишка садится сам, рядышком, на влажный песок, подтягивает колени к груди и, обхватив их руками, так надолго замирает, глядя в открытое море.

Что ему там видится?

 

Я Тиля Уленшпигеля пою!

Александр Дорошенко

На углу Степовой и Дальницкой улиц стоит высокий и полный, молодой еще совсем человек. Он стоит в нерешительности (в глазах рябит от солнца, и кружится беспутная, хмельная голова), и размышляет, в каком направлении ему сейчас надо идти. Руки он глубоко засунул в карманы куртки, голова склонена к плечу, брови сдвинуты и чуть прикрыты глаза. А день весенний ясен (и ветер материнскою ладонью растрепанные кудри развевает). Это он, конечно же, Птицелов, знающий язык и повадку птиц. Веселый странник. Идет он, поглядывая на крыши, и чуть шевелятся губы, читающие стихи. Улицами Антверпена идет он на птичий рынок Одессы. Утро, в домах раскрыты двери настежь, и он останавливается у кухни, где синий чад над жарящимся мясом и легкий пар над супом золотым. И, прислоняясь к дверному косяку, невнятно напевая, сочиняет слова еще невыдуманной песни.

"Я Тиля Уленшпигеля пою!
И в этот день в Одессе на базаре
Я заблудился в грудах помидоров,
Я средь арбузов не нашел дороги,
Черешни завели меня в тупик;
Меня стена творожная обстала,
Стекая сывороткой на булыжник,
И ноздреватые обрывы сыра
Грозят меня обвалом раздавить.
Еще - на градус выше - и ударит
Из бочек масло раскаленной жижей
И, набухая, желтыми прыщами,
Обдаст каменья - и зальет меня.
И синемордая тупая брюква,
И крысья, узкорылая морковь,
Капуста в буклях, репа, над которой,
Султаном подымается ботва, ... "

Эдуард Багрицкий. Встреча

Надо бы где-нибудь в веселом и хорошем месте поставить памятник Эдуарду Багрицкому. По пути на базар, с собакой у ноги, с птицей на плече. ... На простом прямоугольном и мраморном постаменте - непременно монолите, а не облицованном туалетной плиткой - на высокой и широкой, скошенной к краям стилобатной ступеньке, чтобы могли ставить на нее свои тяжелые сумки пожилые и идущие с базара горожанки, а он мог бы послушать их разговоры ...

Боже мой, но эта простая строчка - "И в этот день в Одессе на базаре ..." - да вспомнив ее случайно, где-нибудь на улицах, например, Рима, можно, споткнувшись об нее, утратить зрение и перестать видеть что-либо в этом древнеримском городе. И вновь обретя, протерев глаза от выпавших слез, более ничего не захотеть в нем, в этом Риме, видеть. Стать, вот так, перед Колизеем, соляным столпом, к удивлению всяких подыхающих от скуки туристов, и вспомнить на него, Колизей именно глядя, наш массив у Ланжерона ранним летним и солнечным днем, солнечные блики на прохладной утренней воде, волны, упрямо и косо идущие к берегу и забрасывающие водой плиты массива, лужицы воды на этих плитах, ветер, бросающий в лицо мелочь морских брызг, корабли, высоко стоящие в воде, вдалеке на рейде - и закачаться от звериной непередаваемой тоски, потому непередаваемой, что нельзя ее пояснить случившимся здесь бесполезно-ненужным людям).

 

Хаим-Нахман Бялик (1873 - 1934)

Александр Дорошенко

Бялик был ребенок гетто, его детство состояло из пронзительного одиночества.

"— Где душа твоя, сын мой?
— Там на свете широком, о ангел!
Есть на свете поселок, огражденный лесами,
Над поселком - пучина синевы без предела,
И средь синего неба, словно дочка-малютка,
Серебристая легкая тучка.
В летний полдень, бывало, там резвился ребенок
Одинокий душою, полный грезы невнятной,
И был я тот ребенок, о ангел" .

Если ангел вопросит, 1905

В "Сказании о погроме" он сказал о своем народе от имени Бога:

"Мне срам за них, и мерзки эти слезы!
Да крикни им, чтоб грянули угрозы
Против Меня, и неба, и земли, -
Чтобы, в ответ за муки поколений,
Проклятия взвилися к горней сени
И бурею престол Мой потрясли!
Я для того замкнул в твоей гортани,
О человек, стенание твое:
Не оскверни, как те, водой рыданий
Святую боль святых твоих страданий,
Но сбереги нетронутой ее.
Лелей ее, храни дороже клада
И замок ей построй в твоей груди,
Построй оплот из ненависти ада -
И не давай ей пищи, кроме яда
Твоих обид и ран Твоих, и жди.
И вырастет взлелеянное семя,
И жгучий даст и полный яду плод -
И в грозный день, когда свершится время,
Сорви его - и брось его в народ!"

После текстов Библии, после раскаленных слов библейских пророков и до этих слов поэта Бялика никто не говорил таким голосом, не бывало такого голоса на земле.

(Горький на 1-м съезде советских писателей, говоря о Х.-Н. Бялике, выработал для него удивительное определение - "почти гениальный поэт". Уже само это определение много говорит о времени и о горькой жизни самого Горького).

Какое острое чувство смысла жизни, необходимости его найти в повседневной тысячелетней суете. Народ евреев жил этим чувством, сохранился им в толще двух прошедших тысячелетий и в нем именно обретал всегда надежду и терпение все превозмочь:

"И будет
Когда продлятся дни, от века те же
Все на одно лицо, вчера как завтра,
Дни, просто дни без имени и цвета,
С немногими отрадами, но многой
Заботою; тогда охватит Скука
И человека и зверей. И выйдет
В час сумерек на взморье погулять
Усталый человек - увидит море,
И море не ушло; и он зевнет.
И выйдет к Иордану, и увидит -
Река течет, и вспять не обратилась;
И он зевнет. И ввысь подымет взоры
На семь Плеяд и пояс Ориона:
Они все там же, там же ... и зевнет.
И человек и зверь иссохнут оба
В гнетущей Скуке, тяжко и несносно
Им станет бремя жизни их, и Скука
Ощиплет их до плеши, обрывая
И кудри человека, и седые
Усы кота.
Тогда взойдет Тоска.
Взойдет сама собой, как всходит плесень
В гнилом дупле. Наполнит дыры, щели,
Все, все, подобно нечисти в лохмотьях.
И человек вернется на закате
К себе в шатер на ужин, и присядет,
И обмакнет обглоданную сельдь
И корку хлеба в уксус - и охватит
Его Тоска. И снимет свой чулок,
Пролипший потом, на ночь - и охватит
Его Тоска. И отхлебнет от мутной
И тепловатой жижи - и охватит
Его Тоска. И человек и зверь
Уснут в своей Тоске, и будет, сонный,
Стонать и ныть, тоскуя, человек,
И будет выть, царапая по крыше,
Блудливый кот.
Тогда настанет Голод.
Великий, дивный Голод - мир о нем
Еще не слышал: Голод не о хлебе
И зрелище, но Голод - о Мессии!"

1908

Я не знаю и никогда не смогу прочесть и понять, как это звучит в подлиннике: "... Скука ощиплет их до плеши, обрывая и кудри человека, и седые усы кота", но какой неожиданный и сильный поэтический образ, особенно эти "седые усы кота"!

___________________

Все тексты в переводах Владимира Жаботинского.

 

Ночные тени в городе

Александр Дорошенко

Это Хромой Бес из плутовского романа Луиса Велеса Де Гевара показывает лиценциату дону Клеофасу, начинающему влюбленному и вечному студенту, ночную жизнь Мадрида. Время - час ночи и конец июля где-нибудь в 1640 году. Бес для этого разом приподнял все мадридские крыши. Смотрят они на город с его самой высокой точки, с колокольни храма Святого Спасителя. У нас теперь есть такая же высокая точка, чтобы подсмотреть ночную жизнь горожан, - это крест колокольни Спасо-Преображенского собора. И названия храмов в принципе одинаковы. У нашего более удобен крест, на нем есть косая дополнительная перекладина и на ней можно удобно сидеть. Но под крестом есть удобная площадка. Вот на ней расположившись, можно присесть на позолоченный шар в основании креста, закурить, и спокойно наблюдать Город.

Интересен черт, сидящий верхом на кресте!? Наших православных крестов черти, судя по отзывам очевидцев, боятся как огня. Вот и Гоголь писал. … Разве что ночью, … Либо сила в православии, а не в созерцательности католицизма. Хромой Бес здесь похож на наших городских котов. У Булгакова тоже кот, и в равной мере мастер на такие проделки с людьми.

Как позже выяснилось, этот Бес притворялся хромым, на самом же деле бегал он, при необходимости, достаточно резво, отбросив костыли. И вообще он таскал их с собой неизвестно с какой целью, поскольку чаще летал, чем ходил по земле. Как у Михаила Булгакова, где кот, тоже неизвестно зачем, всюду таскал с собой примус. Рисунок же этот, что в Мадриде, что в нашем Городе, будет точно таким же, даже и домов у нас в центре таких старых и двухэтажных великое множество. Не говоря уже о занятиях обитателей. Точно такие же у нас эти занятия, как нарисовано здесь, и описано в книге Велеса.

Странно, прошло 360 лет, но все так похоже …

С колокольного креста видно, как черна Ночь и что рисуется она белым и серым цветом. Серое в ней --- это вездесущие коты и тени.

Следует помнить, что оборотная сторона Солнца - тьма, а у Луны – кровь. Это сказал апостол Петр. По этой причине тени бывают дневные и ночные и ведут себя по-разному. Эта двойственность соответствует нашей природе, что заметил и описал Роберт Луис Стивенсон в истории о докторе Джекиле и мистере Хайде. Ведь мы совсем разные, днем, при свете Солнца, и ночью, когда нас отражает Луна. Так и наша тень, она рабыня тела в солнечный полдень, и властвует в лунную ночь (а в безлунную остается жить только тень!). Солнечная тень случайна и преходяща. Она танцующий клоун. Ночная загадочна. Она вроде бы наша тень, но и чья та еще, одновременно … Ночь хранит наши тени и тени наших дел даже тогда, когда мы исчезаем. Как облако, как жидкий воздух, но тень материальна и природы этой материи мы не знаем.

Я вообще убежден, что мы что-то напутали, что основное время нашей правильной жизни - ночное время.

По этой причине, ночью можно увидеть ушедших людей и Город, которого уже нет.

С креста Спасо-Преображенского собора видно, как тень колокольни легла вдоль Греческой улицы, и ее крест пришелся на середину Строгановского моста. За перекрестком Екатерининской к колокольне склонился вычурный квадрат тени магазина братьев Петрококино… В лунном свете виден отсюда каждый отдельный булыжник дорожной вымостки … в солнечном свете это невозможно с такого расстояния разглядеть …

Вдоль Ришельевской пролегли на мостовой тени утрат. Странно, я не замечал раньше, но сталинские дома совсем не отбрасывают тени. По этой причине там видны тени только когда-то стоящих старых домов. И только на углу Екатерининской и Еврейской лег квадрат чистого лунного света - то, что там стоит сейчас, не имеет тени, но и то, что стояло, ее утратило навсегда. Там можно будет что-нибудь построить, расчистив место …

Ночная конка тихо едет вдоль Преображенской. Виден только передний фонарь, качающийся в такт шагу печальных лошадей, мечтающих о ночлеге. … Цок-цок-цок … Это звук проезжающей улицами Города вечности. … Пока едет этот вагончик времени, он собирает старое и отжившее и привозит и раздает новую жизнь … в каждый дом Города … Вот умолк звук и перестал качаться в ночи фонарь - там что-то происходит или происходило когда-то …

Сколько всего было здесь за прошедшее столетие …

Вот в этой квартире на углу Содовой и Соборной, в третьем самом верхнем этаже и прямо на развороте угла, человек ждал ареста, весь 1937 и часть 1938 года. Каждую ночь, засыпая, он надеялся, что минует, каждое утро с 4:00 он просыпался и слушал шаги на лестничной площадке, … мимо ли. … И только в 5:00 он успокаивался --- пронесло! Еще не на этот раз, не сегодня! …

«А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна …
Звонок урчал … И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. … »

Наум Коржавин, 1944

И потом весь день хранил беззаботность вида и поступков, с ужасом думая о приближающейся ночи. … Здесь остался жить запах страха, в нем ужас смерти, и болезненная надежда … о продлении жизни …

Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.

Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.

А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать, … »

Осип Мандельштам

Я часто вечерами огибаю этот угол Садовой. И что-то всегда задевает мое сердце и, перейдя на другую сторону улицы, я долго стою, глядя на эти окна … на парадное, которым в то ранее утро, в час между волком и собакой, как крысы бесшумными серыми тенями, один за другим, НКВД-исты, и вижу, как вышел на улицу, к машине с надписью «ХЛЕБ» схваченный инквизицией человек, как в последний раз пытался разглядеть он в пустоте уличного пространства другого человека, чтобы попрощаться взглядом, … но вокруг были только ощерившиеся серые деловые крысы, … как тронулась эта машина с места, натужно и сыто урча мотором, … звук которого никто не услышал (так научились в те годы не слышать люди). И потом иду я вдоль этого дома, смотрю на ночные ярко освещенные высокие окна, и вижу ту страшную ночь, когда были они темны, когда, утаив дыхание, пытались ничего не увидеть и не услышать люди. Так они тогда жили, все, и мои папа и мама, в моем Городе, по формуле: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу …»

Скажешь, скажешь, все рассказывали … обо всех, о себе, …надеясь и моля Бога, чтобы мы, их дети, выжили …

А здесь, в старом доме на Херсонской, долго болел человек, еще молодым и полным жизненных планов. … Он был мне другом, еще от студенческих лет. Он отнесся к своему недомоганию как привык относиться, что пройдет и образуется, а боль все не отпускала, и, улыбаясь снисходительно приставаниям жены, он пошел, наконец, к врачу, и врач этот его тоже обнадежил, но как-то странно, советуя все же, на всякий случай, пройти еще это и это обследования. Он долго и послушно все это выполнял. Пока как-то вечером, выйдя на прогулку, на свежий и такой полезный ему воздух, приняв непременную полезную микстуру, он на углу улицы, внезапно, снова ощутил отпустившую было с час назад боль, и сразу четко поверил - все, это все! Постепенно он проникался ужасом, … что планы миновали, что это сделать … и то завершить … уже никогда, никогда, Боже мой, никогда не удастся! … И постепенно приходила ясность, что все эти планы были просто способ занять чем-то и как-то заполнить время жизни, самообманом, но что единственная ценность жизни, … только в самой жизни, только в возможности жить и видеть, и говорить, и улыбаться, и ходить своими ногами, и чувствовать запах весенней зелени и осеннего быстрого дождя с растворенной в нем пылью и хруст первого чистого снега под упругой и быстрой ногой. … Он знал и не верил себе, что умирает. Не верил родственникам и жене, что все наладится. Верил только глазам своего пса, крупного и глупого эрдельтерьера, потому что в этих глазах были слезы. … И он прижимался к нему лицом, под утро, когда уходила как вода сквозь сжатые пальцы, надежда и приходила ослепительная и четкая ясность, - горько жалуясь, без слов, …

Где-то в Городе спит этот пес, глаза у него открыты, в этих глазах … больше, чем во всех наших книгах …

Здесь, на Молдаванке, на Прохоровской улице, человек жил всю свою жизнь в темном как склеп и мрачном, как освещенный морг полуподвале. Когда улицей громыхал трамвай, разгоняясь на ее прямой линии, звенела посуда в комоде и расплескивалась запасенная в ведре вода (не было воды в этом подвале и туалета тоже не было). Бесу пришлось поднять, кроме крыши, еще и два этажа старого дома, чтобы раскрыть этот мрачный склеп, чтобы это увидеть. … Он был простой труженик, и его обманули. Он работал честно и много, … ему обещали дать квартиру в хорошем и новом районе, с балконами и лоджиями, пронизанными чистым воздухом с моря … и он терпеливо много лет подряд работал и ждал. … А квартиру дали другому, приехавшему из села, из области, и имевшего родственника у власти. … И он снова ждал терпеливо … и снова. … А потом изменилась и вовсе власть и ему сказали, это был плохой старый режим, но мы, новые и правильные, тебе ничего не должны, … а то, что ты половину столетия отработал, за станком, среди ветоши и опилок, пропитанных машинным маслом, так ты работал на коммунистов, вот у них и проси. … А он был болен годы перед смертью, ему нужен был чистый воздух и хорошая еда, … но и пенсию ему дали копеечную, только на воду и хлеб. … На плохую и неочищенную воду, а на чистую ему не хватило денег. … Взяли обманом жизнь и посмеялись над дураком!

Ворюги, забравшиеся в дом на Неженской, пользуются «особым ключом - отмычки нынче вышли из моды». … И вообще вышло из моды вот так мелочиться. Вон к светящимся окнам закрытого ночного клуба на Александровском проспекте бесшумно подкатывают одна за другой мощные машины, каждая в цену еды для всего городского квартала, и выходят из них спокойные люди, не опасающиеся никаких альгвасилов, но, наоборот, они, альгвасилы, приданы теперь им охраной. Эти новые люди знают секреты нового воровства, когда, никуда не забираясь с устаревшей отмычкой, можно обокрасть сразу весь город, … страну, … и не только глупых этих горожан, но и всех, кто у них еще не родился …

А насчет всяких обманов и хитростей … мужчин и женщин, это мы ведь сами с собой играем … в прятки. … И есть люди, мужчины и женщины, которые любят играть в это, называемое ими любовью, понимая под этим соитие и общий антураж, до и после, недолгий, и им полезны эти игры, они наполняют их пустую жизнь, и прогоняют, путь ненадолго, страх смерти. И есть, которым эта игра смертельно опасна. Они платят за всех. Но правда здесь в том, что все задумано это, любовная эта смешная механика, вовсе не ради первых, которые здесь как рыбы в воде, но только чтобы помучить и вразумить вторых. Только мучительные потери в этой любви ведут к настоящей, и только любовная драма из своей пошлости рождает высокое напряжение поэзии. В этой игре много званных, ради немногих избранных!

Но вот голоса тихой радости. Мать уложила в кроватку ребенка, чистенького после вечернего умывания, в пахнущие чистотой простыни, рядом лежат любимые игрушки, и мама рассказывает в тишине ночи сказку. … Так тихо все вокруг, так спокойно, так радостно малышу, от маминой руки, от ее голоса, … и он просит ее не уходить, насильно раскрывает слипающиеся свои глазки, … просит еще посидеть рядом и рассказывать. Мама, поцеловав в последний раз головку заснувшего малыша, вышла на кухню, заварить себе чай, она сидит за кухонным столом, помешивает ложечкой чай … и улыбается. … Так, ни от чего. … Это и есть самое счастливое ее время жизни, эти короткие минуты. … Ради которых вопреки всему стоит жить и стоит начинать новую жизнь …

Есть Ангелы смерти, порученцы, специалисты похоронного дела, но есть и Ангелы жизни, …у этой детской кроватки, если прислушаться к дыханию спящего ребенка, можно уловить и шелестение их бережно сложенных крыльев …

Вот молодые любовники, это они впервые так вместе, в любовном объятии, еще не известные друг другу, жаждущие и боящиеся, как все сложится, … еще позирующие друг перед другом, … играя словами, … как заклинаниями. … В обычных этих словах после состоявшегося … они произносят слова молитвы, вечной и непреходящей, слова надежды … Тихая ночь и в ее тишине смех и поцелуй …

А здесь, в этой квартире, под самой крышей … старого дома на Пастера, долго и опасно болел человек, и все в доме были испуганы его болезнью, он был основой их семьи и кормильцем, он на плечах своих многие годы держал этот дом, … и вот заболел. … А сегодня, он уже сам встал и ел не в постели, как все прошедшие месяцы, но за столом, на своем привычном месте стола, сам, … и сам же прошел к старому дедовскому креслу и сел в нем отдохнуть. … И все в доме этом полны счастья, чуть отпустило наболевшее сердце. Они сидят вокруг него в комнате и тихо беседуют, впервые не о болезни, впервые спокойно. … Все миновало …

Вечные далекие звезды живут вместе с нами … слушая наши голоса … и нам отвечая. Здесь с высоты колокольни эти звезды почти что рядом … некоторые даже ниже нас, сидящих верхом на кресте …

Их голоса не услышать мощным радарам и телескопам, обращенным в пустоту неба. … Только сердце может услышать … и передать надежду … далекому другу … о котором ты беспокоишься, … можно по такой звездной связи … от сердца к сердцу … и далекая, данная тебе в жизненный путь звезда, бережно перенесет сигнал тревоги … и даст ответ … и ободрит далекого друга. … Так рождается Надежда и Вера, и так питают они великое чувство Любви!

Эта тварь с косой и сумкой за плечами (продранная с виду старая сумка, подобрана ею в мусорном баке Альфатера, и держит она в ней рецепты хвори и болезней, там таблетки для кашля, там примочки от здорового сердца, там пилюли аритмии и головокружений …), старой и грязной бомжихой идет вдоль наших ночных улиц, отпугивая зловонием прохожих и чутко прислушиваясь к домам, … собираясь войти здесь, … но вот этот дом обойти, где слышен смех молодых любовников, где тихо спит счастливый малыш и снится ему мама …

Если тебе снится мама, спи спокойно, эта старая сука обойдет твой дом стороной. … Но, даже если твой дом ей по пути, и она прошла уже много кварталов, именно к вам в дом, собравшись, все может изменить голос молодой матери, смеющийся смеху ребенка, все может изменить тихий шепот влюбленных в вашем доме. … Это спасет и всех остальных домочадцев. … Это единственное, с чем не может справиться Смерть.

Пишущий что-то в освещенном окне, это я сам, Мастер. Место это по правую руку от колокольни, в самом конце Спиридоновской улицы, при пересечении ее с Дегтярным рядом. За окном комнаты, в темноте ночных улиц Города, слышны пьяные крики и ругань, звон разбитых бутылок и визгливые крики женщин, то ли о помощи, то ли от удовольствия, … а у меня на столе горит свеча, лежит чистый лист белоснежной и в меру плотной бумаги, в руке моей гусиное перо и на голове колпак. А на глазах очки. Из летнего окна немного дует. Под тихий скрип пера ложатся на бумагу ровные линии бегущих строк, неуспевающие за мыслью и чувством. … Слева остается край нетронутой бумаги - полем, для маргиналий. Потому что, будучи написан, этот текст становится мне чужим, незнакомым, и рука тянется записать слова несогласия на полях. Даже почерк этих пометок иной и отличен от почерка основного текста.

Начатое днем, я не могу дописать и продолжить ночью. Оно станет иным …

Светает, в моем Городе и в далеком Мадриде, с разницей в сотни лет времени и тысячи километров пути и с расхождением стрелок часов на одно деление. У нас утро наступает раньше. … С крестов колокольни видно, как первый солнечный луч лизнул в выпуклую щеку главный купол Собора. … Но еще до этого, солнечный лучик появился на наших морских склонах, … там, со стороны моря, ему проще. … Ничто не заслоняет там ему дорогу … солнце, море и начала земли, склонами Отрады и Ланжерона и Фонтанов. … Здесь первые солнечные лучи, во всей дальшележащей Европе, здесь начинается европейский день, а Гринвич есть просто шоссейный столб на дорогах идущего дня …

«Но уже светает и нам пора заканчивать обзор. На улицах появились первые приметы наступающего дня: лотки с водкой и закусками». Я полагаю, что в Мадриде сегодня все иначе, и нет таких утренних лотков с водкой. Значит, нам осталось подождать еще лет эдак с 360!

Мы терпеливый народ и времени у нас много …

 

Рухнул могучий дуб

Александр Дорошенко

Был он моего возраста. Чем он занимался раньше не знаю. Но с появлением частного бизнеса, он оказался на своем месте. И дело свое он организовал там же, где и прожил всю свою жизнь - на Молдаванке, в самом ее сердце, на Мясоедовской улице, на ее участке от Прохоровской до Болгарской. На углу Прохоровской и Мясоедовской стоял его дом, а чуть наискосок от главного входа в Еврейскую больницу, через дорогу от нее, он и создал свое металлическое производство - фирму "Металлист". Там стоял старый в два этажа типично одесский дом, фронтальная часть его уже развалилась, но в глубине двора сохранился двухэтажный флигель. Перед флигелем этим освободившееся пространство, огороженное с улицы забором, стало основным производственным участком, где кроили и варили металлоизделия в ассортименте, как писал Боря Фельдман в своем проспекте. На втором этаже флигеля был Борин офис. Со двора туда вела деревянная лестница возрастом лет в сто пятьдесят и в соответствующем состоянии. Боря всегда говорил мне, поднимающемуся по этим шатким ступеням: "Осторожнее, профессор, там несколько ступенек, которые лучше перешагивать, не наступая, а Вы нам еще нужны!". Он ждал меня наверху, на открытой веранде, облокотившись на ее перила, и голос его гудел иерихонской трубой, легко перекрывая все пилящее и визжащее производство. Там были все такие ступеньки. И полы играли под ногами тоже, но обои Боря наклеил новые, расположил в маленьких комнатах бухгалтера Розалию Львовну, экономиста-плановика Марка Израилевича Перебийнис, и, в самой крайней по ходу, в конце этих офисных апартаментов, свой кабинет. Там с трудом разместился его рабочий стол, сейф и шкафчик, где Боря держал всякие свои проекты. Сам Боря там тоже с трудом располагался.

Слово «фельд» что-то означает с немецкого, видимо какую-то самую высокую степень армейского совершенства, от фельдфебеля и до фельдмаршала, известно мне и духовное военное звание --- фельдкурат, и среди них незабвенный Отто Кац. Боря был тоже самым-самым, но звание у него было - человек.

Высокий и грузный, весом хорошо за сто килограмм, он с трудом протискивался в любые двери, и когда он перемещался по своему офису, ощутимо напрягались полы и наклонялись вовнутрь стены старого дома. Голос у него был рокочущий бас, и в нем вибрировали чисто певучие одесские интонации. Произносимые слова многократно отражались эхом в многомерной глубине его голоса. (Мы как то шли по Арбату, он впереди, кораблем рассекая людское море, оно расступалось и замыкалось вновь в однородную массу людей уже далеко за Бориным корпусом. Арбатские художники никогда не встречали такой натуры - по Арбату шел библейский пророк, и ничего не меняли джинсы и яркая рубашка навыпуск, пророк был обозначен мощью тела, посадкой львиной головы, плотно-курчавой и рыже-седой бородой. Художники просили его позировать и добавляли - даром! Было это время активности московской "Памяти", и кто-то из толпы, потрясенный явлением пророка, спросил Борю - "Вы не еврей?". Боря остановился, не торопясь повернулся всем корпусом к оставшемуся позади вопрошателю и сказал, голосом своим перекрыв и подавив весь арбатский шум: - "Да, я еврей, а ты кто такой? Подойди сюда - поговорим, я хочу на тебя посмотреть!"). Ему бы в фильмах играть больших пророков Библии - грима вовсе не надо. Одежда не могла изменить этого впечатления, окружающий ландшафт в этом не играл никакой роли и в любой точке пространства - в Одессе, Киеве ли, в Москве или Житомире - вокруг него вырастали библейские холмы Иерусалима. Как жаль, Господи, что не состоялась наша с ним мечта --- прийти в Иерусалим!

К Стене Плача. К уцелевшей подпорной стене второго храма. Прийти и прикоснуться и постоять в тишине … все позабыв, молча и без всяких просьб и слов. … И неважно, блудный или блудящий сын, … здесь все началось … и теперь из этого прикосновения вновь все начнется …

В Московском Кремле, в его Успенском Соборе, висела небольшая 16-го века икона - аналойная. Сюжет был редчайший: Симеон - богоприимец с младенцем Христом на руках. Крупная голова в профиль с львиной гривой рыже-седых волос и в такой же из непокорных и неукротимых волос бороде. Древние евреи не оставили изображений пророков, но на ассирийских рельефах можно увидеть такую же буйную семитскую растительность. В могучих и бережных руках Симеона покоился младенец, надежда мира. Не умиротворение наконец то свершившимся пророчеством, не мягкость любования, но потрясение чудом и страх за дарованное прикосновение к чуду читается в потрясенном лике и глазах святого Симеона. У него очень простое лицо, это Петр, но не Павел, это выражение простой и бесхитростной жизни, безоглядной ослепляющей веры. Это я все говорю о Борисе Фельдмане, может быть они с Симеоном были в кровном родстве, которого уже никто не помнит на земле, и потом, где, интересно, смог найти русский иконописец такую колоритную модель для своего Симеона?

И еще Самсона мне напоминал Боря и вполне очевидным было, что никакой лев устоять бы не смог, да и не бывало в природе такой мощи львов, против Бори, а когда я рассказал ему о похождениях его давнего предка среди филистимлян, он рассмеялся и сказал, что так и живет среди них до сегодня, «- бегают вокруг, сказал он, - маленькие и шустрые и все пытаются откусить от чужого», - Борю донимали всякие местные власти в смысле мзды …

Несколько изделий Боря делал по моим разработкам, так мы и познакомились. Но в металле он делал все: ваял, например, дачные туалетные домики с окошком в форме сердечка на передней стенке (почему и кто это выдумал, но любимы моим народом эти сердечные окошки на дверце сортирного домика). В таком домике из листового металла в пять-шесть миллиметров можно было выдержать осаду и отстреляться. Чем Борис руководствовался такое создавая, не могу себе представить, но товар шел на расхват! Какие-то очистные сооружения и уличные киоски из того же металла. Такой киоск был хорошо защищен против уличного вымогателя и вора --- в нем были узкими бойницами щели окон, полностью забранные арматурным стержнем, чтобы уберечь девушку-продавщицу и ее товар неспокойными ночами на улицах Молдаванки. Он не имел серьезного профессионального образования и в любой новой технологии разбирался на ощупь, но безошибочно, главное же, чувствовал рынок. Что будут и как будут покупать. И хорошо разбирался в людях - пьяниц у него не было и люди неплохо зарабатывали. Борино слово для них было законом. Он любил дело, людей вокруг себя, на своем производстве, новые горизонты. Он напоминал не столько пророка Библии, сколько древнего еврейского племенного вождя. Он хорошо раскрутился и прикупил несколько новых участков, там же на Мясоедовской. И еще Боря купил мою баню. Она в Банном переулке на Комитетской уже давно к этому времени была закрыта. Вот Боря и решил в ней развернуть производство - там было два этажа, очень высокие и просторные залы и Боря уже распланировал, где, что и как расположит. С баней этой ему не повезло. Местные власти имели на нее иные планы и Боре (так мне это он передал) они сказали, что, да, баня таки его законная собственность, но вот земля под баней, это районная собственность, и пусть он берет свою баню и уходит с ней в удобное, но иное место. Борю это, правда, не подкосило.

На углу Прохоровской и Мясоедовской, в глубине двора, в его левом дальнем углу, во втором этаже, была просторная Борина квартира. Я был там всего несколько раз. У Бори была крупная немецкая овчарка, пес, бассет - девочка, три-четыре больших аквариума, какие-то черепахи ползали под ногами в прихожей. Однажды, прилетев из Питера, я рассказал ему об увиденном там, в одной сумасшедшей питерской квартире, раненном орле. Там было еще больше, чем у Бори, животных, но все это в одной малюсенькой комнате, так что орел неподвижно сидел в маленькой загородке (только его глаза, взгляд которых был неуловим, --- глаза эти были в пространствах далеких небес; я попытался в них заглянуть --- это невозможно сделать, даже не презрение читается там, в его глазах, он попросту тебя не видит, он смотрит сквозь, а видит он чистое небо и глубоко внизу застывшее море земли --- свои горы). Боря загорелся лететь сейчас же в Питер, привозить орла. Он был очень одинок и в личной жизни и среди людей. Был малообразован и мало начитан, но если мы говорили о вещах ему незнакомых, всегда живым огоньком освещали его лицо загоревшиеся глаза; он никогда не таил незнания, но всегда просил --- "расскажи", или "дай почитать". Растворенная в крови древняя осторожная мудрость предков рождала всегда интересные вопросы, неожиданные, на путях образованности не могущие лежать вовсе. Он спрашивал - "зачем", там, где у меня лежала исходной базой представлений, незыблемое положение вещей и общепринятый взгляд (при этом Боря переходил на "Вы" и называл меня - "профессор"). Он говорил это просто и наивно - часто это позволяло иначе видеть уже давно и несомненно известное. Он никогда не отрицал, но захватывал своим сомнением меня там, где без него сомнений не возникало. Тогда он переходил доверительно на "ты" и свой взгляд разъяснял в мягких интонациях - "Ну ты понимаешь, вы ученые, знающие люди, а мне надо это попробовать ...", имелось в виду проверить руками и опытом и так убедиться. Верующим человеком он не был, он просто никогда не задумывался над этим.

Есть два состояния веры. Одни и их большинство, верят во что-то в недосягаемой над ними высоте и надеются, что там их услышат, … другие же, совсем немногие, никогда не поднимают в мольбе своих глаз к небу, разве чтобы глянуть на солнце или ночные чистые звезды, как бы зная наверняка, что находятся в средоточии веры, что там, наверху, в большей степени нуждаются в них …

Мне кажется, что Боря никогда всерьез не верил, что мы, ученые, и есть знающие люди …

"Он в Риме был бы ... , в Афинах был бы ... ", а здесь он, если и был, то вопреки всему этому режиму. Он говорил мне и глаза его, всегда улыбающиеся, становились печальны: "Ведь этим падлам ну ничего же не надо, кроме как воровать ...!"

И любил цитировать то ли Маяковского, то ли Бабеля, открывая мне глаза на реальности жизни - «Профессор, снимите очки-велосипед!».

Он успел построить себе новую квартиру, на Дальницкой улице, по правой ее стороне, на углу Степовой, в доме, где располагался наш основной гастроном. Этот дом грозил развалиться, Боря спас его, укрепил фундаменты, создал себе квартиру на двух этажах с внутренней лестницей, а в первом этаже офис, входом со двора. Я успел там у него побывать. Дворовые его соседи здоровались с Борей за пять шагов: они давно утратили надежду на спасение дома.

Он часто болел, давление его донимало, и тогда он шел среди дня к себе домой, немного полежать. И все же смерть его потрясла меня неожиданностью - "Рухнул могучий дуб - ". Он был большой и настоящий. Никогда никем не старался быть --- это величайшая редкость среди нас, людей. Был тем, кем был.

Спи, дорогой!

 

Нищенка

Александр Дорошенко

«Там, где будет вас двое, там буду и я среди вас … »

У лютеран есть формула - «школа есть преддверие храма» - но и богадельня тоже. И поэтому свою Кирху они в Городе строили в таком именно порядке - вначале богадельню и школу … , и только затем, когда все это было создано для неотложных нужд прихожан, они поставили свой храм. Мы начинаем с храма. И им же завершаем свои богоугодные дела.

На Соборной площади, неподалеку от строящегося Собора, на самом углу, перед Садовой улицей, есть «полянка», образованная несколькими елями и кустами. Полянка эта стала домом для женщины-бомжа и живет она там на моих глазах с декабря, а сегодня уже снежный март. Да и вся нынешняя зима была снежная и холодная. Она обустроила свой «дом», расставила мешки и кульки с тряпьем, там у нее есть обеденный стол из мусорных баков, там она спит, завернувшись в громадный тряпичный холм и сверху еще натянув на себя целлофановый мешок. Она вовсе ни против чего не протестует, - просто живет в своем доме.

Тяжелой походкой, с трудом передвигая ноги, ходит она от мусорного бака к следующему, в поисках пищи:

«То бочком, то вприпрыжку – не хочет, а пляшет,
Будто дергает бес колокольчик смешной,
Будто кукла, сломавшись, ручонкою машет
Невпопад! … »

Шарль Бодлер. Цветы Зла. Старушки

День был удачен, еще утром в баке на Содовой попалась ей половина буханки хлеба, совсем не заплесневевшего и в консервной банке какая-то рыба в томатном соусе, и с черным бородинским хлебом это было очень вкусно. Потом было много солнца и тепла, и она вдоволь погрелась сидя на своих клумках. … А к вечеру повезло по настоящему и в баке на Преображенской оказалась бутылка с пивом, полная наполовину. Там же рядом, у кафе, она подождала закрытия, и уборщица вынесла ей поесть, остатки каши и жареной картошки, и даже куриную косточку, на которой было еще много мяса, только есть там было нельзя, уборщицу станут ругать хозяева, если увидят. Но этого и не надо, эта еда, еще теплая и завернутая для сохранения тепла в большой оберточный ком из газет, предназначалась на вечер, домой. Эта уборщица добрая, она всегда вначале ее подолгу ругает, и вроде бы прогоняет. Верить ей не следует, просто надо стоять и ждать, ничего не прося. Так поступает и знающий жизнь бездомный пес, он садится поблизости и терпеливо часами ждет. На морде у него, черной и лохматой, выражение терпеливо ждущего человека. Он ждет, не отвлекаясь, и на прохожих не смотрит. Так ждет и она. … И тогда уборщица обязательно вынесет какую-то еду, там, в кафе, много остается еды на тарелках. … Хватает обоим, и ей и псу …

Она долго располагалась на ночлег в своем доме, расставляла мешки, проверяя каждый (она привыкла к порядку с детства и еще маленькой девочкой, мама, бывало, всегда требовала от нее порядка в игрушках и книжках …). Потом устраивала себе постель. Уже стемнело и ее дом, эта полянка, стала невидима прохожим за редкими кустами. Но земля была сырой и влажной. Она вначале положила на нее целлофановую подстилку, большой мешок из целлофана, свернув его в несколько раз. На него сверху уложила ватное одеяло. Этим одеялом она очень дорожила, нашла его давно, и с тех пор всегда с собою носила в специальном целом и непромокаемом кульке. Сверху настелила еще всяких толстых добротных тряпок и только потом большой мешок, тоже целлофановый, а внутри его старое пальто. Вот в него, в этот мешок надо было аккуратно влезть, чтобы все было равномерно разослано и не скаталось в ком с неудобными складками. Ей трудно было влазить в мешок, она была толстой от многочисленных надетых на себя одежд, да и ноги очень распухли и их трудно было поднимать. Когда все же влезла, она долго расправляла складки, выравнивая свою постель, потом завернулась с головой и сверху еще, насколько смогла, накрылась целлофановым мешком. Уже начинал вновь идти снег, чистый, мягкий и теплый. И так она долго лежала, отдыхая от усилий, согреваясь. И только затем нащупала взятый с собою в постель узелок с едой. Там была бутылка с пивом, и это было свежее еще пиво, она попробовала, когда нашла, иногда в таких вот бутылках бомжам подбрасывают всякую гадость … и там был кулек с едой, теплой еще кашей и много жареной картошки. Такую картошку для нее делала мама, и добавляла к ней жареные кусочки мяса и подливку, такую вкусную, как бывает только мамой сделанная в детстве. … Косточку она приберегла на потом. Ее она грызть не могла, было уже нечем грызть, и она ее стала обсасывать, медленно, никуда не торопясь, … добираясь до самых глубинных соков в этой косточке. …

Заснула она счастливой. Ей всегда вот в такие удачные дни и когда ничего не болело, когда удавалось спокойно провести день и устроиться на ночлег, снился добрый и уютный сон. Было солнце и высокая яркая трава, и они с мамой куда-то шли, ей никак не удавалось вспомнить куда, но чувство счастья от этого не становилось меньше, они шли куда-то и было так хорошо и уютно от маминой руки, от смешных кузнечиков, испуганно вылетающих из под самой ноги, и она всегда пугалась и вскрикивала, а потом весело смеялась своему испугу и мама тоже смеялась …

Милиция ею не интересуется, да и к чему, денег с нее не возьмешь, только вымажешься. Ночлежные дома были в Городе сто лет назад, и все без исключения бездомные там находили тепло и постель. Строили и содержали эти дома благотворители, барон Мас, Григорий Маразли, …

Простой, малообразованный, и не привыкший к храмовой роскоши плотник из Галилеи сказал как-то своим ученикам: «Там, где будет вас двое, там буду и я среди вас … » и он же разогнал торгующих в храме. Он и сегодня находится среди тех немногих, кто о нем помнит, и вряд ли когда - либо он заходит в роскошные, липкие от ладана и лжи, наши храмы …

И, если он шел нашей соборной площадью, он это зачел нам - строящийся храм и нищенку, лишенную крова! Впрочем, ему и без того хватает чего нам зачитывать. … И храм он обошел стороной, а у этой полянки задержался. Шел он по краю Соборной улицы и, когда подошел к дому нищенки, ступил на мокрую и грязную землю, в которую превращался, касаясь земли снег. Был он бос и одет в серую накидку, вид спортивной одежды на посторонний взгляд, но его никто не увидел. Ночь была темна и прозрачно чиста. Бесшумно неслышной мелодией падал на землю хрустальный снег. И можно было заметить, как под его взглядом снежинки замедлили и изменили свой путь и образовали подобие восходящего столба над светлеющим в темноте ночи мешком тряпья, в котором спала бездомная нищенка.

Это как с бабочкой, --- созревши, она улетает, и помнить о том, чем была, уже не может. Остается на земле только земля.

 

Негоцианты

Александр Дорошенко

"здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам"

Александр Пушкин.
"Евгений Онегин"

Одесские негоцианты. Рисунок Г. Раффе, литография Августа Бри, Одесса, 1837 год. Фрагмент. Это иллюстрация из книги Патриции Герлиги1, лучшей из книг, написанных о Городе.

Это мелочь негоциантская, на фрагменте рисунка, но таких было большинство в Городе. Вряд ли у них есть свои корабли, у них есть свои интересы в зерне и обсуждают они сейчас, этим ранним одесским утром известия о ценах. Наверное, и всякие политические реальности здесь, у биржи, становились известны раньше всех, просто потому, что это сказывалось на ценах.

Интересна эта троица на рисунке. Стоят и беседуют: еврей в ермолке, бухарец какой-то в халате и тапочках на босу ногу и, видимо, грек. Нарисовать такое можно только с натуры, ничего от себя не прибавляя. Интересно, где это они так сошлись, у дверей какой одесской биржи?

Восточный деловой человек в меховой шапке, халате и домашних тапочках. Характерна его фигура со спины взятая художником, это интеграция возможна только на востоке, домашнего и площадного, семейного и делового. На востоке это нерасчленимо. Даже место видно на его халате, где он только что сидел на мягком диване или пуфике и, встав, сразу же и побежал по делам, даже не отряхнувшись. Собственно, к чему? Эта фигура и характер бессмертны во времени. Вот так стоял на всех базарах всех мыслимых времен и народов восточный деловой человек. От древнего Вавилона и до нашего сегодняшнего Привоза. И, если он сегодня оденет неудобный, но принятый временем костюм, дела это никак не изменит, и, глянув на него со спины, вы это так и увидите, на его костюме, эту характерную помятость. Не в костюме здесь вовсе дело. А чем он торговал, определяло время и спрос. От рабов на рынке древней Каффы, до апельсинов на рынках Туниса. У нас же основой торговли стало зерно.

Какая активная вовлеченность в обсуждаемый вопрос. Видимо таки да речь идет о ценах на зерно.

"Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин? ..."

У еврея лицо с тонкими чертами, умное, усталое и печальное. Такова жизнь. Ему бы лекции по генетике читать в Новороссийском университете, но не было еще в Городе университета, да и не понял бы он такого занятия, это уже его дети и скорее даже внуки поймут, а успехов в этом деле они быстро достигнут. Какая, спросим себя, разница, зерно ли, физико-химия ли, и еще неизвестно, что сложнее. Этот еврей, несомненно, верующий человек и такие черты лица у него от ежевечерних раздумий над свитком Торы, от въедливой и верной жены, от многочисленности детей. Он недавно приехал из местечка, здесь большой новый город, пронизанный ветрами и надеждой, такие перспективы, такие надежды, такие вокруг образцы, уже успевших построить дело и сбить капитал …

А греку этому быть бы Аристотелем, и вполне бы мог художнику он служить моделью. Такой себе крепкий и мало знающий сомнений парень.

Город, который свел воедино, интересами и местом жизни, такую троицу, имел неплохое будущее. С такими ребятами в деле нужно было держать ухо востро. В это время в зерновой торговле доминируют еще греки, она в их руках, но пройдет десяток лет и руки их от этого дела сильно облегчатся. И ясно вполне, в чьи руки перейдет постепенно дело. Так мирно беседовать они вскоре перестанут. Первые еврейские погромы в Городе устроили именно греки и вопросы веры здесь, как правильно учил нас Маркс, были вторичны.

Эта парочка на фрагменте рисунка тоже очень характерна. Какие разные люди. Каким путем шли их бесчисленные предки, эти колена Израиля, чтобы образовались у потомков такие несочетаемые лица и фигуры. Так что на рынках от Вавилона и до невольничьего Каффы, эти лица вот также стояли и обсуждали цены, но в Каффе, конечно, предметом беседы был спрос на рабов. Тоже, впрочем, он колебался и зависел от подвоза товара … и, если татары задерживали с набегом на север, разорялись купцы …

Откуда такие шляпы? Целое море одинаковых, видимо профессионального предпочтения шляп на снимке. Только несколько человек без них. Левый снял свою и под ней у него, похоже, ермолка. А правый держит в руках какую-то тросточку, или кнут.

У этого правого характерная фигура, изысканным вопросительным профилем, жест руки и ее изгиб … и лицо у него с бородкой и усами, ну вылитый был у меня такой знакомый, вот только к этому лицу и фигуре джинсовый костюм …

А левый коренаст и устойчив, с мощным разворотом плеч… Такое лицо бывает у человека, не знакомого с сомнениями, потому что сомнения возникают от мысли, такое лицо было у Самсона, задумчиво рассматривающего филистимлян и уже держащего в руке ослиную челюсть. Мало этим филистимлянам не покажется.

Этот рисунок чем-то сродни работам Джотто, простой постановкой модели, когда сдержан жест и всякая побочная экспрессия, и модель говорит в отстраненной тишине накоротко замкнутая на зрителя… Впрочем, это так и для живописи любых со времени Джотто прошедших времен, большего достичь невозможно, можно только приблизиться к Джотто …

Во всей негоциантской толпе ни одного славянского лица. Это вполне соответствует и статистике, которую приводит в своей книге Патриция Герлиги…

Из всей этой живописи прошедших столетий, гравюр и фотографий новых и уже не очень времен, вполне очевидно, что изменчиво все, кроме человека. А в нем изменчива одежда, язык и характер занятий, но суть неизменна. И, похоже, что все эти изменения прошедших тысячелетий есть вздорный мусор и шелуха, … мы чего-то трагически в себе не понимаем, принимая летящий на ветру мусор и ослиный помет за поток времени и направление пути …

Александр Дорошенко

___________________

1 Патриція Герлігі. Одеса. Історія міста. 1794-1914. (Patricia Herlihy. Odessa. A History, 1794-1914. English language original edition, President and Fellows of Harvard College, 1986, 1991). Київ 1999.

 

Сага о Треугольном переулке

Александр Дорошенко

Эта троица, привольно расположившаяся на скамье, мне хорошо знакома. Моя внучка греется на солнышке, пес, видимо, заметил родича, а Леонид Утесов осторожно присел на край скамьи и видно, как прогнулась скамья под его весом. Они с моей девочкой с удовольствием позируют.

Леонид Утесов теперь сидит на Дерибасовской, на самой границе Горсада, отданный в пользование народу, в полную собственность, как было всю его жизнь. Сидит он на городской парковой скамье, так что ее вторая, большая, оставленная пустой половина, отдана горожанам и приезжим туристам. И они садятся с ним в обнимку фотографироваться, вдвоем и группами, одевают ему на голову свои шляпы и косынки на шею, дети сидят на его коленях, на каждом по одному. Он чуть откинулся на спинку скамьи и терпеливо улыбается. Он слышит свой голос в своих песнях - их, выбрав по списку, крутят горожане на рядом установленном таксофоне. Это домашний и пожилой уже Утесов, вышедший поутру подышать воздухом и присевший на скамью отдохнуть. Он вернулся домой и теперь уже навсегда.

А в Треугольном переулке на самой границе Молдаванки, на углу Базарной улицы, стоит двухэтажный дом под №11. Над его подъездом висит балкончик от квартиры, где родился и рос мальчик Лёдя Вайсбейн, дом этот самый что ни на есть молдаванский, самый типичный. Устроен он просто - въездные ворота с улицы, большой общий двор, много лестниц, все входы в квартиры со двора. В самом углу двора винтовая лестница в три этажа. Эта улица полностью, какой была, сохранилась, только на противоположном углу стоит сталинка, там, где была разрушена войной Базарная улица. Так что, выбежав летним и ранним утром на пляж Отраду, мальчишка Леня, сверни он не на Базарную, сильно разрушенную войной и серую от эпохи сталинской архитектуры, а на Успенскую, мог бы так и бежать до самого пляжа, не заметив никаких изменений времени.

Коты ходят здесь те же, и такие же бегают собаки, приятельски нюхаясь или собачась, далекие потомки его современников, да и люди мало в чем изменились, разве что вечерами из открытых окон его родного Треугольного переулка (теперь улицы его имени) слышны телевизорные голоса, да молодые, вышедшие покурить и прогулять своих собак женщины, выходят в домашних халатах и теперь сплошь курят. Уютен этот переулок, он полон тишиной поутру и шумом детских игр днем, а летними вечерами здесь разлиты покой и нега, ... вот семейная пара идет из гостей, и обсуждают они свои проблемы, пилит жена своего выпившего мужа, а он лениво огрызается, так что, идя следом, многое можно узнать о них, даже и в деталях. Здесь наша "южная привычка считать улицу домом" ощущается как мало где в Городе. Здесь родилась интонация голоса и движение души и сопричастность ко всему и всем Леонида Утесова, и так это вошло в его песни.

Это уютная и всегда тихая улочка. Она вытекает из треугольной площади, ставшей в развилке Тираспольской и Успенской улиц и выбросившей два любопытных усика, Треугольный и Щепной переулки. В Треугольном всегда были двухэтажные дома, стоящие на глубоких складских подвалах и в эти подвалы с улицы спускаются широкие крутые лестницы. Когда-то здесь кипела неторопливая работа, подкатывали к складам подводы, выгружали-нагружали товары. Ходили улицей бородатые и коренастые евреи, пахло от них конями и водкой. Дома эти, старые, кряжистые, были им подстать, надежностью и основательностью постройки. Теперь многих домов не стало, они потерялись в последней войне. Но выжившие будут жить еще долго.

Треугольным удобно и приятно идти на Привоз, так сокращается путь, и ты идешь в уютной тишине, осененный зеленью деревьев, по той стороне улицы, где расположилась прохладная тень. Проезжающие машины здесь редки. Они пользуются Треугольным именно как переулком, сокращая себе путь. Длиннющее двухэтажное здание тянется от Базарной до Большой Арнаутской. Здесь был молитвенный дом лимонщиков (в Треугольном переулке, в доме Вальтуха), - и в нем теперь живет мой приятель. В этом доме был хедер, больница, молитвенный дом и еврейское похоронное братство, так что можно было провести всю жизнь, не выходя за рамки этого громадного двора. В центре двора сохранились пилоны въездных внутренних ворот, там, во внутреннем дворе дома, евреи держали своих коней, стояли катафалки, там была лесопильня и делали гробы… Жена моего приятеля Мила многое из этого, включая многочисленных евреев, еще застала, и девочкой, когда играла с дворовыми приятелями в жмурки, им удобно было прятаться в свежесделанных гробах и глубоких складских когда-то подвалах.

Говорят в этот хедер ходил мальчишка Менделе, взявший потом себе имя Мойхер-Сфорим. Жил он неподалеку, на Дегтярной, и ходить ему было в хедер пару шагов… С 1927 года его родная улица носила его имя. А с 1955 стала имени головореза Вышинского, затем Советской милиции, а теперь вновь Дегтярной. Памяти в новых временах для Менделе не нашлось.

 

Сага о всаднике без лошади и в очках

Александр Дорошенко

«Вот Бабель: лисий подбородок и лапки очков»
Осип Мандельштам. Египетская марка

Внешне он был чисто кот.

Невысок ростом, плотен, подвижен и упруг, упругостью, до времени сжатой пружины. Порода таких котов есть в Городе, они живучи необычайно, имеют помойную расцветку и склонность к созерцательности. Внезапно, не торопясь, деловой походкой они выходят из подворотни, оцарапав тебя, случайного прохожего, презрительным взглядом. Морда у них широка, глаза круглы и наглы, но, главное, в облике их и походке всегда есть та определенность делом, которая пугает и заставляет задуматься о собственной ошибочной жизни. Коты эти знают жизнь. В отличие от домашних псов, привязанных к человеку и рабски зависимых от него, эти коты свободны, и, видит Бог, не было на земле более свободных существ. Их территория мир и удел их вселенная. Они знают себя и потому знают нас. Удивить их нельзя. Вот таким он и был, Исаак, родившийся и выросший в Городе, московский затем писатель. Он ничего от Москвы не взял, и все унес из своей одесской юности на смертоносный север, где уже ничего не писал, зачем-то дружил с женами наркомов, и ждал прихода судьбы. Все эти северные годы, когда все, что суждено и возможно было написать, уже было написано, он просто ждал неизбежности, моля Бога только об одном, чтобы, когда возьмут, дали возможность писать … там!? И дождался.

Но до того он писал. Я не знаю где, как, на какой бумаге, каким пером, в какой тишине, он написал свою Конную армию. А тишина для этих кровоточащих строк ему нужна была такой, как бывает среди далеких звездных пространств, и когда он это писал, обмакивая перо в черные чернила, из под его пера выплывали кроваво-красные слова и кровь капала с каждого написанного им листа. Ему не было страшно перечитывать исписанный лист? ... Мне рассказывал дед, пожарным инспектором бывший в нашей лучшей гостинице "Красная", бывшая «Бристоль», как приезжал в наш Город Семен Буденный, и к его приезду гостиница запасалась новыми зеркалами. Потому как употребив, маршал врубался саблей в пережитки буржуазного прошлого, с которыми, казалось ему, он покончил на полях Гражданской войны, а оно, это прошлое, настигало его внезапно роскошью зеркал (или что-то человеческое внезапно замечал в усатом своем облике маршал?). А к утру зеркала должны были стоять на месте. Ах, не следовало бы писать Исааку о героическом прошлом народных вождей!

Как он погиб? Просто ли, в длинном подвальном коридоре Лубянки, скупо освещенном через каждые двадцать метров лампочками, взятыми напрокат из морга, ему всадил в затылок пулю комсомолец из органов, этим вечером идущий на свое первое свидание с любимой (какими родились у них дети, у палача и идиотки, и кем они сегодня живут на земле?), или приехал все же поучаствовать маршал Буденный? И, когда он упал, внезапно сраженный пулей, что написалось на этой много раз окропленной кровью стене Лубянских застенков, какие письмена написал там Господь о невинно убиенном. Может быть и сейчас, много десятилетий спустя, этот коридор сохранился, им теперь редко пользуются, сохраняя до времени, ведь палачи всегда есть и будут, но в урочный час, в мертвой тишине и тусклом свете этих ламп, появившись из темноты, пишет на стенах рука кровью всех здесь убиенных, свои письмена. Давно умерли в своих постелях палачи, украшенные наградами родины и любовью сограждан, но все пишет и пишет кровью свои письмена на этих стенах карающая рука.

И нет моющих средств, чтобы их смыть!