Думская площадь. Английский клуб.

(комментарии Александра Дорошенко)

Как принято было в старых северных столицах, город тоже имел свой Английский клуб (в веке восемнадцатом говорили в России правильно - Аглицкий). Он одноэтажен и шестью высокими окнами центрального зала выходит на театральную площадь (когда там стоял старый Театр, они гармонировали фасадами), а в сторону Пушкинской улицы здание вырастает с естественной убылью холма, на котором стоит, в полутораэтажное, на высоком рустованном цоколе. Когда-то здесь был широкий балкон, низко висящий над тротуаром, с великолепной кованой решеткой, и весь фасад был строже. Теперь там много лепнины и кренделей. А Ланжероновская, по красной линии Итальянской улицы, отсекалась высоким решетчатым забором и воротами. На старой гравюре виден за этим забором густой сад. На углу Ланжероновской стоит здание Европейской гостиницы. Позже у этого здания со стороны Пушкинской (на этой гравюре от 1869 года улица еще Итальянская) была открытая веранда кафе. Два кованных дракона несут вахту и крышу навеса над парадным крыльцом Английского клуба. Создал здание клуба в 1841 году Г.И. Торичелли. В клубе этом бывал работник городской таможни, отставной маиор Лев Пушкин, основные занятия которого со знанием описали друзья*:

"Наш приятель Пушкин Лев
Не лишен рассудка,
Но с шампанским жирный плов
И с груздями утка
Нам докажут лучше слов,
Что он более здоров
Силою желудка"

Очаровательная скульптурная группа установлена перед клубом с театральной стороны, с тремя сидящими на пригорке ребятишками. Сидят они на густой траве и старшая девочка, сидя в центре, обнимает за плечи самого маленького из ребят, чтобы он не упал с холмика. Прижавшись друг к дружке головками, они, тихо смеясь, всматриваются в лягушку, сидящую на краю фонтанной чаши и пускающую изо рта струйку воды. Так тихо вокруг --- ведь они замерли --- чтобы не вспугнуть лягушку. Здесь все соразмерно чувству, уравновешенно и небольшая, в общем, композиция великолепно справляется с пространством, вовлекая его и организуя. Я помню ребенком эту скульптуру, тогда она стояла на противоположной стороне театральной площади, на роскошной клумбе, на спуске холма перед самим театром. Я любовался ею ребенком, а позже показал ее впервые своему сыну и, теперь уже, своей внучке. Это подлинник работы какого-то француза и, говорят, копия сохраняется где-то во Франции, в музее, наш же оригинал имеет сложную и печальную судьбу. Происхождением он, возможно, из собрания Маразли, при ремонте Театра в шестидесятые годы скульптурную эту группу, за ненадобностью, разбили и собирались выбросить в мусор, и только чья-то публикация в прессе позволила ее спасти. Сегодня у деток отбиты ручки и ножки (на моей памяти это случалось уже десятки раз), лягушка уже не подлинная и заменена копией, тоже не первой, взамен украденных. Нет, массы вовсе не равнодушны к новым формам, как говорил Гете, они ненавидят любое отклонение от обыденности, от стихии пищеварительного существования.

__________

*Эта эпиграмма написана в 1820-х годах Баратынским, Дельвигом, Плетневым и самим Львом Пушкиным.

 

Еврейское кладбище

(комментарии Александра Дорошенко)

"Перед нами расстилалось зеленое спокойствие могил"
Исаак Бабель. Как это делалось в Одессе

"Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее - после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много"

Иосиф Бродский. Остановка в пустыне

Новое еврейское кладбище располагалось через дорогу, напротив второго христианского по Люстдорфской дороге, за Чумной горой. Они возникли задолго до революции, первых кладбищ не хватало - город рос. Второе еврейское кладбище было открыто в 1873 году. Кладбищенская однокупольная синагога, традиционно грузная и тяжелая, располагалась сразу за стеной кладбища и была построена, видимо, одновременно и в едином архитектурном решении с монументальной кладбищенской стеной. Она похожа была на странную скорбную птицу и крыльями боковых пристроек, - распростертыми этими крыльями она как бы охраняла своих мертвых. В кладбищенской стене, идущей параллельно телу синагоги, по ее краям были сделаны парные монументальные ворота, соединенные высокой стеной в колоннах дорического ордера с лежащем на них архитравом, таким же, как и на воротах, но чуть ниже расположенным. Пространство межколонное было наглухо заложено и лишь в верхней части стены, у архитрава, были сделаны зарешеченные строенные окна в каждом ряду колонн. Ворота были кованные, "легкие", в тяжелом обрамлении монументальных с контрфорсами стен. А далее по всему кладбищенскому периметру шла более низкая каменная из неоштукатуренного ракушника стена-ограда. Чеканные буквы иврита над воротами о чем то говорили, ... знающему язык Бога. (Когда снесли кладбище, уничтожили и стену с воротами, но, поскольку у левых ворот была расстреляна француженка Жанна Лябурб, коммунисты эти ворота, спохватившись, восстановили, и теперь они, наглухо заложенные, не ведущие никуда, одиноко стоят на обочине пустыря, превращенные в памятник расстрелянной здесь пропагандистке). Стена эта была высоким произведением искусства и скорбным знаком-памятником всем тем, кого была призвана охранять.

Памятники кладбища выполнены были в роскошных мраморах и гранитах, итальянской и иной работы, и вид имели пугающе суровый. Полотна братьев Якоба и Соломона ван Рейсдалей напоминало это кладбище суровостью памятников и густыми зарослями деревьев и кустов и, как вообще все еврейские, оно было давяще печальным. Позади синагоги, вдоль центральной аллеи и нескольким параллельным ей боковым, лежала одесская знать - негоцианты и промышленники, врачи и строители, ученые и музыканты. Стояли склепы коммерсантов европейского уровня и мирового размаха, - они отправляли свои корабли с товарами в любые порты земли, где был у них интерес и дело. Они, "дети расчета и отваги", вместе с другими горожанами, построили нам наш Город.

"... столетняя история Одессы, покоящаяся под гранитными плитами ... памятники и склепы экспортеров пшеницы, корабельных маклеров и негоциантов, построивших русский Марсель на месте поселка Хаджибей. Они лежали тут - лицом к воротам - Ашкенази, Гессены и Эфрусси, лощенные скупцы, философические гуляки, создатели богатств и одесских анекдотов. Они лежали под памятниками из лабрадора и розового мрамора, отгороженные цепями каштанов и акаций ..." (Исаак Бабель. Конец Богадельни). У кладбищенской стены была богадельня (купец суконным товаром Кофман когда-то воздвиг в память жены своей Изабеллы богадельню рядом с кладбищенской стеной). "Над этим соседством много потешались в кафе Фанкони" - и напрасно, ведь и у Первого христианского кладбища по всему его периметру вот так же стояли богадельни. Бабель в своем рассказе описал закрытие богадельни, но, наверное, знал, что выброшенные из нее призреваемые калеки и старики просто погибли:

"По дороге им встретились старики и старухи, выгнанные из богадельни. Они прихрамывали, согнувшись под узелками, и плелись молча. Разбитные красноармейцы сгоняли их в ряды".

Тогда были закрыты навсегда все богадельни Города.

Были эти богачи далеко не скупцами, и не только анекдотами развлекались, если построили и оставили нам такой город, если, создали и поддерживали работу Еврейской больницы, многочисленных школ, сиротских домов, … принимавших не только евреев.

Я застал юношей это кладбище, задолго до его разрушения. Уже тогда на нем царил вандализм - разрушались и осквернялись памятники, но это было заботой любителей-одиночек. Чувства которых были вполне близки и понятны властям, так что последующему уничтожению кладбища удивляться не приходилось.

В правом дальнем конце от кладбищенской синагоги стоял коллективный Памятник жертвам еврейского погрома 1905 года. Место прямоугольником и размером приблизительно пятнадцать на десять метров было обнесено мраморной резной решеткой, в углах и по периметру суровой и простой ограды стояли квадратной формы колонны и по внутренней их стороне струилась благородная вязь еврейского алфавита и перечислялись имена невинно убиенных. Все расположенные внутри ограды могилы памятников особых не имели - просто холмики над каждым захоронением. Даже и личных надписей эти могилы не имели - только надписи на колоннах. И русских надписей здесь не было вовсе (в основном, на памятниках кладбища были, после еврейских, и русские надписи). А в 1984 году погром повторился - было полностью снесено кладбище, как за него не боролись против властей (поддерживаемых и инициируемых сверху) горожане. Родственники писали на могильных камнях слово "Посетили" и ставили дату. Не помогло. Снесли стены, синагогу, завалили землей богатые склепы, разграбили памятники из дорогих пород мрамора и вновь нажились на этой крови. Памятник Менделе Мойхер-Сфориму перенесли почему-то через дорогу, на второе христианское кладбище, и установили на одной из его центральных аллей, у церкви, видимо, в заигрывании с мировой общественностью. Этот памятник, еще в бытность его на еврейском кладбище, раз четырнадцать разбивали на куски антисемиты. Туда же перенесли прах Лазаря Кармена, профессора Бардаха и братьев Кангунов. Очень немногие захоронения перенесли на третье еврейское кладбище. А горожане, так много сделавшие для своего Города, остались лежать в этой земле. Родственников у большинства из них уже давно не было и некому было переносить их тела. Теперь над ними какой-то разбит сквер со странным и несколько двусмысленным названием "Артиллерийский парк", растут деревья и хорошо растут на этой кладбищенской земле. Выгуливают там собак и летом в густой траве ночуют бомжи и бездомные псы. А они лежат там, на века положенные и я, часто проезжая мимо, никогда не забываю отдать им поклон - за все, за работу и мысль при жизни, за нарушенный покой и посмертный погром, которого предотвратить не смог, за все сделанное ими для моего Города. Пусть эта земля будет вам на века пухом, и простите нас!

Последний год, на месте, где стоял Памятник жертвам погрома 1905 года, кем-то поставлен камень. Глыба мрамора положена в густой траве среди быстро выросших здесь деревьев и в нее врезано только одно короткое слово, на иврите. Я не знаю языка, но понимаю, что это слово памяти, просьба о прощении - как рука не забывшего друга, … чтобы было и мне, где положить букетик цветов. Хорошо, что там нет русских слов! И на отполированной поверхности видны следы пуль - памятью о многократном расстреле …

Люстдорфская дорога есть кладбище еврейских кладбищ, еврейская дорога скорби - вдоль нее лежат Первое еврейское кладбище, где нынче стадион и школа, Второе, где разрастается парк, и, за площадью Толбухина, место массовой гибели горожан в октябре 1941 года, где в одночасье были заживо сожжены двадцать пять тысяч евреев и где, на замусоренной площадке, в окружении мусорных баков с гаражами и жухлой травы, стоит, окруженный домами и ниоткуда не видный, унылый каменный пенек - памятная стела.

"Невыразимо печальная дорога вела когда-то в Одессе от города к кладбищу"

С тех пор, когда Исааком Бабелем были написаны эти слова, скорбь многократно умножилась на этой дороге скорби!

Но известна страшная для нас формула: - состояние кладбищ есть нравственное лицо общества!

Католический кафедральный собор

(комментарии Александра Дорошенко)

Католический кафедральный собор Города тяжелым массивом высится в глубине дворовой площади на Екатерининской улице. Ребра контрфорсов удерживают вертикали его стен. Проектировал (совместно с Ф. Моранди) и строил его в 1849 - 1853 годах Ф.В. Гонсиоровский. Собор занимал большую территорию между Ришельевской, Екатерининской, Почтовой и Полицейской улицами. Форма его тела - латинский крест, украшенный итальянской колокольней. Внутри он был отделан под белый мрамор, ряды коринфских колонн делили его пространство на три нефа, великолепны были мраморный алтарь и образ Божьей Матери, работы итальянца Карло Дольчи. Прихожанами собора были южнорусские католики-колонисты, большей частью поляки и немцы, но также французы и итальянцы. Позже, на территории церковного двора со стороны Полицейской, были созданы детский приют и богадельня для католиков.

Эта серия гравюр была выполнена В.В. Вахреновым в 1869 году и тогда же художник создал панорамные виды с высшей точки собора, с его колокольни. Лучшую обзорную точку найти было трудно - собор стоит в самом центре Города, колокольня его высока и виды получились отличные. Решетка собора проста рисунком и самая красивая в Городе. На обеих ее сторонах теперь стоят ворота такой же ковки и строгости, в центре есть входная калитка, и от нее в обе стороны два ряда кованных секций. Они укреплены на круглых и высоких столбиках в виде пушечных стволов. Судя по этой гравюре, решетка когда-то была длиннее. Это почетный караул, застывший в приветствии, со вскинутыми к плечу стволами ружей. Прямая и короткая стрела караула. И каждый раз, проходя мимо, я чуть поворачиваю голову в ответном приветствии. И шаг мой становится строже.

Собор ординарен, полон чужеродной суровости и католической скуки. Человек, добровольно отдавший этой суровости и скуке лучшие годы жизни, не любит чужой и беззаботный смех, понимая его, как кощунство. А добродетель, как тяжелый и обременительный долг. Но вера радостна и легка. Маленький и худенький поляк в сопровождении своей матери, суровой дамы с молитвенником в руках, Юрий Олеша, ходил все свое детство в этот храм. Он видел на Екатерининской краски и светотень, ветви катальп, полные цветов и листьев, … на входе в суровую и незыблемую прохладу Костела. Я уверен, в красоте его слова, в фантастической и радостной чувственности словесных сочетаний, из которых он вылепил свою бессмертную "Зависть", отразились суровые и скучные стены нашего Костела на Екатерининской улице, … окруженные летним зеленым очарованием Города, - все такое яркое и живое на входе, с голосами любопытных птиц и шепотом ветерка, который "... был так мил и ласков, что хотелось повязать ему голубую ленточку ..." и суровые сумерки Костела с давящей назидательностью органного Баха. Он не писал эту поразительную книгу словами, он ее лепил из света и тени, как Рембрандт создавал свои невероятные навсегда гравюры, из света, которым окружал его в детстве наш Город и ночных болезненных теней, которые составили его долгую и печальную жизнь на советской земле …

И когда он сказал о девушке, именем и сутью являвшей собою любовь: " - Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев …" и потом добавил: " - Да, она стояла передо мной, - да, сперва по своему скажу вам: она была легче тени, ей могла бы позавидовать самая легкая из теней - тень падающего снега; сперва по своему: не ухом она слушала меня, а виском, слегка наклонив голову; да, на орех похоже ее лицо: по цвету - от загара, и по форме - скулами, округлыми, сужающимися к подбородку. ... От бега платье ее пришло в беспорядок, открылось, и я увидел: еще не вся она покрылась загаром, на груди у нее увидел я голубую рогатку вены …", он вспоминал свою суровую мать, гордую сверх человеческой меры польку, в облике которой Катаеву виделась неукротимая Марина Мнишек. Вера ее была страстной - она единственная принадлежала Богу, остальных прихожанок воспринимая, как измену: Его - ей!

Наверное поэтому он отказался эмигрировать в Польшу с родителями, выбрав для себя прямой путь в мучения и бессмертие. … На стене этого Костела надо бы приколотить табличку с именем гениального сына нашего Города - Юрия Карловича Олеши!

Католический кафедральный собор Города на всю жизнь моего поколения был превращен в баскетбольную площадку. Если с народом страны все благополучно, такой народ нельзя увлечь игрой в мяч в святом месте, пусть и насильственно опустевшем. Вот идет уже столетие как с моим народом что-то не так!

Где-то в земле Города лежит, выброшенный в 1949 из Успенского католического кафедрального собора, граф, генерал от инфантерии, Александр Де Ланжерон, Новороссийский генерал-губернатор (1815 - 1822), Одесский градоначальник (1815 - 1820), строитель Города. Он был на службе России с 1790 года, участник десятка компаний, в числе которых Отечественная война, поход в Европу 1813 - 1814 и ряд русско-турецких войн (за взятие Измаила, где был контужен, получил золотые крест и шпагу). Умер он в Санкт-Петербурге в 1831 году и по его завещанию был торжественно похоронен в католическом соборе родного ему города. Место, где лежат теперь его кости, неизвестно благодарным потомкам.

Надо бы нам восстановить на внутренних стенах католического кафедрального собора Города могильную плиту графа Ланжерона.

Дом Вагнера

(комментарии Александра Дорошенко)

Это угловой дом на перекрестке Дерибасовской и Екатерининской улиц, дом Вагнера, который мы огибали бесчисленное множество раз. Будка эта видна на множестве фотографий последующих лет. В его первом этаже, со стороны Екатерининской, недалеко от угла Дерибасовской, есть кафе с нынешним названием "У Ришелье". Портик входа обрамляет всего одну дверь и два прилегающих к ней окна и оформлен как резной в мраморе иконостас. Есть подпись мастера - "Мраморщикъ Менціоне". Видимо для него эта работа в самом центре Города была важной рекламой. На длинной и простой плоскости стен это выглядит, как вставная шкатулка, не под дом этот подстроенная, но сделавшая его своим фоном. Парные девушки над окнами не столько держат, сколько томно опираются на угол архитрава. Лев упрямо грызет кольцо и маскароны с головами летучей мыши удивленно таращат глазки и маленькие ушки-дудочки на прохожих. Что-то держали они во рту, теперь утраченное - может быть фонари?

Какой-то смешной и симпатичнейший зверюга, с раскатанным в рулон телом (на нем татуировка какого-то сложного герба) и насмешливой мордой, смотрит на прохожих, свесив изящные свои лапы с парапета и не боится упасть вниз. Но по морде его видно, что ночью, когда схлынет тротуарная толпа и опустится на Екатерининскую ночная прохлада, он легко и радостно спрыгивает со своего насеста и стремительными перебежками носится по улицам, ныряя в подворотни и ливневые люки, вынюхивая что-то, радостно пугая кошек и нюхаясь, как свой, с местными собаками. … Я знал когда-то его название, но вот позабыл и боюсь, что сегодня я остался последний из знавших. … И, если завтра меня не станет, кто принесет ему холодной осенней ночью, или в зимний морской и злобный ветер, что-нибудь вкусненькое, чтобы поесть и согреться?! Ведь холодно весь день так лежать на карнизе! Но может быть в Городе снова вырастет мальчик, которого не испугается этот смешной кофейный зверь и как-нибудь ночью, когда мальчишка будет возвращаться с первого любовного свидания, проходя этим отрезком Екатерининской, из-за подворотни вагнеровского дома выскочит смешной волосатый зверек и ласково потрется мордочкой о штанину его брюк. … Это и будет день, когда возродится Город!

Не о мэре, хорошем-добром-честном и умеренно ворующем, следует мечтать с упованием, что придет и наступит, … а об этом мальчишке! Я видел вчера на перекрестке Пастера и Торговой малыша, убежавшего от заговорившейся мамы потрогать холодный и влажный нос потрясенной овчарки. … Может быть, он уже бегает по улицам Города?!

Ах, эти девушки, так уютно устроившиеся на стенах ришельевского кафе! Они молоды и по южному чуть полноваты. ... Каким томным манящим жестом заброшена за голову обольстительная рука, ... а вторая небрежно и лениво, жестом сокрушающего соблазна, опущена и в ней ветка со свежими плодами, у каждой своя. ... "Какая грудь!", воскликнул бы потрясенно Паниковский, ... Какая нега! --- чуть шепчут мои пересохшие губы. ... Ночная тень и полуденное солнце легли, соперничая друг с другом, на эту нежную плоть и ласкают их попеременно. ... Босые ножки чуть приоткрыты, ... ведь сейчас лето ... и под ножками мягкая зелень молодой травы. Ах, жестокие девушки, как часто это было со мною, как манили они меня, что насмешливо обещали ... И пропал их след в пыльной толще прошедшего времени, но вот отыскался! ... Как же это я так часто проходил мимо, как не заметил, что они, мои девушки, теперь стоят здесь, и по-прежнему, недосягаемы и все так же надо мною смеются ...

Большая Московская гостиница

(комментарии Александра Дорошенко)

Она всегда так и называлась --- «Большая Московская» и я не знаю, была ли в Городе «Малая»? Такого избыточного лепниной образца модерна нет больше в Городе и вообще редко такое бывает с модерном. Дом --- пряник! Стоит он особняком, вне ряда домов и на лучшем месте Дерибасовской, глядясь в Городской сад и Греческую площадь. Парадный фасад у него со всех сторон, а сторон у него много! На его стенах собраны все ходовые сюжеты модерна: крупные маскароны в гирляндах цветов, растительные опоясывающие фризы с диковинной птицей в зарослях, парные львы, усевшиеся над зеркальными стеклами овальных окон. Крыша когда-то была украшена большими шарами и какие-то многокрылые существа поддерживали их в воздухе трепетным биением своих крыльев. Вероятно, так и поднялись однажды они в воздух, не удержав равновесия, поскольку всю мою жизнь пустыми стоят эти, для них сделанные, постаменты. Дом в страшном состоянии, рушится и облетает лепнина, висят продырявленные балконы, … Как-то был даже начат ремонт со стороны Колодезного переулка, но дело дальше не пошло. Этим летом, к приезду к нам зачем-то, оставшимся тайной, президентов России и Украины, наконец-то навели порядок: --- во всю высоту дом окружили строительными лесами и завесили зеленой защитной сеткой --- под которой, с тех пор как уехали довольными президенты, ровным счетом ничего не происходит. Поскольку и не планировалось происходить, просто замылили президентам глаза. Причем, и леса эти возвели издевательски преступно --- только с видимой стороны Дерибасовской улицы и боковых переулков, а всю тыльную сторону, в равной мере фасадную и равно аварийную, даже и прикрывать ничем не стали. Зато стало чисто и красиво и ощутима забота властей. А тебе и мне --- строгий кукиш --- помни, где родился, но, главное, где живешь!

Старых открыток этого дома великое множество --- им гордились. И видно, как был он наряден, как праздничен был. … Там, на открытке, летний день, в самом начале лета, весь в молодой чистой зелени, когда каждый листик чувствует себя неповторимо особым, и чуть звенит под легким ветерком, касаясь о него и своих соседей касаясь. Еще малознакомы ему листики-соседи (но будет долгой общая жизнь в высоте на ветру, будут ласковые дожди, но и страшные грозы будут, как и даровано каждому из нас в жизни, и жить мы все будем долго-долго, все лето, и осень у нас тоже будет, и умрем мы, наполненные жизнью, непременно в один общий день). А сейчас все дерево звенит тихой песенкой и у каждого дерева есть своя любимая песенка. … Вид этой открытки труднопостижим, такой на ней праздник, так нарядно все, свежо и прекрасно, даже чуть нарочито, --- не верится, что так бывает на самом деле, в том, что мы именуем жизнью, так на сцене только бывает, когда поднят занавес, и еще не выбежали говорить актеры, а зрители затаили дыхание от работы художника …

Но так красиво все это у нас и было!

На балкон 4-го этажа вышел какой-то мужчина, он только что приехал к нам в Город, бросил на пороге вещи, снял пиджак и смотрит на незнакомый и удивительный город, на львов и фонтан. … На скамье внизу сидят люди, таких скамеек было много по обеим сторонам Дерибасовской и по всем улицам центра. Только напротив гостиницы, на коротком отрезке ее длины, их стоит четыре, это видно на другой открытке гостиницы, снимок там сделан полчаса спустя, фотограф взял иной ракурс, со стороны Преображенской, и видно, что мужчина в этот момент ушел уже с балкона в номер, а на перилах балкона оставил висеть что-то белое, возможно панаму. Он за ней еще выйдет. Эти, сидящие внизу, молодые и поэтому красивые люди, ждут они кого-то из магазина напротив и беззаботно смеются. Борец на афишной тумбе наверное русский богатырь Иван Поддубный, и значит в Городе, в цирке-варьете, этим вечером он с кем-то будет бороться насмерть и, конечно же, победит с триумфом! Недаром у него такие усы и широкая лента с медалями от всего мира и их даже чуточку больше. Как красивы, как завлекательны эти цирковые афиши были и есть во все времена, а на них спокойная мощь борцов и страшный оскал рычащих львов (но всегда заметно, что они добрые и пугать им никого не охота! Просто такая профессия и надо слегка напугать!). Приехавший мужчина уже в среднем возрасте расцвета жизни и слегка полноват. Потом, пообедав здесь же, в гостиничном вкусном ресторане, он пойдет гулять по центральным улицам и будет ходить допоздна, пока прозрачная темнеющая синева вечернего неба не подсветит праздником Город (праздником, который всегда был и еще пока есть с нами), и, придя в номер, он вновь выйдет на свой балкон и долго еще будет так облокотившись стоять, и курить, и слушать говор улицы, негромкий женский смех, цоканье копыт о булыжник. … Потом он закажет в номер бутылку вина и сядет к столу писать открытку с видом своей гостиницы, купленную в ее же вестибюле, чтобы домашние увидели, где он остановился, вот эту самую открытку, и крестиком на ней он пометит для них свой балкон. … И не станет у него слов, рассказать о Городе, как и у меня сейчас нет, как у любого, кто пытался. … Он отметит, что уже очень тепло, и укажет температуру воздуха и воды в море (и эти записи в старых открытках с датой и есть самое точное свидетельство городского климата), напишет, что нравится ему увиденный впервые город, что благожелательны в нем и забавны люди. … А потом, уже совсем в поздний час, он долго не сможет уснуть, потому что улица эта не спит никогда ночью, но живет, но дышит, но говорит и смеется, как будто бы этим людям не хватает для жизни дня, и они его длят в ночи. … А на родине у него, откуда он родом, глухие и непрозрачные ночи, когда принято спать в надежде, что все же наступит утро, … и станет светло для ходьбы на службу.

Но проснуться в этом доме, но выйти поутру на балкон и вдохнуть холодноватый еще воздух, зажмурив левый глаз (у него на балконе это получится именно левый) от золотистого солнышка, которое уже чуть-чуть, но все же греет, но вновь услышать эту улицу, говор и смех, и перестук девичьих каблучков по брусчатке мостовой, … и навсегда так это запомнить, так, чтобы множество лет спустя, в случайном месте новой длящейся жизни, нереально далеко от этого Города, поверить вновь, что он вообще существует, вспомнить и все так отчетливо услышать, закрыв на мгновенье глаза …

В первом этаже этого дома всю нашу жизнь был "Золотой ключик», кондитерский лучший в Городе магазин. На открытке видно, что и до революции продавали здесь чай и кофе. Нас приводили сюда родители, меня мои, я - сына, и теперь я хожу сюда с внучкой. На стенах был многократно представлен умненький - благоразумненький Буратино, золотоволосая Мальвина и королевский пудель по имени Артемон, символом отваги и благородства. Одесские дамы, старые и молодые (а среднего возраста у нас на юге у женщин никогда не бывает, они всегда красивые и молодые, и вновь красивые и так до того дня, когда, вполне насладившись молодостью и красотой, они соглашаются стать бабушками) здесь покупали конфеты и печенье и мармелады, и зефир в шоколаде, но и без шоколада тоже, а шоколадные плитки каких бывали торжественных рисунков, как все это благоухало! И даже, когда-то здесь продавали в плоских круглых коробочках, цветных и прекрасных, монпансье. И вот нет теперь этих маленьких леденцов, видимо разучились их делать, а я даже плохо знаю, как правильно написать это слово --- но вот вкус помню, как бы сегодня. … Я малышке своей рассказал об этих коробочках и описал их и она восхитилась названием, а потом мы долго искали, расспрашивая старых продавцов … и не смогли найти! Теперь магазина этого не стало. Его перенесли сначала за угол, в новый греческий дом, а теперь «задвинули» вплотную к Привозу. Но, согласитесь, главный «сладкий» магазин для детей должен быть красивым и находиться в красивом торжественном месте Города, где был всю нашу жизнь!

И помогать нам растить наших детей!

Пале Рояль

(комментарии Александра Дорошенко)

К Театру примыкает Пале-Рояль - внутренний тенистый сад, спрятавшийся внутри каре окружающих зданий. Он наша тайна и посторонний, случайный в Городе человек, его не заметит. Сад был построен на месте бывшего плац-парада по Ланжероновской улице, который переместили на Соборную площадь, против гауптвахты, а затем еще дальше - на Куликовое поле. По трем сторонам периметра площади плац-парада, позади старого Театра, выделили неширокую полосу земли, расчленили ее на отдельные участки и отдали купцам под лавки. А лавки эти построил единым ансамблем, в виде П-образного каре зданий, Г.И. Торичелли в 1842 - 1843 годах. Фасады лавок, обращенные к Екатерининской и Ланжероновской улицам, стали непрерывной ордерной аркадой. Там было 16-ть громадных и светлых арочных окна, к Екатерининской, а торцы здания выделялись строенными окнами в обрамлении плоских портиков. Ансамбль этот задуман был как роскошное ожерелье, а кистью руки был старый Театр. На гравюре (этот цикл гравюр в 1869 году выполнил Василий Васильевич Вахренов, художник при Одесском обществе истории и древностей; работал он скорее как фотограф, стремясь в мельчайших деталях отобразить Город) видны подвальные окна со стороны Екатерининской, и сегодняшние дома, наверное, стоят на этих старых фундаментах и подвалах. Подвалы там глубокие, сухие и прохладные, с мощными, средневековой красоты, арочными сводами. В конце века ансамбль разрушили и окружили сад разномасштабными зданиями случайной архитектуры. В них располагались кафе и лавочные галереи с выносными столиками, магазины и мастерские. Четвертой стороной сад примыкает к Театру. Старому Театру, это видно на гравюре, он служил обрамлением и преддверием, новый стал поперек его продольной оси, лицом обратившись к Ришельевской и задником к Театральному переулку, что немедленно сделало этот переулок театральными задворками. А Пале-Рояль стал жить независимо и автономно. Что осталось незыблемым от строения Торичелли - это два высоких и узких арочных входа с лестничными подъемами к саду со стороны Екатерининской. Мне кажется, что новые дома строили вокруг них, их непременно сохраняя, как сделали и сегодня, при перестройке дома с правым, ближним к Ланжерновской улице, входом.

С Екатерининской к Пале-Роялю (так слитно раньше писали в Городе) ведут два узких входа и попадаешь в Пале-Рояль всегда неожиданно, пройдя высокий и узкий подъезд дома. Сад имеет необычную диагональную разбивку алей - Андреевским крестом - и она определила такое расположение входов. Идея его создания принадлежала Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Сад этот, расположенный в самом центре на пересечении многочисленных городских магистралей, и сегодня поражает внезапной тишиной и отстраненностью от городской суеты. Его украшают уютный и тихий фонтан, устроенный еще в 1847 году, с печальной бронзовой девушкой на самой вершине скалы из дикого камня, и обнимающаяся парочка, Амур и Психея, на зелени газона, а над ними и над всем этим садом сплошной ковер ветвей и листьев.

Моя малышка Пале-Рояль всегда ощущает как неожиданный праздник. И это каждый раз вновь - я и сам не умею привыкнуть к его неожиданному появлению. Она непременно и первым делом идет по зелени газона к этим двоим, обнимающимся прилюдно, долго их обходит, кругом, и говорит затем с тихим восторгом - целуются!

На противоположной от Пале-Рояля стороне Театра, на перепаде высот, устроена широкая и крутая лестница, гранитной волной падающая к переулку Чайковского (Театральному), с чугунной литой решеткой, хранящей старый герб Города с цепями. В верхнем его поле помещен символ империи - двуглавый орел, а в нижнем, символ Города - якорь-кошка. Это цепкий, надежный, с четырьмя мощными лапами якорь. У самого подножия лестницы высится могучий платан. Это самая красивая в Городе лестница из множества у нас красивых! В любой столице Европы такая лестница стала бы главной красотой дворцового парадного зала, поднимались бы по ней монархи, … сбегала бы наискосок Золушка, … а у нас она поместилась просто на улице, на склоне холма, лицом к тупиковому переулку.

Так роскошны, так богаты, так самоуверенны и горды когда-то мы были!

Дом Папудова

(комментарии Александра Дорошенко)

На открытке начала века виден дом Папудова и, вправо, начальные дома Полицейской улицы. Они точно такие и сегодня. Вдали, за Соборной площадью, виден парадный угол дома Либмана. Смешные и плотно сбитые трамвайчики, трудолюбивые и неторопливые, как жуки, парочкой поместились на фото. Садик Полицейский, я это сейчас вспомнил, имел высокую литую ограду и ходить сквозь него было нельзя. Тогда в нем обитала Лаокоонова семья. В первом этаже дома Папудова по Преображенской видна сплошная череда магазинчиков.

Странность этой фотографии в том, что дом Папудова на ней, по крайней мере, на три-пять "оконных" проемов в своей протяженности выходит к красной линии Преображенской. Этой части дома сейчас нет, и всего фронтального корпуса дома по Преображенской тоже - дом Папудова срезан вместе с угловым балконом, парным к сохранившемуся на втором этаже угла к Спиридоновской. Оставлен срез боковых флигелей, ступенчатым надрезом в левом, и там устроился широкий каменный балкон, а между ними была сделана высокая арочная стена дворовой ограды. Ее недавно тоже сняли, вставив между флигелями стеклянную цветочную пирамиду. Как и когда это случилось, не знаю - говорят, взрывали пороховые склады в Городе и корпус дома рухнул.

Дом Папудова был замкнутым каре и, видимо, самым большим домом Города. Он строился первоначально как громадный зерновой склад и лишь позже его назначение изменили. Видимо отсюда странная разновеликость его этажей, именно, второй (по сути бельэтаж) очень невысок, задавлен страшной тяжестью основного массива, и над ним высятся, в дворцовую высоту, третий и четвертый этажи. Все углы дома были прямыми, и только один, к Коблевской срезан, - так разгружалась тяжесть дома и открывался вид на Собор. Это единственное в Городе подлинно монументальное сооружение, не столько размерами, сколько мощью крепостных стен, их нарочитой плоскосностью, подчеркнутой невысокими и простыми наличниками окон. К нему бы мощь контрфорсов, поменьше окон,- стоит, по сути, средневековый замок в самом центре Города, - какие к небу бы мы сочинили легенды!

 

Кофейня Фанкони

(комментарии Александра Дорошенко)

Передо мной две открытки первого десятилетия прошедшего века. На обеих фотографии кофейни Фанкони, расположенной на углу Екатерининской и Ланжероновской улиц.

На первой снимок завсегдатаев кофейни, сидящих на открытой веранде. Они меня разглядывают в большом любопытстве. Все до единого сидящие, их девять, в котелках, все стоящие без - это официанты и мэтр, их пятеро на снимке, официанты в белых передниках. … Отец пришел с дочкой. Малышка старательно позирует, у нее так характерно сложены ручки, как и сегодня были бы у моей девочки. Один с сигарой, один с тростью. Стулья "венские", гнутого дерева, характерная примета времени - от Тонета. Пьют они кофе или чай - видимо это утро и видимо весна в самом начале, потому что все в теплых сюртуках. Они все знают друг друга и позируют фотографу. Это явно солидные люди. В отличие от простонародья, попадающего в такие снимки, эти люди позируют свободно. Привычно. Они, вероятно, увидели эту, вскоре появившуюся в продаже открытку, и рассматривали ее, как сейчас я. Думали ли они, что эта фотография, попавшая на открытку, останется единственным свидетельством их жизни на земле, - невесомый квадратик картонной открытки. Они, вероятно, все остались лежать в нашей городской земле.

Как это красиво - ни одного голого лица!

Я не прав был когда-то: нельзя уничтожать старые снимки, даже тогда, когда уже никто не помнит и помнить не может снятых там случайных людей. Что-то нам неизвестное там сохраняется, что-то живое, имени чему мы не знаем. … Может быть, это самый последний, из оставшихся, снимок. … Как стали бы мы рассматривать фото Пушкина, успей он сняться, но эти, они в равной мере уникальны - "Не сравнивай, живущий не сравним!", - но и ушедший тоже. … А Пушкин, ведь он и сегодня говорит с нами, эти же обречены на вечное молчание.

На втором снимке показан предвоенный год. Снимок сделан со стороны Дерибасовской. Стоит и тоже позирует авто с двумя седоками-спортсменами. Вокруг пролетки, но это авто есть грозное знамение времени - скоро война! Здание, где потом было кафе Рабина, уже построено и отделывается его фасад, но оно еще в строительных лесах. По всему периметру веранды стоят деревья в кадках. Так было принято в Городе и на снимке кафе Либмана видны такие же кадки с деревьями у открытой веранды. Еще нет решеток у основания деревьев на Екатерининской, там аккуратные круглые отверстия оставлены в тротуаре, наверное, через день-два должны были ставить эти решетки, лежащие там и сегодня.

Это все были заказные снимки. Устанавливал фотограф свою громоздкую технику, вокруг все прибирали, выходили из кафе официанты в белых длинных передниках, собирался проходящий народ. Непременно в кадр попадали один - два городовых, в белой форме и портупее. … Этот элегантный и стройный мужчина, сошедший только что с пролетки (она сейчас тронулась дальше и видна, пустая, посреди дороги), перешедший Екатерининскую и направляющийся в кофейню, остановился, увидев камеру, и позирует вместе со всеми, выступив из-за дерева. Он - джентльмен - одеждой, костюмом, обувью, элегантнейшей шляпой, роскошными усами, гюи-де-мопассановскими. Вспомнил - об это же время в пьесе Шоу "Пигмалион" есть сцена, когда толпа принимает профессора Хиггинса за шпиона, поскольку он все время что-то записывает, но кто-то говорит характерную вещь: - "Он джентльмен, посмотрите, какая у него обувь". И точно, по этому, за деревом на Екатерининской, сразу видно - он джентльмен! Буквально, с головы и до подошвы своих туфель. Остальные на улице, всякое простонародье, бесформенно, одеждой и лицами. Например, в профиль стоящие полицейский и рабочий, лицами полностью идентичны, даже не одинаковостью усов, но полным отсутствием индивидуальных особенностей. И фигурами они идентичны, даже и не размером и особенностями, но постановкой. Видимо в реальной их жизни все же что-то было в них заметным, отличимым от косной материи, но объектив не в состоянии был зафиксировать этот мизер. Так всегда и на всех снимках, они не просто как серийные пятаки, но очень стершиеся пятаки от многолетнего употребления. Это, наверное, так было всегда и так есть сегодня с лицами большинства вокруг нас. Вот лица на первой открытке все очень характерны, даже лицо малышки. Они все стоят и молча недвижно смотрят на меня сквозь объектив и время. Не позирует только кошка на руках у девочки, куда-то бежавшей и тоже остановившейся перед кофейней "Фанкони".

Практически все улицы, площади и углы центра есть на моих открытках в небольшом временном промежутке от 1900 до 1917 года. Я эти места знаю на ощупь и поэтому знаю, что увижу, повернув за этот угол Ланжероновской, на открытке невидимый. Даже, думается мне, что вот этот прохожий, идущий к углу Екатерининской и Ланжероновской, там дальше, где-то на выходе к Гаванной будет увиден мной на следующей открытке - это машина времени, - они в ней живые, крутит фотограф ручку своего аппарата и все они движутся и живут …

Войти в этот снимок кажется совсем простым делом. Я как бы иду вдоль улицы, а вокруг стоят мертвецы, и на меня глазеют. Они собрались здесь, встав из могил на первом и втором кладбищах. … Тихо и недвижимо все вокруг, нереально, не слышно цокота копыт о булыжник мостовой, не слышно шагов и голосов, недвижно все, и ветерок застыл тоже, он перед этим набежал на шторку, надул ее и так остановился …

Что-то расхотелось мне там гулять …

 

Дом Рафаловича

(комментарии Александра Дорошенко)

На "тяжелом" перекрестке Пушкинской и Греческой стоят грузные массивы двух банков, Общества взаимного кредита и Учетного, а через дорогу, на углу, расположился дворец - стилизованный под французское барокко дом Рафаловича. Построил его в 1857 году Л.Ц. Оттон. Великолепный козырек центрального входа выполнено из тонкостенного чугуна фантастически изящной и сложной работы. В России эту технику чугунного литья освоили в конце девятнадцатого века и поразили мир на Парижской Всемирной выставке чугунным кружевом знаменитого павильона. Известна история, когда два, встретившихся на этой выставке промышленника, обменялись часовыми цепочками, француз предложил свою, золотую, русскому, за его, выполненную из филигранной чугунной паутинки. Он, француз, искушенный в технологии литья, поверить не мог, что такое из чугуна возможно сделать.

Внутрь дворца ведет многомаршевая лестница, а вестибюль роскошен и прохладен в любую жару. … На ступенях этой мраморной резной лестницы иначе течет время …

Теперь в здании расположен прелестный музей Западного и Восточного искусств и в нем работа Караваджо "Взятие Христа под стражу". В ночном саду Гефсимании воины с факелами и, в центре полотна фигуры Христа и целующего его указующим знаком Иуды из Кариота. Качающийся на ветру фонарь резко разрывает темноту сада и выхватывает из неё фигуры убегающих учеников, спасающих свою жалкую жизнь, лицо Иоанна, с открытым в страшном крике ртом, и два лица, скорбное Христа и предающего его целованием Иуды. Такая боль в этих двух лицах, и, не знаю, в каком больше страдания. Время остановлено на этом холсте и немилосердно длится, как и эта, самая трагическая ночь человечества. В мире существуют немногие творения человеческого духа, ради которых стоит пересечь континенты и прикоснуться душой. Таков Пергамон в Берлине с воссозданными воротами Вавилона, решетка Летнего сада в Санкт-Петербурге и вот эта работа Караваджо. Насчет решетки этой, я читал где-то очаровательную историю, что некий английский лорд, будучи заинтригован и несколько даже раздражен непрерывными хвалами знаменитой уже, хоть и только что созданной Питерской решетке, вошел своей яхтой в Неву и вышел из яхты на палубу только когда она стала напротив Летнего сада, у его решетки. Постоял, посмотрел, сказал: "Yes!" и, спустившись в каюту и более в Питере ничего не считая нужным смотреть, ушел домой в Англию. Так и с этим полотном Караваджо. Вполне нужно и следует приехать и постоять рядом. Раз в жизни, по крайней мере, это следует сделать.

 

Гостиница Виктория

(комментарии Александра Дорошенко)

На открыточном снимке начала века помещено каре зданий, идущих к углу Преображенской. Последний в этом ряду угловой дом и хлебопекарня Дурьяна, а в центре снимка, предпоследний, - гостиница "Виктория". Снимок сделан осенним днем, судя по ветвям деревьев и облачному небу и одежде прохожих, и еще потому, что нет людей на многочисленных и целых тогда еще и безопасных, поэтому, балконах, в половине двенадцатого - это показывают висящие на обочине тротуара двусторонние уличные часы - они круглые и свешиваются с изящного литого столбика-кронштейна. И на таких же столбиках вынесен в пространство тротуара, на всю его ширину до проезжей части дороги, высотой во весь первый этаж здания, навес-козырек центрального гостиничного входа. Козырек этот видно, что превосходен - в тонком кружеве чугунного литья, такой есть разве что у Музея на Пушкинской. И как жаль, что его не стало. На фронтоне гостиницы под высокой шапкой-надстройкой выложено в камне "HOTEL VICTORIA". Надстройки поменьше, симметричные, помещены по краям здания и увенчаны высокими шпилями. Шпилей этих было у нас в Городе великое множество, все небо было ими утыкано, как иглами, колечком свернувшегося во сне ежа. А по всей длине карниза в каменных столбиках закреплена решетка ограждения вся в косых "андреевских" крестах, которые так нравились горожанам в конце века. Здание эклектично и все в нем, до малейших деталей фасада, полно симметрии. Здание потеряло все свои многочисленные балконы, надстройки над крышей, козырек входа, кованную решетку ограждения. Хорошо видно, что основание каждого дерева на снимке защищено литой вязью решеток, которые мало где сохранились. И на снимке видны еще совсем молоденькие деревья, как знать, может быть, я сегодня прохожу под их разросшейся кроной, торопясь на работу.

На открытке у гостиничного входа много людей - дамы в длинных приталенных пальто (как у них были такие талии и куда же они подевались?) и романтических шляпах (шляпка для дамы основа морали, как мне портфель и псу моему ошейник) - и ощущение праздника - гостиница всегда означает временную остановку в пути. Она обещает дорогу и в ней неведомое. Но и магазинчиков здесь много, по всему первому этажу они идут чередой. Вот почему так много дам. И дамы эти "намечены" лишь силуэтом, чуть размытым на старом снимке, намечен контур, ощутимо в нем движение. … Так важно узнать, что дала им судьба. Как и сегодня с нами, с каждым из нас, у них в это мгновение снимка есть множество важных и совсем неотложных дел, не решить которые, не выполнить, не сделать - невозможно - рухнет мир, - остановится жизнь, … но вот все это минуло навсегда уже сотню лет, а мир не изменился вовсе, если не считать чепухи. И если сопоставить заботы этой дамы, и на этом же месте Пастера расспрошенной сегодня, наугад остановленной моей современницы, они совпадут совершенно. Новый технологически насыщенный мир, непостижимый для дамы на открытке, ничего не смог изменить для этих двух, разнесенных столетием дам, в самом важном - любовь, родители, дети, нехватка денег, вечная обеспокоенность сердца, … которая только и составляет сокровенную суть жизни. Женщины, ошибаясь во всем, в этом не ошибаются никогда!

Фотография не останавливает движения, она его временно прерывает и, если нажать, отыскав, какую-то кнопку, все вновь оживет на картинке - поедет извозчик, продолжат движение люди, момента этой остановки вовсе и не заметя. Так было и там, на Пастера, сразу после щелчка фотографа. Он полез внутрь своего громоздкого аппарата (они стояли на противоположной стороне улицы, у входа в Реформатскую церковь), приподняв темную шторку (так укротитель осторожно и затаив дыхание засовывает голову в пасть ко льву), а люди шли и шли по своим прерванным на секунду делам, кто-то к Новороссийскому университету, чуть дальше и за угол вправо, кто-то на Новый рынок, до Торговой и налево, который был точно там, куда я хожу и сейчас. (Сейчас только заметил на снимке человека, входящего в гостиницу, - он снят в повороте, он наклонил голову и поэтому от него в веках осталась только шляпа-конотье, … и уже ничего не исправить!). А кто-то (на снимке он стоит у входа, чуть скрытый деревом, под вывеской "Парикмахер") дождался гостиничного слуги со своим дорожным чемоданом, обклеенным следами многих вояжей - картинками экзотических стран и теперь к ним добавилась еще одна картинка от отеля "Виктория", и пролетка (сейчас, в момент снимка, она еще за углом дома Дурьяна, на Преображенской и, пока я это писал, она успела, подъехав, остановиться у входа) повезла его под уютное цоканье копыт к Вокзалу. Извозчик развернулся прямо перед гостиницей и ехал он по Преображенской до Малой Арнаутской. … А дальше колеса и винты повлекли нашего постояльца в Санкт-Петербург и Берлин и потом к красавцу многотрубному пароходу, Левиафану, плывущему по пути Колумба, и мне очень хочется, чтобы это судно обошло все же стороной из гранитной воды состоящий айсберг …

Теперь здесь боковой корпус холодильного института, где во втором этаже правого крыла видны два окна моего кабинета. Впрочем, окно там одно, второе образовано из заложенной балконной двери - куда-то, когда-то и зачем-то убрали балкон. Во время моего студенчества было там общежитие, вначале университетское, а затем нашего института. В узкие и искривленные гостиничные коридоры симметрично выходят высокие двусторонние двери. Когда по утрам я иду этими длинными и пустыми еще коридорами, мимо, меня двусторонне обтекая, непрерывным и сплошным потоком движутся тени множеств людей, мне никогда не знакомых, ушедших из этого здания и из жизни задолго до моего прихода в оставленную ими жизнь, и заглядывают пытливо мне в лицо, - это шорох текущего времени, как в часах песочных, - я к нему привык и выдерживаю это спокойно, - но иногда, что-то внезапно и страшно меня задевает и проносится мимо, как раскаленный хвост кометы, как сгусток пульсирующей энергии, --- и тогда я, покачнувшись и вновь выровняв, потерянный на мгновение шаг, понимаю, что был это женский взгляд, мне брошенный укором и требованием в душу. Минуя лестницу парадного гостиничного входа, теперь заколоченную и обрезанную, я иногда слышу уличный шум подкатившего экипажа, звуки приветствий и топот сапог - это гостиничные слуги вносят чемоданы приезжего, а вот и его шаги на первых ступеньках лестницы - может быть, он остановится в номере, где теперь мой кабинет? Мне хочется задержаться и посмотреть на этого человека, заговорить, расспросить о делах, спуститься с ним в ресторан, потребовать утренней выпивки и закусок.