Одесское землячество на физтехе в 1964–1970 годы
Дорфман Николай, Иохвидова Алина
Некоторые замечания одного из участников интервью. В опубликованном в «Самоваре» тексте было несколько неточностей по датировке, обусловленных пробелами памяти и давностью событий. Поэтому после замечаний Григория Карнауха в публикуемом тексте эти неточности исправлены. Для читателей, у которых возникнет вопрос, почему слово «физтех» пишется то с большой, то с маленькой буквы, поясняю, что если предполагается учебное заведение МФТИ, то пишется «Физтех», а если имеются в виду студенты, учившиеся в МФТИ, то пишется «физтех».
А.И. – Сегодня я хочу представить читателям журнала давнего школьного друга, одноклассника моего брата, впоследствии студента МФТИ, кандидата физ.-мат. наук, а ныне руководителя небольшого московского медицинского издательства Николая Дорфмана.
Николай Дорфман (справа) во Всемирном клубе одесситов 2012 г
Коля, наконец-то нам удалось осуществить, хотя бы частично, давно задуманный план воспоминаний. Если помнишь, первоначальный замысел был написать о друзьях нашей юности. Эта масштабная затея, как я все еще надеюсь, будет реализована. Но пока что я предложила несколько сузить тематику и поделиться воспоминаниями о «бурных днях Физтеха», то есть легендарного МФТИ 60-х и 70-х годов, причем с точки зрения одессита.
Что и говорить, это была романтическая эпоха: хрущевская «оттепель», бурное развитие физики, мечты о «термояде» и окончательном познании всех тайн Вселенной, и, как венец всему, — первые спутники и полеты первых космонавтов.
Те, кто в эти годы вступал в пору юности и решал, « с кого делать жизнь», были подобны гамельнским детям: как завороженные, тянулись они за волшебной дудочкой, зовущей их к небывалым открытиям на земле и на небесах. Если у старшеклассника были способности к точным наукам, то самым притягательным местом для него становились, разумеется, знаменитые московские ВУЗы, особенно МГУ и Московский физико-технический институт. Со всех концов страны туда стремились парни и девчата (последних, правда, было гораздо меньше), мечтая покорить эти научные «Олимпы». Конкурсы были не меньше, чем на актерские отделения театральных училищ. Выдержавшие конкурс, казалось, выигрывают автомобиль в лотерею. Вокруг макушек поступивших (напомню, что многие физтехи принципиально не носили шапок даже в лютые морозы) светилось особое сияние, сейчас бы это назвали аурой.
Со временем в МФТИ образовались землячества, и одесситы не были исключением. Некоторые из них стали легендарно известны, и не только успехами в науке, но и благодаря выступлениям на зарождающемся тогда телевизионном конкурсе-шоу КВН. Но ты сам был тому свидетелем и участником, так что передаю слово тебе. Итак, по порядку. Как все начиналось?
Н.Д. – Не знаю, кто из одесситов учился на Физтехе до 1960 года, но, по крайней мере с 1960, там на «физхиме» (физико-химичекий факультет) учился одессит Гриша Карнаух. Мне кажется, что именно благодаря ему одесситы потянулись на Физтех. Дело в том, что в феврале 1963 г. в Одессе, как и в других городах и весях великого и могучего Советского Союза была проведена II Всесоюзная олимпиада школьников по физике и математике. Олимпиада проводилась в один тур во время студенческих зимних каникул студентами и аспирантами в их родных городах.
В это время я учился в 10-м классе средней школы рабочей молодежи № 18 и уже имел опыт успешного участия в городских физико-математических олимпиадах. Кроме того, примерно в то же время я с такими же «продвинутыми» друзьями начал посещать школу юных математиков (ШЮМ) при Одесском педагогическом институте, где преподавали очень сильные ученые и педагоги (вообще, в Одессе было мощное математическое сообщество, особенно в педагогическом и строительном институте).
А.И. – Еще бы, в Одесском строительном институте кафедру механики возглавлял выдающийся математик прошлого столетия Марк Григорьевич Крейн. Его ученик и мой отец, Иосиф Семенович Иохвидов, в том же институте заведовал кафедрой высшей математики, в пединституте преподавали замечательные ученые: Ю. Гинзбург, М. Бродский, П. Калафати, Д. Аров, - всех не перечислишь. О ШЮМе я много слышала дома, папа «хохмил»: «Много ШЮМу из ничего!»; возможно, об этой школе вы, ребята, узнали все же от него — он очень любил «отлавливать» способных к математике ребят и многих направил по этому пути.
Н. Д. - Так что на Олимпиаду мы двинулись довольно большой компанией, причем нас еще до начала заинтриговали тем, что разрешили приносить любые учебники и справочники, и решать задачи любыми способами. Когда я увидел эти задачи, то впал в отчаяние – ничего похожего я никогда не решал! Непонятно было вообще, с какого боку за каждую браться. Думаю, что похожие ощущения испытали большинство школьников, заполнивших большую (нам казалось огромную) аудиторию Одесского университета. Многие вскоре встали и ушли, но мы с друзьями попытались хоть что-нибудь решить. Самое интересное было потом, когда Григорий Карнаух устроил разбор задач. Не помню, как там было дело с математикой, все-таки она была как-то понятнее, постановки задач были более ясные, там казалось, что просто не хватает времени на обдумывание и техники (что частично было правдой). Но что касается физики, то мы были потрясены – на наших глазах был разыгран настоящий спектакль, каждую задачу Григорий представлял как юмореску, скетч, на наших глазах те знания по физике, которые, как нам казалось, мы твердо усвоили, он поворачивал, то одной, то другой, совсем неожиданной стороной. И всё это с необычными шуточками, забавными словечками, парадоксальными сравнениями. Зал то и дело хохотал. Физика представала перед нами не каторжным трудом, неподъемность коего при отсутствии должного понимания физических законов мы испытали на своей шкуре всего час назад, а веселым и радостным занятием. Нас не привело в уныние даже то, что при разборе стало ясно, что мы ни одной задачи по физике правильно не решили, а значит всем нашим «пятеркам» и грамотам на городских олимпиадах грош цена. Мы влюбились и в физику, и в Физтех, и в Гришу. После разбора его окружили самые шустрые из сидящих в зале, а поскольку 11-классники были понахальнее и крупнее, то нас, довольно робких в том возрасте пацанов, оттеснили.
Расходились в каком-то потрясенном состоянии с раздвоенным сознанием. С одной стороны было ощущение «мы ничего не знаем!». С другой стороны казалось, что до нужных знаний можно легко дотянуться рукой, только непонятно, как. На ближайшем занятии школы юных математиков в перерыве опять заговорили о прошедшей Олимпиаде. И тут один одиннадцатиклассник заявил что-то вроде «А я говорил с этим физтехом, он мне все рассказал!». Далее последовал возбужденный пересказ беседы с героем, смысл советов которого сводился к тому, что занятия в ШЮМ по основам высшей математики – это хорошо, но для поступления на Физтех они ничего не дадут, что надо написать в МФТИ, чтобы выслали сборник задач по физике и математике, которые они дают на вступительных экзаменах. А еще лучше сразу начать с усиленных тренировок в решении сложных задач по элементарной математике. Слова «элементарная математика» не означают «простая математика», а лишь то, что в основном она охватывается школьной программой, хотя задачки там бывают чрезвычайно хитроумные и сложные. Надо довести технику до блеска, быстро и без ошибок решать самые тяжелые задачки, иначе на Физтехе делать нечего. Одиннадцатиклассника звали Боря Беленький, который, конечно, был вовсе даже черненький. Невысокий жгучий брюнет с ярко-синими глазами. Говорил он невероятно быстро. Сказал, что задачник Лидского уже купил и начал решать. Жутко трудно, над одной задачей два дня сидел.
Вот так я и познакомился с Григорием Карнаухом и Борисом Беленьким, которые серьезно повлияли на мою судьбу – вначале подтолкнули к решению поехать в Москву и поступать в МФТИ, а впоследствии сильно помогли советами по части подготовки к экзаменам. Здесь же, в школе юных математиков образовалось и маленькая компания тех, кто загорелся идеей поступить на Физтех: я, Валера Стрельников (который с Борей Беленьким был знаком еще раньше), Гриша Варшавский, Саша Цескис. (Валера Стрельников впоследствии стал моим близким другом, мы прожили в одной комнате общежития все 6 лет учебы на Физтехе).
Что было дальше? Наша четверка продолжала ходить в ШЮМ, каждый купил «Лидского с Овсянниковым» и начал яростно решать оттуда задачи.
Надо сказать, что мы не очень верили в свои возможности. Не знаю, как другие, но мне каждая новая задача давалась с большим трудом, и, получив ответ, я никогда не бывал уверен, что он правилен до тех пор, пока не убеждался, поглядев на ответ в конце задачника (особенно это касалось задач по физике). Да и матери отговаривали – их пугало то, что Москва уж очень далеко, и материнской длани туда будет трудно дотянуться. Поэтому мы говорили себе и другим – мы просто готовимся в технический вуз по усиленной программе.
Здесь нужно сделать маленький исторический экскурс. Известно, что все советские, а затем и российские правители обожали реформировать среднее и высшее образование. Поэтому с периодичностью примерно в 5 лет на школьников и их родителей накатывали очередные новации. В то время, о котором идет речь, нашей головной болью была идея Н.С. Хрущева о политехнической школе, о необходимости «крепить связь школы с жизнью». С этой целью школьное 10-летнее обучение превратили в 11-летнее (а вместо 7-летней неполной средней школы сделали 8-летку) и ввели в школьную программу 9-11 классов так называемое производственное обучение, когда два дня в неделю школьники «обучались» (а в большинстве случаев мешали рабочим и били баклуши) на фабриках и заводах – чтобы после выпуска из школы иметь рабочую специальность. Поэтому в правила поступления в вузы ввели положение о том, что для тех, кто к моменту поступления в вуз имеет производственный стаж по специальности, имеющейся в вузе, и для всех прочих конкурсы проводятся раздельно, и устанавливаются различные квоты по количеству мест. По этим причинам значительная часть школьников после 8-летки рванула в техникумы и в вечерние школы, точнее, средние школы рабочей молодежи, ну и на работу какую-нибудь приходилось устраиваться. Учиться и работать было нелегко, но было одно большое преимущество: в вечерней школе были существенно ниже требования по всем предметам, поэтому можно было сосредоточиться только на физике и математике, а по всем остальным предметам ставили пятерки уже за присутствие на уроке и кое-как изложенное домашнее задание. Можно было нахально попросить разрешения отвечать с места и рассказывать домашнее задание по истории или географии, кося одним глазом в открытый учебник
А.И. – Да уж, эти реформы! Ведь и я от них натерпелась! Как раз перед переходом в девятый класс подоспела «реформа наоборот», и я попала в «двойной выпуск», когда в один год выпускали одиннадцатые и десятые классы. Но вернемся к Физтеху.
Н.Д. - Одной из больших приманок Физтеха было то, что там обещали честный конкурс, единый для всех, неважно, есть ли за плечами производственный стаж или служба в армии, наличествует или нет золотая или серебряная медаль за школу. Эти обстоятельства обещали принять во внимание лишь при прочих равных условиях, т.е. количестве набранных баллов по физике и математике. Летом Валерка Стрельников принес радостную весть – Борька Беленький поступил на Физтех! Валера был знаком с Бобом (как он его величал на входивший в моду американский манер) ближе, чем мы, т.к. жил в одном районе, и чаще пересекался (то ли в школе, то ли в спортивной школе – Валерка занимался гимнастикой, а Боб – штангой в легчайшем весе). Встреча с новоиспеченным студентом окончательно склонила нас к решению поступать на Физтех.
Встреча эта была в замечательном месте – на территории гидрометеорологической обсерватории (научным сотрудником которой был Борин отец), примыкающей к Одесскому ботаническому саду. Рядом был чудесный сад, дикий обрывистый берег над морем. Мы сидели в маленьком, чистеньком, похожем на сельский, домике, выкрашенном белой известью. Борька сиял. Он захлебываясь рассказывал о том, как замечательно и справедливо все устроено на вступительных экзаменах, какой замечательный городок Долгопрудный, какие отличные парни студенты Физтеха – веселые, остроумные, прямо, как в кавээне! (Вспомним, что в то время КВН был в расцвете славы, был действительно импровизационным и смелым соревнованием веселых и находчивых студентов, а не профессиональным шоу, как сейчас. Вспомним также, что команда КВН МФТИ блестяще выступила в сезоне 1962-1963 года, и это тоже потянуло нестойкие души юношей на Физтех). Еще Боря раскрыл нам секрет нескольких задачек, которые нам упорно не давались (в ответе двух из них оказались ошибки!) и сказал, что нам надо стараться приехать в Москву как можно раньше, чтобы успеть застать Григория Карнауха – тот здорово его поднакачал перед самым экзаменом по физике и научил, как надо себя вести на собеседовании.
Тут же встал вопрос, а на какой факультет поступать? В то время было 4 факультета: аэромеханический, физико-химический, радиотехнический, радиофизический. Сам Боря поступил на аэромех и нас тоже агитировал. Принципиального значения это не имело, поскольку конкурс был общим, а потом, если не хватало мест на том факультете, куда подавались документы, то при хороших баллах абитуриента все равно зачисляли, но на другой факультет, где было меньше желающих. После первого курса или даже семестра можно было обратиться в деканат с просьбой о переходе на другой факультет. Тем не менее, вопрос о факультете пустячным тоже нельзя было считать – речь все-таки шла о выборе специальности, и мы опасались, чтобы помимо воли не запихнули туда, куда уж совсем не хотелось. Конечно, в своих предпочтениях мы были потрясающе наивны, но всё же… Например, никому из нас не нравилось слово «радиотехнический», это слово казалось жутко скучным и откуда-то из 30-х годов. Никакого энтузиазма не вызывала и химия, которую мы не знали и не любили, а кроме того, боялись вреда для здоровья (и не без оснований!). Оставались, таким образом, аэромеханический и радиофизический. Далее мнения разделились. На радиофизическом факультете МФТИ, как нам было известно, была группа «теоретической физики», а физик-теоретик был суперзвездой, недосягаемой высотой в сознании «юношей с взором горящим», да и девушек (!) того времени. Опять же, в нашем, вполне мальчишеском, сознании аэромех ассоциировался с ракетами и космосом, а РФ – с ядерной физикой и гигантскими ускорителями (и образами Баталова и Смоктуновского в фильме «9 дней одного года»!). Валерка Стрельников как сын военного не был склонен к романтике. Более того, ему, похоже, претила «излишняя» интеллигентность героев фильма и теоретиков вообще. Он твердо и бесповоротно выбрал аэромех. Саша Цескис обладал огромным самомнением и сказал, что ничем, кроме теоретической физики он заниматься не желает, и что его мечта – быть учеником академика Ландау. Мы с Гришей Варшавским были «болотом» – единение с романтическим общественным сознанием влекло нас на РФ, но оба мы, в отличие от Саши, не ощущали в себе достаточных способностей для занятий теоретической физикой. Долгие споры ни к чему не привели, постановили отложить окончательное решение до момента подачи документов в приемную комиссию.
Через год мы самолетом отправились в Москву. Это было наше первое путешествие самолетом и первый приезд в Москву. Из Внуково мы взяли такси и вчетвером же добрались до Савеловского вокзала, оттуда до станции Новодачная, а там уже и до корпуса «Д» общежития, где жил Боря Беленький вместе с прочими студентами аэромеха. Там мы нашли Борю, бросили чемоданы, узнали, куда надо идти подавать документы, и пошли в приемную комиссию. Опять вспыхнул спор, на какой факультет подавать документы. Ни до чего не договорились, решили бросать жребий. Выпало поступать на РФ. И вот тут-то сработало чисто российское отношение к договорам и соглашениям – Валерка Стрельников заявил: «А я все равно пойду на аэромех». Я по своей обычной мягкотелости тоже решил последовать за ним, но Саша и Гриша все же пошли на РФ.
А. И. - Слушай, до меня только теперь дошло, что ты оказался в числе «пионеров», проложивших одесситам тропу на Физтех, вслед за Гришей Карнаухом и Борей Беленьким.
Н.Д. - Это достаточно близко к истине. Итак, сдали документы, заселились в общежитие, в корпус Б, где обычно жили студенты РТФ. Пошли опять к Боре Беленькому, и он отвел нас в корпус, где жили студенты ФХФ, в том числе наш земляк Гриша Карнаух, только что закончивший 5-й курс. Ощущения были у нас, как у ходоков к Ленину: вот стоит на недосягаемой умственной высоте человек, великий и могучий, и мы можем его потрогать руками и поговорить о том о сем! Боря нас представил, и начался веселый треп, где чисто одесский юмор и темперамент перемешивались уже с физтеховским фольклором и стремительной игрой ума. При этом Карнаух невзначай тестировал нас на сообразительность, какое-то общее понимание физики-математики, наличие элементов фанфаронства и повышенного самомнения, с одной стороны, и забитость-пугливость и заниженную самооценку – с другой. Тут же проводилась, как сказали бы сейчас, психокоррекция – самоуверенных давили юмором и заковыристыми вопросиками-насмешечками, нервных и подавленных ободряли («молоток!», «не боись, прорвётесь!»).
Потом мы встречались с Григорием каждый вечер до начала экзаменов (примерно неделю), и каждый раз это было восхитительно: он чередовал чисто лекционные фрагменты с разбором хитрых задач и устных подковыристых вопросов, которыми любят ошарашивать преподаватели на устных экзаменах и даже на собеседовании, одесскими анекдотами и историями, физтеховскими байками. Самое главное, что он старался нам внушить: «Раз уж ты решился поступать на Физтех, то не должен ничему удивляться, не должен ничего бояться, не застывать в ступоре, если встретил неожиданный вопрос, задачу, реакцию экзаменатора, а начинать конструктивно действовать». И должен сказать, что лично мне это колоссально помогло. Я сдал письменные экзамены по физике и математике на 5 баллов, а устные – на 4 балла, т.е. всего набрал 18 баллов из 20, что считалось очень хорошим результатом. Валера набрал 19 баллов, Саша – 16, Гриша – 14. Более того, при решении одной из задач на письменном экзамене по физике я применил рассказанный нам Карнаухом оригинальный прием, который был уже скорее из арсенала институтского курса физики. И хотя я не учел один момент, и получил неправильный ответ, но преподаватель (знаменитый «зверь» Ильин с кафедры теоретической физики!), принимавший устный экзамен, объясняя мне мою мелкую ошибку, подумал-подумал, и, видимо, удивленный неожиданно «взрослой» идеей решения, решил изменить оценку проверявшего – вместо минуса поставил за эту задачу плюс-минус, и за всю контрольную не «четверку», а пятерку! Вот так я заработал благодаря Карнауху лишний балл, а может, и два (учитывая благосклонное отношение на устном экзамене). Потом я рассказал ему этот эпизод, и он долго хохотал, представляя себе удивленную физиономию Ильина, когда в контрольной абитуриента из провинции вдруг обнаружился остроумный «теорфизический» подход.
А. И – Хочу заметить по этому поводу, что в Северной Америке ныне практически отсутствует система устных экзаменов и собеседований и на вступительных экзаменах, и, если не ошибаюсь, во время обучения в университетах ( я могу судить только по опыту моей дочери и детей знакомых). Ее заменяют разного рода письменные тесты и короткие контрольные - «квизы», и лишь изредка устные «презентации» (подготовленные выступления). С одной стороны, это неплохо, так как позволяет, помимо формализации контроля (известны стандартные ответы на вопросы тестов) и упрощения проверки, добиться бОльшей объективности оценок. Педагог не может «гонять» нерадивого студента по всему курсу без передышки (а иногда намеренно «валить» способного, но чем-то не очень нравящегося студента). Но и поощрить очень талантливую личность, как-то выделить неординарность и оригинальность мышления гораздо трудней при такой системе. По крайней мере, таково мое частное мнение. Но вернемся в те славные времена. Что же было дальше?
Н.Д. — В итоге мы с Валерой поступили, а Саша с Гришей нет. Хотя 16 баллов у Сашки тоже были хорошими, но эти баллы были плохо распределены. Гришины 14 баллов тоже дорогого стоили. В коридорах и возле корпусов Физтеха топтались представители разных периферийных довольно приличных вузов, обещали тем, кто сдал экзамены на Физтех, принять в эти вузы без экзаменов и конкурса — на основании имеющихся оценок. Гриша и Саша согласились на Рязанский радиотехнический институт.
Таким образом, нас, одесситов, на Физтехе уже стало четверо (в тот момент я еще не знал, что кроме нас с Валерой в 1964 г. на Физтех поступило еще четверо одесситов). Все время учебы мы поддерживали дружеские отношения и с Борей Беленьким, и с Гришей Карнаухом. Их советы очень помогли мне «выжить» на 1-м курсе, а дальше я и сам стал «бывалым», и при случае давал советы новичкам-одесситам.
Я уже не могу вспомнить в деталях, как я познакомился с другими одесситами-физтехами: Мишей Хаитом, Мишей Гофманом и Фимой Аглицким. Может быть, через того же Григория Карнауха, к которому они тоже пришли, помня о его блестящем выступлении на физтеховской олимпиаде в Одессе. А может быть, по следующей хитрой цепочке. Приехав после поступления в «ореоле славы» в Одессу, я, естественно, все время проводил на пляже со своими друзьями. Там мы случайно столкнулись с нашим одноклассником Володей Болтенковым, а тот и познакомил меня со своим другом Мишей Хаитом, который учился в параллельном классе нашей родной средней школы № 92, и, как оказалось, тоже поступил в этом году на Физтех, но на радиотехнический факультет. В свою очередь Миша рассказал, что он дружит с Мишей Гофманом, а тот дружил с Фимой Аглицким, который набрал аж 20 баллов по физике-математике (замечу, что таких среди поступавших было очень мало, и на них «показывали пальцами», как нынче на кинозвезд), и был принят на РФ.
Был я знаком еще с четырьмя одесситами-физтехами. Один, Саша Федорченко, обнаружился удивительным образом на том же курсе аэромеха уже в процессе учебы на 1-м курсе. Он замечательно рисовал, и впоследствии стал художником знаменитой стенгазеты «Стрела» (а я несколько лет был ее сотрудником, а какое-то время и редактором). Были три парня младше нас. С одним – Игорем Фирсовым – был знаком Валера Стрельников, с двумя другими – Женей Оксом и Женей Богомольным – я познакомился через каких-то знакомых моих родителей. Когда я был на
каникулах после 1-го курса (а может, после 2-го), отец как-то сказал, что у него на работе есть женщина по фамилии Окс, а у нее «мальчик хочет поступать на будущий год в эмфэтэи» (в следующем году, если перевести «с одесского»), так, может, я могу ему что-нибудь рассказать. Я встретился с Женей, он мне очень понравился своей скромностью и бьющим в глаза интеллектом (я даже позавидовал слегка, что я таким умным в его возрасте не был). В сущности ничего особо важного я ему рассказать не мог, разве что о маленьких хитростях, касающихся поведения на экзаменах и на собеседовании. Следующим летом Женя блестяще сдал экзамены (то ли 19, то ли 20 баллов по физике-математике) на радиофизический факультет, который к тому времени переименовали уже в факультет общей и прикладной физики (ФОПФ). С Женей Богомольным я познакомился в то время, когда уже учился в аспирантуре. Какие-то родственники-знакомые прислали его ко мне на Трубную улицу, где я снимал комнату. Какова была цель визита, я уже не помню: то ли он должен был мне что-то передать от родителей, то ли я должен был ему что-то рассказать или посоветовать. Но фамилию и облик я хорошо запомнил, потому что он был явно не от мира сего. Внешне – обычный симпатичный парнишка, но когда начинал говорить, то чувствовалось огромная внутренняя энергия и какая-то постоянно работающая мысль. Как будто подходишь к закрытой топке и чувствуешь идущий от нее жар, и слышишь гудение пламени. Своим поведением он и на одессита-то, обычно достаточно развязную и юморную личность, не был похож. В разговоре выяснилось, что он учится на 3-м курсе в теоретической группе и уже имеет публикацию по теоретической физике в зарубежном журнале. Впрочем, больше мы с ним не встречались и о судьбе его мне ничего не известно. (Примечание из 2012 года. Евгений Борисович Богомольный – доктор физико-математических наук, профессор, живет в Париже, известный физик-теоретик в области физики элементарных частиц, в научной литературе можно встретить «уравнения Богомольного», «магнитные монополи Богомольного-Прасада-Соммерфилда», «предел Богомольного»; кажется, какое-то время работал в Институте теоретической физики им. Ландау в Черноголовке, во всяком случае я видел некоторые его публикации 80-х годов с выходными данными ИТФ). Что касается остальных одесситов-физтехов, то достаточно длительное время они были в поле моего зрения, а с Сашей Федорченко я и сейчас поддерживаю хорошие отношения.
А.И. – Коль скоро речь зашла о легендарных личностях, то мне вспомнилось, что один из упомянутых тобой «корифеев» прославился не только своими талантами, но и тем, что ухитрился вывалиться с пятого этажа общежития и при этом уцелеть (одни говорили, что зеленый змий попутал, другие – что виной всему была дурацкая забава, которой особо хулиганистые студенты развлекались от избытка энергии: обливали водой проходящих под окнами). Говорят, его мама срочно прилетела из Одессы. Ей сказали, что сын сломал ногу, она сидела в больнице и горько плакала. Проходящий мимо врач сказал: «Ничего себе, у нее сын упал с пятого этажа и отделался переломом ноги, а она еще тут плачет!» Описать дальнейшее уже не под силу моему слабому перу.
Н.Д.– Н-да, проблема выживания на Физтехе стояла довольно остро, и не только из-за козней зеленого змия и избытка энергии. Как раз поэтому я хотел бы немного подробней рассказать о Григории Карнаухе, чья помощь нам, «салажатам», была огромна, и не только в вопросах профессиональной подготовки.
Когда мы познакомились поближе, он рассказал, что долго не мог определиться с выбором профессии, отслужил 4 года на флоте. Чудом поступил на Физтех (у него была, кажется, двойка по сочинению, но выручили отличные оценки по физике-математике и 4 года службы на флоте). Увлекся проведением олимпиад и преподаванием в заочной физико-математической школе МФТИ, сочинением задач для школьников. Несколько лет, пока я учился, мы регулярно встречались на территории студенческого городка (кампус, по североамериканской терминологии), а также в Одессе. Гриша жил на Ремесленной улице, рядом с домом, где родился Эдуард Багрицкий. Место это и по сей день сохранило колорит старой Одессы – тихая тенистая улица, заросшая акациями, с двух-трехэтажными обшарпанными домиками, на которых вдруг отмечаешь элементы архитектурного декора, маленький дворик с базальтовыми плитами и водопроводной колонкой. Первые годы после поступления мы сильно тянулись к нему и Боре Беленькому. А теперь о том, как его опыт взрослой жизни очень помог мне удержаться на Физтехе.
Дело было так. В 1-ю сессию я сильно перемудрил с подготовкой к экзамену по общей физике, «перезанимался». В результате, несмотря на сданный на «четверку» письменный экзамен, что обычно гарантировало доброжелательное отношение преподавателя, я впал в ступор, и очень заумно и путано отвечал на простые вопросы. В такой ситуации физтеховские преподаватели звереют, начинают «копать». Ну, тут я совсем растерялся, и получил «пару», чем поверг в изумление всю группу – меня по праву считали классическим «ботаником», готовым ночами не спать и грызть гранит науки. Несоответствие усердия и результата наводило на мысли либо о природной тупости, либо о фантастическом невезении. Все остальные экзамены я сдал на четверки. Физику я пересдал в срок на тройку. Тем не менее, в начале 2-го семестра меня вызвали в деканат, и стали клеймить за плохую учебу, и требовать, чтобы я подал заявление о переводе из студентов в так называемые кандидаты в студенты. Дело в том, что при поступлении на Физтех многим из абитуриентов, не дотянувшим лишь немного до проходного конкурсного балла, предлагали статус «кандидата». Это означало, что он становился «студентом 2-го сорта» – ему не выплачивали стипендию и могли при первой же провинности или первой «двойке» отчислить (а могли и не отчислить!). А при хорошем поведении и отличной учебе могли после 1-го семестра или курса перевести в студенты (а могли и не перевести!). Как и многое другое в «старое доброе время», эта институция имела двойное назначение. С одной стороны, вроде бы хорошее дело – способному парню не закрывался «путь в науку». С другой стороны, такие «подвешенные студенты» волей-неволей должны были быть сверхпокладистыми и услужливыми, и в случае необходимости использовались администрацией, комитетом ВЛКСМ, а то и парткомом и пресловутым первым отделом для своих, вполне определенных нужд. Как я ни доказывал, что у меня приличные успехи в учебе, что письменный экзамен у меня сдан на 4 балла (т.е. к физике я «пригоден»), и что в группе есть студенты, которые гораздо хуже меня сдали сессию, мне упорно твердили, что «у нас другое мнение, и вы отвечайте за себя, а на других нечего кивать». У меня зародилось подозрение, что ко мне имеется в деканате особое отношение, обусловленное так называемым 5-м пунктом. В слезах и соплях я пришел к Грише Карнауху, а он мне сказал просто: «Плюнь на них, ничего не пиши и ничего не подписывай. Тебя хотят взять на понт. И никуда больше не ходи, пока не вызовут. Им надо – пусть пишут. Если переведут в кандидаты, иди сразу к Биллю». ( Ректор Олег Михайлович Белоцерковский, получил у студентов свою кличку «Билль» по автору известной пьесы «Шторм» В.Н. Билль-Белоцерковскому)». И что вы думаете? Никто меня больше никуда не вызывал, правда, стипендии на семестр все-таки лишили, что было очень болезненно. Впоследствии я нормально сдал 2-ю сессию, опять стал получать роскошную физтеховскую «стипуху», а потом вполне освоился на Физтехе, и, в конце концов, прекрасно его окончил. Вот почему я и по сей день помню это доброе дело Гриши Карнауха.
Сталкивались мы в институтском городке весьма редко, т.к. он учился на старших курсах, а потом в аспирантуре, и в основном находился в Черноголовке, а мы ездили «на базу» (базовая кафедра МФТИ) в Подлипки. Летом, когда я был на младших курсах, мы встречались на пляже, где весело коротали время в разных играх. Гриша великолепно играл в шашки, кажется, даже имел какой-то высокий разряд. Потом каждого «засосала» своя жизнь и мы «потеряли» друг друга. Изредка до меня доходили отрывочные сведения о Грише: что он известный специалист в области применения импульсного ядерного магнитного резонанса для исследования молекулярных систем, что он в Черноголовке организовал филофоническое общество, что по-прежнему активно сотрудничает с физматшколами и олимпиадами в качестве члена жюри и составителя задач. Но личных встреч не было, и странным образом, я даже в Одессе с ним ни разу не сталкивался – возможно, он перестал туда ездить. Сейчас, когда меня попросили вспомнить одесситов-физтехов, я тут же вспомнил о Григории Карнаухе, полез во всемогущий Интернет, и, о чудо! Жив курилка! Нашел о нем краткую биографическую справку, несколько фотографий, а также сведения о его общественной деятельности как пропагандиста музыки. С радостью готов поделиться этими сведениями.
Карнаух Григорий ЕфимовичБиографическая справка: Карнаух Григорий Ефимович, родился 24.01.1935, окончил МФТИ в 1965 г., в настоящее время старший научный сотрудник Института проблем химическойфизики Российской Академии Наук, город Черноголовка, Московской области.
(Источник биографической справки и фотографии – www.cplire.ru)
Заметка из газеты «Черноголовская Газета» № 3 (22.01.2004) (www.chgazeta.ru):
«О Георгии Свиридове, но не только...
Вероятно, совсем немногие старожилы Черноголовки, чей непререкаемый удел, казалось бы, помнить всё, вспомнили, что в прошлом году Клубу любителей классической музыки исполнилось целых 35 лет. И уж совсем мало тех, кто знает, что этот общественный клуб был создан по инициативе Григория Ефимовича Карнауха, сотрудника Института проблем химической физики РАН (тогдашнего ФИХФ АН СССР) и обладателя уникальной фонотеки, и начал свое существование с регулярных прослушиваний классики в комнате № 311 пятиэтажного общежития в далеком 1968 году. А примерно с 1973 года Клуб прочно обосновался при Большой гостиной ДУ, где и сегодня продолжает свою регулярную и плодотворную просветительскую деятельность, устраивая разнообразные музыкальные вечера и даже выполняя тематические заявки его членов. И по-прежнему его бессменным руководителем и душой является Г.Е. Карнаух. Деятельность Клуба и его содержательная история заслуживают, безусловно, более развернутого описания, на что данная заметка не претендует. Автор этих строк хотел бы, прежде всего, от имени членов Клуба поздравить Г.Е. Карнауха с приближающимся 69-летием, пожелать здоровья и всяческих успехов. Но, кроме того, моя особая личная признательность Г.Е. Карнауху – за неустанное внимание к музыке крупнейшего композитора ХХ века Георгия Васильевича Свиридова (16.12.1915 - 6.01.1998). Судите сами: вот уже в течение шести лет в зимние месяцы (в декабре и январе) проводятся тематические Свиридовские вечера. Не стал исключением и этот зимний сезон. 22 декабря состоялось прослушивание крупных хоровых произведений композитора на стихи А. Блока, а 26 января 2004 г. (БГ ДУ, начало в 20.00) все желающие могут познакомиться с произведениями Г. Свиридова, написанными на стихи А.С. Пушкина».
А.И. – Коля, большое тебе спасибо за воспоминания о тех прекрасных временах и о людях Физтеха. Я надеюсь, что мы сможем еще вернуться к этой теме. Ведь ты был знаком с рядом замечательных людей, так или иначе связанных с Физтехом. Они, правда, не одесситы, но мы им это простим. Кроме того, они заслуживают отдельной беседы.
Фото из моего архива:
Боря Беленький, 1965 г 
Григорий Карнаух (слева) и Валерий Стрельников, 1965 г. 
Слева направо: Николай Дорфман, Валера Стрельников, Борис Беленький, Григорий Карнаух. 1965 г. Снимок символический – Гриша и Боря «завлекли» нас с Валеркой на тропу Физтеха, и помогли туда поступить. 
Соседи по комнате в общежитии (слева направо Евгений Нурминский, Николай Дорфман, Виктор Антропов, Валерий Стрельников), 1967.
Предварительные замечания. Предполагалось, что после публикации в «Самоваре» интервью со мной последует продолжение, однако этого не произошло. Таким образом, всё нижесказанное нигде не опубликовано и не защищено авторскими правами, я их передаю Всемирному Клубу одесситов, и прошу напечатать следующую информацию: Автор текста Н.Л. Дорфман, выпускник МФТИ 1970 г. Автор выражает благодарность Алине Иосифовне Иохвидовой (Торонто) и Григорию Ефимовичу Карнауху (Черноголовка) за то, что они подвигли автора к написанию данных воспоминаний. Автор приносит извинения всем упоминаемым ниже людям за возможные неумышленные неточности, обусловленные плохой памятью автора и давностью описываемых событий.
В прошлой «серии» я рассказывал о том, как появилось на Физтехе одесское землячество, о его основателе Григории Карнаухе и о некоторых моих земляках-физтехах. Теперь я подробнее расскажу о тех, с кем я поддерживал дружеские отношения во время учебы, да и после окончания МФТИ. Каждый из них – оригинальная личность, и заслуживает, наверное, отдельного рассказа, но ни с кем я, кроме Валеры Стрельникова, не был особенно близок, а потому и не могу слишком уж много рассказать.
Боря Беленький. Как я уже говорил, он не только подтолкнул меня и моих друзей поступать на Физтех, но и сильно накренил мой неокрепший разум в сторону выбора специальности, связанной с «динамикой ракет и других летательных аппаратов» (это цитата из диплома). Боря был настоящий вулкан, он говорил захлебываясь, непрерывно похохатывал и подначивал, сверкая своими потрясающими синими глазами. У Бори, несмотря на его бурный сангвинический темперамент, ощущалась легкая закомплексованность из-за «пятого пункта» и небольшого роста. То ли для самоутверждения, то ли от избытка энергии он стал заниматься тяжелой атлетикой (в наилегчайшем весе, естественно) и благодаря этому выработал потрясающую фигуру, что можно наблюдать на фотографии. В выборе специальности Боря тоже был оригинален – он решил стать экспериментатором. Надо сказать, что жизнь экспериментатора очень сложна вообще, а в советской стране она была сложна в особенности – из-за постоянной нехватки нужного оборудования, материалов и квалифицированного вспомогательного персонала (а говоря попросту, толковых «работяг»). А тут еще эксперименты на аэродинамической трубе, когда-то бывшей чудом техники, но уже обросшей признаками обветшалости и «совковости». Все смотрели на Борю с уважением, но кое-кто крутил пальцем у виска, и называл его «камикадзе». Тем не менее, Боря и диплом прекрасно защитил, и в аспирантуру рекомендацию получил. Дальнейшая его судьба мне неизвестна – помню только, что встретил его как-то на платформе «Новодачная», Боря сказал, что в аспирантуру не пошел, так как неожиданно женился, и ему нужно где-то жить и работать. Не исключено, что его просто «не пропустили» из-за пятого пункта, но Боря, как и многие другие сверхщепетильные наши соотечественники, пытался найти объективные причины.
Миша Хаит учился на радиотехническом факультете. С Мишей мы учились в одной школе (всё в той же 92-й!), но в параллельных классах, поэтому не дружили. Знал я его как друга своего одноклассника Володи Болтенкова, часто видел их вместе на переменках в нашем широченном школьном коридоре. И поскольку Володька в нашу бытность школярами был веселый и умный, но довольно безалаберный пацан, вполне соответствовавший своей фамилии и учившийся на тройки-четверки, то как-то по инерции я и Мишу считал таким же разболтанным. После 8-го класса я ушел в вечернюю школу, потеряв из виду и Володю, и Мишу. Однако в августе 1964-го неожиданно встретил Володю на пляже «Лермонтовки». Плохо скрывая щенячье ликование и позывы к жуткой похвальбе, стал ему рассказывать о своем поступлении на ФИЗТЕХ, и вдруг услышал от него: «Слушай, а ты не встречал там Мишку Хаита? Он ведь тоже поступил туда в этом году». Пережив секундное разочарование (гордыня одолела – думал, что мы с Валерой Стрельниковым единственные поступившие на Физтех одесситы!), я захотел немедленно поговорить с Мишей. Володька повел знакомиться, попутно рассказывая, как он сам поступил в «Холодилку», что напротив Одесского университета (ныне Одесская Государственная Академия Холода). Оказалось, что Миша Хаит поступил на радиотехнический факультет, и в этом же 1964 году физтехами стали еще два наших земляка – Миша Гофман и Фима Аглицкий (о них расскажу чуть позже).
Миша Хаит ближе к окончанию Физтеха неожиданно для своих друзей и знакомых (и, вероятно, еще более неожиданно для достаточно консервативных еврейских родителей) женился на молодой татарке с романтической «знойной» внешностью и романтическим же (для русско-еврейского уха, конечно) именем Гюзель, которая работала врачом в физтеховском профилактории. Именно там они и познакомились, когда Миша «отдыхал» за счет профсоюза. Профилакторий на Физтехе был очень популярен, так как при сложном материальном положении, в коем большинство физтехов постоянно пребывало, путевка в профилакторий давала возможность сильно сэкономить на питании и неплохо подкормиться. Получить путевку было непросто, приходилось идти на некоторые ухищрения и унижения, что, как известно, сопровождало в советское время получение любых благ из державных рук. Путевку давал профком по льготной цене, а в профилактории выдавали множество талонов в столовую. Я тоже не обошел этот оазис халявы, и тепло вспоминаю о нем. Впрочем, некоторые студенты стремились в профилакторий не только по причине «халявной» еды, но и чтобы уйти от постоянных стрессов, вызванных общежитейским бытом – в профилактории было тихо, в 23 часа строго был «отбой», и не приходилось терпеть пьяный «гудёж» соседей по общежитию. Миша, кажется, в профилакторий нырнул именно по такой причине. И этот шаг оказался судьбоносным!
По окончании МФТИ Миша столкнулся с неприятным, но вполне ожидаемым фактом – его, как и всех прочих граждан с 5-м пунктом не брали на работу по специальности. Ведь все специальности у нас были с оборонным уклоном, соответствующие НИИ и КБ были «ящиками», а в этих заведениях заместитель директора по режиму мог наложить вето на прием еврея, даже если самому директору позарез нужен был инженер с физтеховским дипломом. Без бахвальства скажу, что за нашими парнями шла настоящая охота – при так называемом «распределении молодых специалистов» отрывали с руками и ногами всех выпускников МФТИ … кроме евреев. Впрочем, иногда самые крутые боссы при большой нужде проламывали все препоны. Вот один случай. От моего однокурсника харьковчанина Лёни Элькина, как и от меня, наша «базовая» кафедра, головной НИИ Министерства общего машиностроения (то бишь ракетостроения), отказалась. Я получил «роскошное» распределение в Барнаульский политехнический институт на вакансию преподавателя кафедры высшей математики (!), Боря Кавалерчик сам не стал дожидаться унижения и отпросился на свою малую родину в Белоруссию, а вот Лёне Элькину повезло – головному КБ Министерства радиопромышленности (МРП), отвечавшему в то время за создание противоракетной обороны, позарез нужен был специалист по газовой динамике, чтобы исследовать поведение всяких там боеголовок и ложных целей. Всех наших «газодинамиков», кроме Лёни, расхватали профильные заведения ракетчиков, а эмэрпэшникам лимитов на таких специалистов по дурости начальства не выделили. Совок-с! Лёня был не просто газодинамик, а сформировавшийся исследователь, уже подготовивший настоящую научную публикацию, но «родные ракетчики», базировавшиеся в Москве и Московской области, от него все отказались – мордой не вышел. Тут-то его и зацепил представитель МРП, причем впоследствии Лёне пробили и московскую прописку, и комнату в общежитии.
Но вернемся к Мише. Ладно, скажете вы, а почему обязательно надо было идти в «ящик»? А потому, что, во-первых, только «ящик» мог дать московскую или областную прописку и жилплощадь, т.е. место в общежитии, а во-вторых, там платили гораздо больше, чем в других заведениях, и для семейного Миши это имело большое значение. Если бы Миша даже устроился на работу в какое-нибудь обычное подмосковное КБ или НИИ, и получил прописку, ему пришлось бы снимать жилье, и жить на какие-то гроши, остающиеся от нищенской инженерской зарплаты. Поэтому он решил попытать счастья в Одессе – там все-таки он мог какое-то время жить в отчем доме. Как говорится в известном анекдоте, вы будете смеяться, но и в Одессе он не смог устроиться в нормальное место! В Институте им. Филатова нужен был специалист по лазерной технике, Миша в ней ничего не смыслил, но как все физтехи был уверен, что за месячишко разберется в чем угодно – так его и туда его не взяли всё из-за того же 5-го пункта. Конечно, никто и нигде прямо не говорил, что «мы вас не берем на работу потому, что вы еврей», но всегда находились какие-то отговорки. Однако на Физтехе нам привили изрядные бойцовские качества (в дополнение к не менее бойцовским еврейским генам) и дали кучу, казалось бы, не очень нужных знаний, которые вдруг оказались весьма полезными. Например, на Физтехе, в отличие от других технических вузов, кроме английского давали второй иностранный язык. Причем можно было выбрать вместо традиционного немецкого или французского языка японский. По недоумию и лени я выбрал немецкий, поскольку, неплохо зная бытовой идиш, считал, и как выяснилось, справедливо, что немецкий будет даваться мне легко, а вот с японским придется жутко уродоваться. А вот Миша не поленился, освоил азы технического перевода с японского на близкие ему темы радиотехники и электроники, и это его спасло! Попытки устроиться в Одессе кончились ничем, так что Миша вернулся в Москву и с трудом устроился в какой-то совсем «занюханный» НИИ в отдел научно-технической информации, где платили мизерную даже по советским понятиям зарплату, но зато «не трогали» – можно было в рабочее время заниматься своими делами и уходить-приходить когда угодно. Благодаря такой свободе Миша стал неплохо зарабатывать техническими переводами с японского для ВИНИТИ. Историю эту он мне рассказал при случайной встрече в Ленинке, где я тогда часто бывал, работая над диссертацией. Потом я защитился, женился, в Ленинке бывать стал гораздо реже, и долго не встречался с Мишей, поскольку близкими друзьями мы не были.
И вот, в конце 80-х, в разгар горбачёвской перестройки, мы столкнулись на московском Главпочтамте. Миша готовился к выезду в Израиль, и отправлял туда посылки с книгами. Оказалось, что и с выездом он изрядно нахлебался. Как и во многих других семьях, локомотивом и инициатором выезда стала жена. Гюзель справедливо тыкала Мишу носом в нашу убогую действительность, доказывая, что при всех его талантах и трудолюбии в этой стране им ничего не светит, и надо думать о будущем детей, которых уже было двое. Миша опасался решительных действий из-за возможности отказа и всех устрашающих последствий подачи заявления на выезд. После «войны судного дня» в 1973, когда антисемитская компания усилилась, и вокруг только и говорили об эмиграции в Израиль, Миша решил, что срок действия «допуска» по так называемой форме 2 закончился, а посему можно подать заявление на выезд. Напомню, что допуск по форме 2 означал допуск к работе с материалами под грифом «совершенно секретно». Ставили этот гриф на чем угодно, например, на данные о заболеваемости туберкулезом, о производственном травматизме, да чуть ли не на данные о надоях молока, но по советским понятиям допуск по форме 2 считался большой честью – доверие Родины! Вот только человека, на котором ставили сей «знак качества», переставали пускать за границу даже в туристическую поездку, если он не был партийным функционером или крупным хозяйственным начальником. Допуск по форме 2 получали фактически все студенты, закончившие ВУЗы, где были военные кафедры. Но к выпускникам МФТИ, составлявшим, по мнению «органов», наиболее ценный стратегический интеллектуальный потенциал СССР (что отчасти было правдой), было особо жесткое отношение (вспомним самый нашумевший скандал с выпускником МФТИ Натаном Щаранским, диссидентом-отказником, затем политзаключенным, потом министром Израиля). В общем, Миша опять не рассчитал коварства «Софьи Власьевны». Ему отказали, и он стал «отказником». С работы его, конечно, выперли, и японские переводы стали его единственным заработком. Гюзель, работавшую в обычной поликлинике, тоже стали «прижимать», а тут еще 3-й ребенок появился на свет. Гюзель вместе с другими женами отказников участвовала в известной демонстрации в приемной Верховного Совета СССР, где они приковали себя цепями. Разрешения на выезд никому все равно не дали, Гюзель уволили с работы, и положение стало бы совсем отчаянным, если бы не помощь международных благотворительных организаций, в первую очередь еврейских. В этом месте рассказа Миша со смехом ткнул пальцем в свою бежевую куртку, отделанную мехом и кожей и выглядевшую очень модно – не надо забывать, что на закате советской власти потребительских товаров купить и даже «достать» было практически невозможно, а «заграничная» одежда, так сказать, «фирма», была предметом роскоши и престижа. Мы поговорили о наших общих знакомых земляках-физтехах Мише Гофмане и Фиме Аглицком. При расставании я дал Мише свой домашний адрес, но писем от него не получал, и с тех пор никогда больше не видел. Пытался найти через сайт «Одноклассники», но тоже без успеха.
О Мише Гофмане могу сказать совсем немного. Учился он на физихо-химическом факультете, был очень остроумный и интеллигентный парень, постоянно вышучивал мою невинную страстишку собирать и рассказывать анекдоты, зачастую довольно дурного тона. В отрочестве и юности я очень любил это занятие, видимо переняв это у отца, настоящего одесского балагура из народа. Потом эта «болезнь» от меня отстала в соответствии с известным высказыванием: «сначала человек учится острить, а потом – не острить». Когда мы сталкивались в учебных корпусах, он подначивал меня: «Ну, Киса, ты опять хочешь рассказать какой-нибудь анекдотик?» (в юности друзья звали меня Кисой, как Воробьянинова из «12 стульев», о происхождении этой кликухи рассказывать долго и неинтересно). Я боялся напороться на суровую критику, но желание так распирало меня, что я всё же вываливал подряд все услышанные за последнее время приличные, неприличные, и просто похабные анекдоты. Миша квалифицированно судил о качестве фольклора, и постепенно я отучился пересказывать откровенную пошлятину, так что можно сказать, Миша был в каком-то смысле воспитателем моего вкуса. При этом относились мы друг к другу очень тепло, Миша вообще по натуре был очень добрый, участливый человек. У него были очень твердые жизненные принципы, иногда казавшиеся слишком жесткими, непригодными для советской действительности. Как-то разговор зашел о нашем еврействе, и Миша с несколько вымученной улыбкой сообщил: «А ведь я по паспорту русский». «Ты шутишь!»,– говорю. – «С такой фамилией и внешностью?». – «А вот представь себе, Гофман Михаил Маркович, русский! Вот подарочек будет отделу кадров! У меня мама русская, Киса. И она нарочно взяла отцовскую фамилию, и я тоже не хочу брать другую фамилию, как бы мне ни было плохо». Надо заметить, что наличие в паспорте записи «русский» в 5-й графе (национальность), давало все-таки заметные преимущества по сравнению с «настоящими» евреями. Если работник был очень нужен, то отдел кадров, а иногда и первый отдел смотрел сквозь пальцы на «плохую фамилию» и удовлетворялся тем, что по паспорту все было в порядке. Но, во-первых, в анкетах на оформление по форме 2, требовалось указывать национальность отца и национальность матери, так что «подозрительных» всегда можно было вычислить и держать под контролем. А во-вторых, после 1970 года, когда началась и стала набирать всесоюзный размах эмиграция в Израиль, отделы кадров стали опасаться людей с подозрительными фамилиями – а вдруг уедут? Сразу гром и молния со стороны райкома партии, управления кадрами в вышестоящем ведомстве. Даже сложился анекдот. Приходит человек устраиваться на работу. Кадровик читает заявление:
– Рабинович...Евреев не берём!
– А я по паспорту русский!
– Давайте ваш паспорт. Да, действительно. Нет, уж лучше мы еврея возьмем с такой фамилией.
Тем не менее, Миша, будучи по паспорту «русским» был распределен в нормальный «НИИ-ящик» и работал по своей физико-химической специальности.
Уже в зрелые годы, в конце 70-х я как-то встретил его вблизи ВИНИТИ, где как многие советские научные работники и инженеры подрабатывал написанием и редактированием рефератов. Оказалось, Миша тоже этим занимался. Выяснилось, что он работает в области исследования строения веществ методом ядерного магнитного резонанса, стал с энтузиазмом рассказывать о возможностях метода. «Одно плохо, у нас бывают довольно вредные вещества, доплачивают за вредность, но лучше бы обойтись без этого». Я спросил, не собирается ли он уехать, на что Миша со смехом ответил «Ну ты же знаешь, я ведь русский!», а потом уже серьезно добавил: «Дело, конечно, не в паспорте, а в том, что я, все-таки, человек русской культуры, и отсюда никуда не уеду». Знал бы бедный русский Миша, который заработал рак, работая с вредными веществами на благо любимой Родины, что теперь происходит с русской культурой!
Фима Аглицкий был, разумеется, самой известной фигурой среди одесситов-физтехов нашего призыва. Учился на радиофизическом факультете (впоследствии факультет общей и прикладной физики). Был по паспорту русским, но в отличие от Миши Гофмана, имел не только звучную русскую фамилию, но и вполне «арийскую» внешность (вот только имя могло насторожить бдительных граждан Советского Союза!). Более того, выглядел всегда импозантно, имел прекрасные манеры и с первых минут знакомства привлекал своим изысканным остроумием и неким артистизмом. В глазах друзей он выглядел особенно романтично благодаря тому, что сразу после начала учебного года он женился на красавице по имени Инга, с которой они вместе учились вместе в знаменитой 116-й школе в Одессе (на углу Канатной и Греческой). По словам дружившего с Аглицким Миши Гофмана, Фима с Ингой были влюблены друг в друга с 9-го класса, и собирались пожениться, как только поступят в институт и достигнут совершеннолетия. Несколько слов о 116-й школе. Как я уже рассказывал, когда грянула хрущевская образовательная реформа, большинство юношей стало уходить в вечерние школы и в техникумы, соответственно старшие классы стали пустеть. В нашей 92-й школе, например, из двух полноценных восьмых классов с трудом сформировали один девятый класс из 16 учеников, в основном дамского полу. Но в других школах и этого не удавалось сделать. Тогда в Одессе создали школу только из старших классов, набрали хороших учителей, и стали принимать туда 9-классников по результатам собеседования. В результате в 116-й школе были собраны довольно «продвинутые» ребята. В школе были физико-математические классы, в которых занятия вели замечательные педагоги (одного из них, блестящего преподавателя физики, чье имя знала вся Одесса, И.С. Тарнопольского, я запомнил по городской Олимпиаде по физике). Школа эта стала легендой благодаря духу вольнодумства и свободы, царившему в ней, и просуществовала до 1980 г., когда вышеозначенный дух был сочтен повсюду неуместным. Многие выпускники 116-й стали впоследствии членами команд КВН Одессы и команд клуба «Что? Где? Когда?» .
При поступлении на престижный даже для Физтеха радиофизический факультет Ефим Аглицкий набрал 20 из 20 баллов по физике и математике. Таких героев было очень мало и на Физтехе их знали по именам. Учился он отлично, часто получал повышенную стипендию (что на Физтехе было отнюдь не просто), но, на мой взгляд, не был «ботаном», т.е. фанатом науки – у него было множество других интересов. Кроме того, у них с Ингой через некоторое время родилась дочь Катя. В Одессе они жили в переулке Грибоедова, где я их как-то встретил втроем во время каникул. Хотя Ефим был обременен заботами о семье, он с головой окунулся в работу команды КВН, как только на Физтехе решили в 1966 году сделать «второе издание». Напомню, что первая команда КВН Физтеха победила в чемпионате 1962-1963 года. Кроме Ефима в команде участвовали еще два одессита: Женя Окс (тот самый, который выпал из окна 5-го этажа общежития физхима!) и … Инга. Хотя она не была студенткой Физтеха, но правила на телевидении сильно смягчились, в командах стали появляться «чужие» (т.е. не студенты институтов, давших название команде). Через некоторое время Ефим стал признанным лидером и капитаном команды, одним из авторов сценариев и режиссером. Он не раз зазывал меня работать в команде в качестве автора или редактора, но я боялся увлечься и запустить учебу, да и не чувствовал в себе способностей, чтобы писать для КВН. Команда выступала необыкновенно успешно и стала чемпионом Москвы 1969 года и только из-за интриг и больших денег команды Баку проиграла ей в полуфинале. А дальше был наш выпускной год, у каждого главной «головной болью» было распределение. Чтобы остаться работать в ФИАНе и получить какое-никакое жилье, что всегда было самой большой проблемой советского человека вообще и молодого специалиста в частности, Ефим распределился в хорошо известную Красную Пахру, которую примерно в то время переименовали в город Троицк. Я тоже пытался распределиться в Подмосковье, но, имея «железный» 5-й пункт и соответствующую фамилию, не сумел этого сделать, чудом попал в аспирантуру к лауреату Ленинской премии профессору М.А. Ханину, и стал заниматься совершенно новым для меня делом – биофизикой. Поскольку с Ефимом мы близкими друзьями не были, наше общение, которое легко поддерживалось на Физтехе частыми случайными встречами на территории студенческого городка, прервалось. Вновь мы увиделись лет через 10 при забавном стечении обстоятельств. Когда мы с женой приезжали к Алине Иохвидовой и ее мужу Валерию Воевудскому в гости в Троицк лет 30 назад, то в ресторане за соседним столиком я вдруг я заметил Фиму и Ингу, и отошел к ним минут на 10. Оказалось, что Фима продолжал трудиться в ФИАНе, делал традиционную научную карьеру – аспирантура, кандидатская диссертация, должность младшего научного сотрудника. Обменялись телефонами, но все равно больше не созванивались и не встречались. Ну, а когда все «поехали», то и Фима через некоторое время эмигрировал в США, где согласно информации, почерпнутой мною с сайта Американской Лиги КВН (www.kabh.org), в сезоне 2005 г. он перечислен в качестве члена жюри так: «капитан команды КВН московского Физтеха 60-х годов, капитан первой Сборной Америки, профессор физики (Вашингтон)».
Валера Стрельников. Я уже рассказывал, что мы были знакомы еще в Одессе по школе юных математиков, вместе решили ехать в Москву поступать на Физтех, и он своим упрямством подтолкнул меня к поступлению на аэромеханический факультет. А дальше мы шесть лет прожили в одной комнате общежития, и этим, в общем-то, все сказано. Мы были из разных слоев общества, причем в советской иерархии его слой был явно «выше». Ведь он был русский, сын подполковника (военнослужащие в советское время были хорошо оплачиваемой кастой), члена партии, а я еврей, сын беспартийного рабочего. С другой стороны, в «культурном» отношении я был более продвинут – знал много «лишнего», в частности, музыку, грамотнее писал, более складно говорил, легче усваивал английский. С третьей стороны, он был спортсмен, гимнаст, а я довольно хилого здоровья. Объединяло нас истовое желание стать настоящими физиками, мы учились с необычайным фанатизмом и дружно слегка презирали лодырей и троечников. Валера был, несмотря на внешнюю простоватость, умен, необычайно тактичен и порядочен, в частности (что для меня было важно!), у него начисто отсутствовал микроб антисемитизма – ни разу я ничего «такого» не ощутил за все время нашего долгого знакомства. Интересно, что несмотря на дружеские отношения, мы слабо влияли друг на друга. В какой-то год он попросил меня взять ему тот же абонемент в Большой зал консерватории, что приобрел я, хотел приобщиться к классической музыке. В основном он там спал, хотя возвышенная атмосфера концерта и даже какие-то наиболее мелодичные фрагменты ему нравились. Дальнейшие попытки на эту тему не предпринимались. Я тоже пытался увлечься тем, чем увлекался Валера. Он прекрасно разбирался в фотоаппаратуре и хорошо фотографировал, но мне освоить любую мало-мальски сложную технику всегда было трудно – только с появлением цифровых аппаратов (устройство, которое может освоить и дебил!) я стал с удовольствием щелкать всё подряд. После института мы продолжали дружить, встречались и в Москве, и в Одессе. Валера был довольно жесткий человек, с твердыми принципами, и перестройку, когда потребовалась гибкость и готовность к каким-то компромиссам, переживал очень трудно. Сталкиваясь с некомпетентностью, гнусноватой корыстью, враньем, он страдал (в том числе и материально), но не прогибался. В сущности, я думаю, из-за этих стрессов он и ушел всего в 60 лет.
Саша Федорченко тоже учился на аэромехе. С ним был знаком по Одессе Валера Стрельников. Друзьями они не были, но вдали от Одессы одесситов, естественно, тянуло друг к другу. Как-то Валера предложил зайти к Саше в гости, т.е. попросту говоря подняться двумя этажами выше, и знакомство состоялось. Саша оказался высоким смешливым парнем, причем сразу вызвал некоторую настороженность каким-то отличием от общей массы – чуть более элегантно одет, в комнате наблюдался намек на уют. Потом, когда разговорились, он рассказал, что закончил художественную школу и колебался между выбором профессии – идти ли в художники или в физики. Свое решение поступать на Физтех он объяснил сочным одесским языком, выказав неожиданно взрослую рассудительность: «Пробиться художником – надо море крови пролить, и что из этого еще выйдет! А после Физтеха везде работа, квартира, зарплата, физику-механику я люблю, а рисовать можно и так, для удовольствия».
На первом курсе мы общались мало, на Физтехе была очень высокая нагрузка, и я панически боялся отстать. На втором курсе уже начал озираться окрест, и когда увидел объявление, что факультетская стенгазета «Стрела» приглашает новых сотрудников, то пошел на объявленный «сбор» в факультетский клуб на первом этаже общежития. В относительно вольной атмосфере Физтеха такие «клубы» заменили традиционные «красные уголки» и «ленинские комнаты». Там я увидел и Сашу Федорченко.
Чтобы понять, что нас туда привело, надо рассказать о такой физтеховской фирменной изюминке, как «стенная печать». У каждого факультета была своя стенная газета. Эти склеенные из больших ватманских листов полотна, достигавшие ширины лестничного пролета, примерно раз в месяц вывешивались на лестничной клетке в Аудиторном корпусе, а впоследствии в холле нового главного корпуса. Стенгазеты пользовались на Физтехе огромной популярностью. Как только вывешивался очередной номер газеты, возле него на лестничной площадке скапливалась толпа студентов. В юморесках, фантастических рассказах, стихах, и даже в статьях о столовой, общежитии, вечерах отдыха всегда ощущалось дуновение чего-то вольного, по которому еще не проехался каток парткома. Идеологический контроль должно было осуществлять факультетское бюро комсомола, но парни из бюро были все-таки в меньшем маразме и страхе, чем «старшие партийные товарищи». Помню даже случай настоящей «идеологической диверсии», когда РФ-газета сделала поэтический выпуск из стихотворений Осипа Мандельштама. Хотя в те годы Осип Мандельштам формально не был запрещенным поэтом, но фактически доступ к его стихам был сильно ограничен, старые публикации были упрятаны в спецхран, переиздания тормозились. И вдруг, если помните, появилось издание «Избранного», напечатанное специально, чтобы заткнуть рот «врагам» – весь тираж ушел за рубеж, а в СССР оставили, по слухам, меньше тысячи экземпляров только для членов Союза писателей. Как уж физтехи сумели заполучить эту книгу, не знаю, но тем не менее стихи оттуда студенты просто перепечатали на пишущей машинке, наклеили на листы ватмана, дорисовали надпись «РФ-газета» и вывесили в холле главного корпуса. Несколько дней студенты толпились и читали стихи (хотя надо сказать правду, подавляющее большинство поэзией не увлекалось, просто щекотало нервы то, что распечатали «крамольные» стихи), но вскоре, конечно, из парткома последовала команда снять газету.
Так что, хотя стенгазеты были частью столь памятной всем комсомольской работы и идеологической промывки мозгов, для студентов они были некой альтернативой обычной жвачке политинформаций и выступлений на комсомольских собраниях. Вспомним еще, что практически все студенты были членами комсомола (иначе поступить в ВУЗ было практически невозможно), и обязаны были выполнять комсомольские поручения и нести «постоянную нагрузку». Я решил убить двух зайцев – попробовать свои силы в «журналистике» и иметь возможность отчитаться перед комсомолом. Саша Федорченко тоже хотел хорошо выглядеть в глазах комсомольского начальства, а заодно найти применение своим художественным наклонностям. Главным редактором «Стрелы» был студент 4-го курса, успевший отслужить в армии член партии, Лёня Ефимов. Несмотря на свое «членство» Лёня был отличным веселым парнем с незашоренным взглядом, он постоянно бурлил идеями, любил писать стихи, «гнал» их в большом количестве, но понимал, что легкость версификации еще не делает поэтом. Лёня Ефимов с расстояния в 40 лет мне сейчас представляется этаким «шукшинским» персонажем, о нём можно было бы написать многое, но здесь ограничусь тем, что и меня, и Сашу он втянул в стенгазетную работу, преподал уроки журналистской этики и дипломатии в борьбе с цензурой и всегда поддерживал нас перед факультетским начальством (деканат, партком, профком, бюро комсомола).
С первого же номера Саша Федорченко показал всем, что такое настоящее художественное образование и вкус, и вскоре стал главным художником стенгазеты «Стрела». Он придумал совершенно новый, яркий стиль, отличавший нашу газету от прочих факультетских стенгазет. Появилась утонченная графика, аппликации из красочной «бархатной бумаги», тщательный подбор шрифтов. Все это притягивало внимание читателей и даже прикрывало недостатки литературного стиля текстов. Я, хотя и вынужден был сочинять какие-то заметки, проявил себя больше как редактор, корректор, организатор. Вначале стал заместителем главного редактора, а потом фактически полностью взял на себя обязанности Лёни Ефимова, который приходил взглянуть уже на готовый номер, да иногда приносил стихи. Во многом благодаря мастерству Федорченко «Стрела» постоянно выигрывала конкурсы стенной печати. Это добавляло нам авторитета среди однокашников, и что немаловажно, в глазах начальства, поскольку мы с Сашей уже на 2-и курсе стали задумываться о будущей карьере (аспирантура, диссертация и т.д.).
Саша Федорченко прославился на Физтехе еще и тем, что полностью придумал и реализовал дизайн студенческого кафе «Романтики». Это еще одна любопытная история, характерная для тех времен, которые сейчас кажутся совершенно неправдоподобными. У нас на Физтехе был довольно герметичный социум, так как институт был «режимным», ведь все мы уже на первом курсе давали подписку о неразглашении «государственной тайны» (какой?), о том, что не будем контактировать с иностранцами и еще о чем-то в таком же роде. Любые приглашения артистов, вечера бардовской песни могли состояться только с санкции парткома. Когда возникла идея создать студенческое кафе, предполагалось, что в нем будут выступать физтеховские и и приглашенные рок-группы, барды, а главное, можно будет приглашать студенток из московских вузов! Разумеется, партком и 1-й отдел отнеслись к этой идее отрицательно, но стараниями комитета комсомола МФТИ удалось получить разрешение институтского начальства (и деньги!) на создание студенческого кафе на 4-м этаже столовой. Большинство работ проводили сами студенты, на голом энтузиазме. И дизайнером-художником был Саша Федорченко. По его эскизам были сделаны бар, эстрада, стильные канделябры, занавески, шторы и т.д. Кафе сразу завоевало бешеную популярность, билет туда достать было невозможно, но мне Саша, как член Совета кафе, иногда мог «по блату» дать билет. Впрочем, я практически никогда не пользовался этими блатом, так как был классическим «ботаном», больших сборищ стеснялся, пить не умел, да и денег всегда было мало. Но нашим кафе и дружбой с Сашей гордился.
Саша Федорченко так и остался, по выражению Чехова, «кондуктором, пишущим стихи». Все 6 лет он блестяще учился в МФТИ, начиная с 4-го курса специализировался в одной из сложнейших областей современной физики, а именно, в магнитной гидродинамике, получил диплом с отличием (кстати, дипломную работу делал в знаменитом НИИ № 1, где когда-то разрабатывали «Катюши»; в 70-х номерным НИИ стали давать «гражданские» названия, и НИИ № 1 стал НИИ тепловых процессов). Потом кандидатская, докторская, профессорско-преподавательская деятельность, много научных статей, монографии, работа по зарубежным грантам, и… постоянное художественное творчество. У Саши есть много прекрасных работ, в разной технике, особенно мне нравится его графика. Жаль, что я не могу показать какие-нибудь из его работ, он очень трепетно относится к своим авторским правам, и с чисто одесским выражением уверенно говорит: «Покажешь, так ведь сопрут обязательно!».
Вот, собственно, и все о моих друзьях физтехах-одесситах. «Иных уж нет, а те далече», и фактически сейчас я поддерживаю отношения лишь с Григорием Карнаухом и Сашей Федорченко.
Редакция газеты «Стрела», 1966. В центре (третий справа) сидит Александр Федорченко, слева лежит ваш покорный слуга. 
Еще одна фотография «малой редакции Стрелы» с учебных сборов на 5-м курсе МФТИ. Слева направо: Саша Федорченко, Саша Попов (наш поэт, юморист, фельетонист, бард), Николай Дорфман, Евгений Нурминский (в то время любил писать юмористические фантастические рассказы).
На углу Ланжероновской, у Театра, в доме В.В. Навроцкого, где располагалась газета "Одесский листок", которой он был редактором (видна вывеска редакции над входом, в нескольких шагах от Театра, а со стороны Ланжероновской улицы эта вывеска тянется по всему фронту дома, - там подрабатывал Владимир Жаботинский, и может быть, в момент этой съемки, он был в редакции), укреплен барометр и под ним термометр, крупный, уличный, и уже под ними почтовый ящик. Башенку на крыше дома венчал шпиль и высокий сложный формой флюгер, теперь она обезглавлена.
Снимок 1901 года. Сделан он "вдоль" Бульвара, так, чтобы вместилась вся его ширина. Слева на снимке скамья и четверо позирующих. Все в пальто и котелках. Видимо эти люди были знакомые фотографа и он попросил их позировать для снимка жанровой группой. Несколько из них, или вообще все, - евреи. Солнечный хороший день ранней весны. У ресторана справа нет столиков - еще холодно. Смешные позируют ребята, лица у них вполне годятся в наш день, только поменять одежду, побриться, поскольку на снимке они все в волосатых лицах, и вновь, так же и в этом же месте, стать на Николаевском бульваре и будет открытка уже от 2002 года. Вдали на снимке у края аллеи стоит скамья, где она стоит и сегодня, только иная, на ней кто-то отдыхает, греясь на солнышке. В том месте сегодня стоят детские машинки с аккумуляторами и моя малышка бежит через площадь к ним и выбирает всегда самую сильную и скоростную, джип. И потом рулит вокруг Дюка, вкруговую, объезжая его от лестницы к тротуару, то есть у самой этой крайней на снимке фигуры с тростью (похожей на Бунина, только вряд ли бы Бунин стал позировать на одном снимке с евреями), и возможно, отдавила бы на ходу Бунину ногу. Заверещал бы писатель Бунин, злобно замахнувшись тростью на ребенка. А остальные евреи немедленно стали бы рассматривать машинку и одежды моей девочки, стали бы цокать в удивлении языками, … ругать Бунина за испуганного ребенка …
Снаружи он опоясан меандровым пояском. Окна и балконы легко несут юные улыбающиеся ангелочки и взрослые пары и еще какие-то, неведомые мне, крылатые существа с великолепным женским бюстом. Такие перепончатые жесткие крылья и такой нежности грудь - может быть и не странно! Внутри Пассаж многошумен, но не тем человеческим мусором шума, сродни загрязнению пространства, но шумом вечности - красоты, нежных взмахов ангельских и драконьих крыльев, ласкового шепота, отраженного многократно от стен, эха прошедших времен и грозящих впереди лет. Анфилада его галерей многосветна, она накрыта материей неба и несет в себе праздник всегда внезапный вошедшему, как незаслуженный поцелуй любви, как поцелуй ребенка. И вошедший долго стоит в изумлении - с высоты, отражаясь от многофигурных стен, льется золотым дождем, переливаясь и вливаясь в самую душу веселый детский смех.
По левую руку от Дюка, в конце Бульвара, стоит заброшенным Воронцовский дворец. Проектировал и строил его Ф.К Боффо в 1824 - 1829 годах. Стоит дворец на самом краю приморского холма, в месте, где когда-то была расположена турецкая крепость Гаджибей, и задолго до нее - греческий античный полис. Весь крутой склон под Приморским бульваром хранит археологические останки бывших здесь поселений. Кубической формы тело дворца грузно и рождает печальное чувство заброшенности. Он врос в землю и печален, как никакое другое здание Города.
Оперный Театр вы ощущали задолго до выхода к нему на театральную площадь. В вечера представлений, он аурой своей захватывал пространства близлежащих улиц, по которым шли к нему горожане - шли по Дерибасовской, делая крюк, чтобы продлить праздничное ощущение от предстоящего, шли по Ришельевской, по сумеречной уже в это вечернее время из-за платановых крон и всегда торжественной Пушкинской, по Ланжероновской и Екатерининской. И подойдя к Нему, без суетливости, так часто им присущей, с предупредительностью друг к другу, так редко проявляемой в повседневности, с высветленными праздничными лицами, они переговаривались тихо, почти шепотом, чтобы никого не потревожить. Здесь на входе в Театр и в его просторных, дугами идущих вестибюлях они становились иными. Что то передавали им эти стены, от их дедушек и бабушек, приходивших сюда когда-то, от их отцов и матерей. Непременно в костюмах и галстуках были мужчины, а дамы, Бог мой, какой ослепительной красоты были дамы! И забывалось, что за стенами этими пролетарский век, так позорно проигравший бой с костюмами и элегантностью. И язык общения становился иным здесь. Диву даёшься, откуда у них такие слова и обороты речевые появлялись - когда-то в детстве так именно говорила бабушка своей внучке и так показывала жест, каким нужно держать и обмахиваться веером. И вот ведь запомнилось! Узнавая и кланяясь знакомым (и где, как не здесь чаще всего встречались, давно не видавшие друг друга) они сдавали вещи в гардероб, и многие брали там театральные бинокли. Дворцовые марши парадных лестниц изменяли их шаг, выпрямляя осанку и неведомой тайной освещались их лица. Обольстительные куртуазные мостики висели в высоте вестибюлей. Через затемненный вход (их много было и вели они на разных этажах в ложи и галереи, но вход всегда был как бы затемнен тяжелыми портьерами) вы внезапно (всегда сколько себя помню, всегда была внезапность появления этого чуда) впадали в громадную чашу Театра. И видели его из любой точки сразу весь, с золотыми ребрами лоджий и галерей, с соблазнительной темнотой лож, с громким шелестом приглушенных голосов. А музыканты уже начинали настраивать инструменты и нестройные эти звуки обольщали душу и что-то такое обещали, что-то они предсказывали, никогда так и не сбывшееся, и Бог с ним, но эта надежда сладостью наполняла грудь и все казалось возможным. Бог мой, как хорошо становилось, как хочется вернуться туда пусть хоть раз еще, в эту глубину затаившего дыхания Театра, в этот шорох и шелест, в словами не передаваемый звук поднимающегося тяжеленного занавеса. И первые в мертвой тишине звуки музыки. Видишь, Господи, я тебя не прошу о многом, мне многое и не нужно, я прост и неприхотлив, Ты ведь знаешь это, но разве так тяжело для тебя сделать - вернуть туда, пусть на чуть-чуть меня и их всех, которые уже так далеко, вернуть ненадолго, чтобы вот так постоять, услышать и увидеть это еще раз, пусть и последний, я не возражаю. Улыбнутся, кланяясь, в соседних ложах друзья, которых давно не видел, и вот они всё такие же, как тогда, все красивые и молодые. Невесомо опустится мне на плечо рука женщины и я, скосив чуть глаза попробую угадать кто, может быть сразу и не узнаю, но пойму, как она, эта рука прелестно легка и соблазнительно красива, как орден на груди, который все вокруг уже увидели и перешептываются в зависти, и поплывет легкой лодочкой куда-то сердце, чуть дрогнут и могуче закаменеют плечи, надменно двинется бровь, а музыка будет все играть, а голоса родные и такие теплые все будут звучать и воздух будет напоен всеми запахами, казалось так давно позабытого счастья. Благослови меня этим, Господи!
Елена Карловна Полторацкая, ур. Мейнике и Анна Ивановна Мейнике, ур. Бенедиктова, одна из немок стала русской фамилии, а вторая из русских – немецкой. Поди - разберись!
«Исполнятся поставленные сроки –
