Одесский приятель Пушкина по имени Самуил

Олег Губарь

Если хорошенько ознакомиться с реестром одесского окружения Поэта, тотчас бросается в глаза тот факт, что эта как бы случайная выборка имен корректно репрезентует тогдашний этнический и до известной степени - социальный состав горожан. В самом деле, представители российского нобилитета - Воронцовы, Нарышкины, Киселевы, Бутурлин и т.д.; польская шляхта - Потоцкие, Собаньские, Понятовский и пр.; остзейские дворяне - Брунов, Франк; французская аристократия - Ланжерон, Сен-При, Гамба и др.; этнически пестрый чиновничий мир - от Палена, Бера, Зонтага и до Писаренко; образованные негоцианты - Ризнич, Рено, Сикар, Монтандон; представители сферы обслуживания - Отон, Пфейфер, Коллен и т.д.; а также - солисты итальянской оперы, многочисленные "погибшие, но милые создания", перебравшиеся сюда из пределов Оттоманской Порты (об этом - в эпистоляриях Туманского, самого Пушкина и в мемуарах современников), и прочие экзотические знакомства, вплоть до "корсара в отставке Морали".

Помимо представителей всех стран Средиземноморья (что типично для любого левантийского порта), мы видим, например, раритетных в этом регионе англичан, голландцев, и даже одного американца. Странно, может заметить кто-нибудь, что нет в этом списке ни одного еврея. И тем более странно, что численность еврейского населения уже в 1820-е годы была довольно значительной. Вероятно, прибавят, это еще одна иллюстрация характерной для Пушкина неприязни.

Согласиться с такой трактовкой едва ли справедливо, ибо интерпретаторы, как обычно, переносят современную психологию в отдаленное прошлое. Сложившееся же в российской аристократической среде неприязненное отношение к евреям (мы говорим о самых первых десятилетиях позапрошлого века) - следствие специфической социальной разобщенности. Нобилитету просто-напросто фактически и не приходилось сообщаться с евреями, ограниченными в правах, в том числе - в праве проживания на той или иной территории. В обеих столицах практически отсутствовало образованное еврейство, и общее впечатление о национальных особенностях евреев складывалось чудовищно гипертрофированное, необъективное. И это было неизбежно.

Юг России представлял совершенно иную этническую картину. Оказавшись здесь и непредвзято оценив ситуацию, даже иные заядлые национал-патриоты в корне пересматривали свои позиции. И в этом смысле очень характерна эволюция подобных воззрений долго прожившей в Одессе (в начале 1830-х годов) литераторши К. А. Авдеевой. "Да позволено будет мне сказать свое мнение об евреях, - пишет она. Вообще мы привыкли почитать их самыми дурными людьми. Живши два года в Одессе, нельзя было не иметь с ними сношений, и скажу откровенно, я всегда оставалась ими довольна. Правда, что еврей не упустит из вида своей выгоды, но кто же ее и упускает? Зато какая неутомимость, какое проворство у еврея! И если он уверен, что заслуга его не пропадет даром, он все выполнит вам с возможной точностью и, надобно прибавить, ЧЕСТНО".

Вторит ей и писатель М. Б. Чистяков (какового уж никак не заподозришь в апологетике еврейства), посетивший Одессу на завершающей стадии эпохи порто-франко, в 1850-х. В сборнике путевых заметок "Из поездок по России", изданном в Санкт-Петербурге, он, в частности, повествует об очень высоких заработках наемных рабочих Южной Пальмиры - сравнительно с доходами их коллег в других местностях империи. И прибавляет: "Из этого хорошего жалованья , однако ж, редко который скапливает себе что-нибудь; по большей части все идет на водку и на пирушки. Не только русские мастеровые, но и немцы и другие иностранцы очень скоро спиваются с кругу. Евреи составляют блистательное исключение; между ними находят лучших работников, самых смышленых, ловких и трезвых, поэтому во многих случаях еврея предпочитают русским и немцам".

Короче говоря, Одесса позитивно трансформировала опыт (которого реально-то у россиян почти и не было!) межнационального общения, способствовала, так сказать, смягчению консервативных нравов патриархального дворянства. Здесь уместно сказать и об эволюции собственно пушкинского мировоззрения на одесском эмпирическом материале. Я имею в виду его маршрут к коммерциализации литературного труда. Да, "приморская Гоморра" располагала к некоторому прагматизму, навевала мысль о том, что литературная продукция - такой же товар, как и иной прочий. А, главное, внушала, что самый процесс подобной покупки-продажи отнюдь не аморален, а, напротив, - вполне достойное дело.

Вспомним еще, что наиболее приемлемым кругом общения для Пушкина служил как раз круг просвещенных негоциантов. Если учесть, что бродские евреи (выходцы из города Броды и вообще из Австрии) играли в Одессе чрезвычайно значимую роль еще со времен "континентальной блокады" конца 1800-х, становится очевидным, что и они внесли свою лепту в формирование "коммерческого характера" ссыльного диссидента. И в этих условиях он просто не мог не переменить своего отношения к дотоле презираемым "факторам" - поскольку и сам "давал в рост" свой поэтический капитал и получал соответствующие дивиденды. Да, можно (и нужно!) рукопись продать. А чтобы логика подобных размышлений не показалась притянутой за уши, я и хочу лаконично рассказать об одном показательном одесском знакомстве Пушкина.

Речь пойдет об австрийском консуле фон Томе. Сведения по этому примечательному персонажу местных летописей всегда были довольно скудными, и перекочевывали из одного издания в другое. Со времен издания "Одесского словаря пушкинских знакомых" знаменитого впоследствии литературоведа М. П. Алексеева (1927 год) решительно ничего нового о фон Томе не написано. В "Словаре" же препарировано большинство библиографических первоисточников, включая мемуары Рошешуара, Лагарда, Липранди, Бутурлина и проч. Суммарно же складывается впечатление, будто фон Том - венгр, сын губернатора одной из австрийских провинций на границе с Турцией, что он служил австрийским консулом в Одессе "уже в 1804 г. и еще в 1833 г.". Информация эта, как мы увидим ниже, действительности не соответствует.

Вместе с тем, современники вполне живо и, судя по всему, объективно рисуют портрет этого замечательного одесского старожила - ближайшего сподвижника Ришелье, Кобле, Ланжерона. Большой охотник до веселых розыгрышей (как теперь бы сказали, "приколов"), фирменных анекдотов, каламбуров, эпиграмм, подлинный эпикуреец, фон Том снискал себе славу души компании, заводилы, тамады. Оставаясь таким до самой своей кончины, австрийский консул обожал принимать в своем доме друзей и сам бывал неизменным участником всех светских раутов, застолий, маскарадов, балов, домашних спектаклей и прочих увеселений. Оптимизм его простирался так далеко, что в дни свирепой чумной эпидемии 1811-1812 годов он, по свидетельству Лагарда, первым в городе отворил двери своего дома для гостей, "по-философски решив умереть лучше от чумы, нежели от скуки".

Салонное времяпрепровождение ришельевской эпохи описано А. А. Скальковским на примере журфикса в доме одного из одесских негоциантов (надо полагать, у Шарля Сикара). Присутствовали Ришелье, Кобле, Рошешуар, Растиньяк, фон Том, известный банкир барон Штиглиц и другие господа провинциального олимпа. Кавалеров, разумеется, сопровождали дамы света - Аркудинская, Кобле, Кастилио (в девичестве - Бларамберг), Трегубова-первая, Трегубова-вторая и др. Основная забава вечера заключалась в составлении весьма смелых эпиграмм друг на друга, и среди присутствующих, конечно, не было равных австрийскому консулу, чувствовавшему себя как рыба в воде.

На подобных посиделках и рождались искристые "фон-томовские" каламбуры, остроты, притчи, веселившие потом весь город и даже достигавшие обеих столиц. Характерный пример сказанному приводит известный общественный деятель граф А. И. Рибопьер (1781-1865). В своих мемуарах граф так описывает реакцию фон Тома на адюльтер генеральши Лехнер и барона Брунова - будущего российского посланника в Лондоне, также пушкинского знакомца. У госпожи Лехнер был "дурной шведский выговор", и в ее устах фамилия барона звучала как "Пруноу", т.е. "чернослив". Имея в виду означенное обстоятельство, австрийский консул провозглашал юмористическую проповедь: будущая баронесса, резюмировал он, читала Библию и знает, что яблоко было плодом запретным, но, видимо, не распознала, что чернослив (пруноу) - плод тоже недозволенный.

Более известна другая история, а именно та, что связана с самими обстоятельствам личного знакомства фон Тома и Пушкина. Как вспоминает И. П. Липранди, Пушкин, по своему обыкновению, посетил очередной званый обед у четы Сикаров, где всегда поддерживалась на редкость непринужденная обстановка, дозволялись и даже поощрялись всевозможные выходки - разумеется, в рамках светских приличий. Здесь обсуждали любые новости, включая изменение цен на зерно и альковные похождения солисток итальянской оперы, положение единоверцев на Балканах и модные туалеты, с одинаковым любопытством принимали как серьезную проблему, так и свежую рискованную шутку. На одной из подобных вечеринок фон Том рассказывал забавный охотничий анекдот, а не знакомый с ним лично Пушкин пошутил: "Который том: первый, второй или третий?". По-настоящему остроту эту можно оценить, если знать, что у Тома было два сына, примерно одних с Пушкиным лет...

Годившийся "диссиденту" в отцы, старина Том нисколько не обиделся - он не только сам умел каламбурить, но и понимал и принимал остроты, адресованные ему самому. Смущенный Пушкин подошел к почтенному консулу с извинениями, однако встретил такое дружеское участие, какого не ожидал. Несмотря на солидную разницу в возрасте, они стали добрыми приятелями, поэт потянулся к уникальному добряку и жизнелюбу. Сохранились вполне определенные, достоверные свидетельства их взаимной симпатии, приязни, дружеских отношений. Так, мемуаристы повествуют о том, как Пушкин гостил на хуторе фон Тома в Дальнике. Один из проведенных там дней детально описан Ф. Ф. Вигелем. Несомненно, посещал Пушкин и городской дом австрийского консула, находившийся в самом центре, на пересечении современной Преображенской и Малого (тогда - Казарменного!) переулка - на этом месте в конце 1930-х выстроен дом для работников морского транспорта.

Кое-что известно даже о внешнем облике нашего героя. Так, вспоминая наиболее яркие эпизоды детства, племянник основателя Одессы, М. Ф. Дерибас, пишет: "В глубине комнаты замечаю многих незнакомых мне лиц в блестящих мундирах. Один из них, в красном мундире, более всех прочих поразил меня (это был австрийский консул фон Том)". Известно также, что добрейшей души человек, фон Том часто приходил на помощь горожанам, оказавшимся в затруднительной ситуации. В те годы, например, возникали сложности с получением загранпаспортов, и тогда австрийский консул оказывал бескорыстное содействие многим. А между тем такое его "легкомысленное поведение" осуждалось в "Высочайшем замечании одесскому градоначальнику А. Д. Гурьеву".

Казалось бы, мы так много знаем о фон Томе: ведь далеко не каждый, даже куда более масштабный, исторический персонаж оставил по себе столько документальных свидетельств. И, вопреки этой обманчивой очевидности, мы не знаем о нем почти ничего. Сколько архивных документов пушкинской эпохи в свое время прошло через мои руки! И, представьте, ни в одном из них не упоминается даже имя австрийского консула! В чем же тут дело?

Анализируя различные материалы, я пришел к заключению, что не только пушкинский каламбур, но сама жизнь "перепутала все тома". Разыскания показали, что дело отца со временем оказалось в руках сына, исполнявшего обязанности австрийского консула в Одессе в 1834-1845 годах. И вот это как раз и был ВТОРОЙ ТОМ. Имя этого Тома известно - Карл. В одном из старых справочников как бы открылось и отчество: Самойлович или Самфилович. Странное, прямо скажем, имя для австрийского дворянина...

О чем я в течение многих лет мечтал, так это о том, чтобы получить доступ к консульской переписке ретро из архива МИД Австрии. Грезить мне, естественно, никто не возбранял. И все же чудеса случаются. Возможность достучаться до австрийской столицы открылась неожиданно (а о наличии там кое-каких "одесских реляций", составленных фон Томом, говорила моя дорогая подруга Патрисия Херлихи - автор единственной по сути монографии по истории нашего города, 1794-1914). Помочь вызвалась другая моя замечательная подруга - Сюзанна Накатен, блестящий историк из Трира. В результате всевозможных приключений удалось получить любопытнейшую информацию, позволяющую основательно дополнить живыми красками портрет нашего славного одесского балагура, окончательно с ним "разобраться".

Начнем с печального. Интересующая нас консульская переписка в полном объеме в Вене не обнаружена. Суть дела в том, что в лихорадке первой мировой и гражданской войн австрийское консульство в Одессе не было ликвидировано, так сказать, регулярно. Где теперь находится его архив, неведомо, хотя не исключено, что какая-то часть могла оказаться в одном из центральных архивов - скажем, архиве МИД СССР. Зато в Вене имеется целый ряд документов, с одной стороны, характеризующих фон Тома как личность, а с другой - прямо относящихся к исполнению им консульских обязанностей. Вторая часть этого корпуса документов, несомненно, преинтересна, ибо дает срез истории Одессы на протяжении более четверти века: с 1804 по 1830 годы. Но это тема отдельного обстоятельного разговора, а сейчас нас занимает скорее феномен личности "подозреваемого" или "подзащитного" - как хотите...

Главным консультантом Сюзанны Накатен в Венском архиве был доктор Эрнст Петрич - не только великолепный специалист, но и обаятельный, любезный, готовый оказать содействие человек. Итак, архивные документы свидетельствуют: Христиан Самуил фон Том был "привилегированным в Вене оптовиком". Вместе с братом, Андреасом Готтлибом фон Томом, они удостоились рыцарства, т.е. дворянства, в 1789 году. Фон Том был консулом сначала в Херсоне, а с 1804 года - в Одессе. В 1816 году награжден рыцарским крестом Леопольдского Ордена. Ушел в отставку, так сказать, по собственному желанию в 1830 году, а скончался в Одессе 1 января 1840-го. Карл фон Том наследовал отцу в 1834-ом, а прежде служил консульским канцлером. В 1830-1834 годах в Одессе консульствовал Казимир фон Тимони.

Что же кроется за этими сухими строками? Мои слишком смелые предположения полностью подтверждены и обоснованы немецким и австрийским специалистами. Многие карты раскрывает то обстоятельство, что фон Томы не зафиксированы в "каталогах" австрийского дворянства. Таким образом, пишет Сюзанна, "семья не была дворянского происхождения; они стали "достойными" при дворе только в год французской революции и получили рыцарское звание. Более того, у них "говорящие имена", иллюстрирующие еврейское происхождение - Самуил и Готтлиб, т.е. Еммануил". "Лояльные имена - Христиан и Андреас - приписаны по необходимости, - свидетельствует Эрнст Петрич, - иначе они никогда не сделали бы карьеры в католической Вене, в особенности карьеры дипломатической".

Теперь понятно, почему фон Том никогда не подписывал деловые бумаги своим полным именем: во-первых, не мог афишировать своего происхождения в пределах России, а, во-вторых, искренне не желал быть самозванцем, т.е. носить "новодельное" имя (вспомним, что сын его все же носил подлинное отчество, хотя и несколько русифицированное). Мало того, мозаика первоисточников позволяет видеть, что австрийский дипломат до конца своих дней оставался приверженцем веры отцов и покровителем своих единоверцев. Так, много места в корреспонденциях фон Тома из Одессы занимают разнообразные "еврейские сюжеты", скажем, обширная переписка о негоцианте Хаиме Гороховере. Этот еврейский коммерсант пожелал покинуть галицийские Броды и открыть торговлю в Одессе, однако венский двор почему-то препятствовал осуществлению этого намерения. Власти отказывали ему в выдаче паспорта, не разрешали пересекать границу. В этом и многих других случаях Том вступался за еврейских купцов, причем всегда мотивировал тем, что сомнительные политические принципы должны уступать место взаимовыгодным межгосударственным отношениям.

Мои зарубежные коллеги подчеркивают, что, несмотря на "сомнительное происхождение", император высоко ценил Самуила фон Тома. Скажем, в 1804 году немало объявилось охотников, желающих консульствовать в Одессе, в том числе - именитых, однако предпочтение было все же отдано "нуворишу". Мало того - и это весьма показательно! - ему было дозволено СОВМЕЩАТЬ ОТВЕТСТВЕННУЮ СЛУЖБУ С АКТИВНЫМИ КОММЕРЧЕСКИМИ ОПЕРАЦИЯМИ. Как было сказано, его наградили высшим орденом, а когда он пожелал уйти со службы, его ходатайство удовлетворили без проблем. Что до старшего сына, Карла, служившего при отце с 1818 года, он добился должности уже не так просто: обращение к императору о повышении в чине последовало в 1832 году, а удовлетворено лишь два года спустя.

"Вот репрезентативная личность, - говорит Сюзанна Накатен о Самуиле фон Томе, - идеально подходящая для жизни в расцветающей Одессе, не так ли?". В самом деле, фон Том превосходно вписывался в историко-бытовой пейзаж стремительно прогрессирующего приморского торжища! Именно с его легкой руки бродские евреи заняли достойное место в городе и регионе, способствовали тому, что о едва народившемся в голой степи городке заговорили по всей Европе. Сохранились архивные материалы о содействии фон Тома расселению сотен семей из Австрии на территории между Херсоном и Одессой. Обратим внимание на то, что означенные мигранты были людьми довольно состоятельными, и, таким образом, инвестировали торговлю России со странами Южной Европы и Востока. Был таким инвестором и сам австрийский консул.

Вот, оказывается, какой интересный знакомец был у Пушкина в Одессе. Знакомец, несомненно, сыгравший определенную роль в изменении некоторых житейских подходов "коллежского секретаря", пришедшего в итоге к идее коммерциализации литературного труда и "Разговору книгопродавца с поэтом".

...Основываясь на архивных данных, выдающийся историк Одессы К. Н. Смольянинов утверждает, что самым первым печатным текстом, изданным в городе, были СТИХИ - сонет в честь примадонны итальянской оперной труппы Густавины Замбони. Подписан же этот мадригал криптонимом "F. T.". Нет сомнений в том, что автор - это наш герой. Так непредсказуемо соседствуют в исторических хрониках Одессы два разных поэта, два добрых приятеля - Александр Пушкин и Самуил фон Том.

«О чей хребет сломали кий в кафе Фанкони»?

Олег Губарь

Ради красного словца не жалеет и отца. Случается, однако, что оное негативное действие оборачивается подлинной "грамотой на бессмертие". Так получилось и с пресловутой одесской кофейней Фанкони. Заведение это изначально отводилось "чистой публике", и ни о каком мордобитии по поводу шулерской игры на бильярде здесь и речи идти не могло - просто лыко органично вплеталось в строку. Что сохранило память о давным-давно ликвидированном, наподобие враждебного класса, заведении.

"Кофейные дома" занимают в истории городского быта весьма и весьма значимое место, причем с самого младенчества Одессы. Довольно напомнить, например, о том, что первая одесская кофейня сохранялась еще со времен турецкого Хаджибея. Архивные документы зафиксировали некоторые любопытные детали жизнедеятельности этого старейшего питейного заведения. Владел кофейней греческий негоциант Симон Аспоридис, причем перешла она к нему в наследство от отца, также ведшего дела еще "под турком". Под горячую руку, кофейня была разграблена, но уже 24 сентября 1879 года Аспоридис распахнул ее двери "и удостоен был приходом Его Превосходительства (Дерибаса - О. Г.) со многими офицерами и иными чинами, от коих удостоен такожде многой ласки и милости и вознаградивши безмерно по червонному и дукату за питие кофею, до сего дни (9 сентября 1815 года - О. Г.) сего своего дела не покидаю".

Кофе - традиционный и наиболее популярный напиток горожан с самых первых эпох существования Одессы не только по той причине, что регион продолжительное время находился под протекторатом Оттоманской Порты. Нарождающаяся Южная Пальмира заведомо включалась в орбиту средиземноморской культуры. Многие ее пионеры - уроженцы Греции, южной Италии, южной Франции, югославянских стран, - привезли с собой свои привычки, симпатии, уклад. Кроме всего прочего, доставка кофе была, несомненно, легче и выгоднее, нежели доставка чая. На рубеже 1820-1830-х экспорт кофе через одесский порт достиг сотен тысяч рублей , причем две трети, а то и три четверти его потреблялось на месте. Основными поставщиками были Турция, Египет и Греция, отчасти - Франция, Италия и Англия. Ни Испания, ни американский континент тогда еще не числились в мировых кофейных лидерах: это произошло чуть ли не через полвека.

Кофейни становились особой приметой южного российского порта, визуально сильно смахивающего на типологический левантийский. Формально в пушкинские времена "кофейных домов" в центре числилось не так уж много: на 1 января 1824 года - шесть, причем все содержатели были "детьми разных народов": немец, грек, итальянец, француз, серб, болгарин. Однако кофейнями по существу служили, скажем, итальянское казино в доме барона Рено, а также приличные кондитерские, кухмистерские столы, трактиры. Нет, не даром Александр Сергеевич обессмертил одесскую кофейню в восточном стиле как характерную, новую для него черточку повседневного быта. И действительно, в Петербурге кофейни тогда были в диковинку. Правда, в третьей четверти позапрошлого века число их составило вдвое против одесских (в Москве же кофеен было столько же, сколько и у нас), однако из расчета на душу населения приоритет все равно оставался за учредительницей кофейной моды.

Во второй-третьей четверти XIX столетия местные кофейни постепенно набирают аристократизм, поскольку содержатся преимущественно "просвещенными негоциантами" - Келем, Карутой, Замбрини, Виландом. Но - до поры до времени - они все же остаются прибежищем преимущественно торгового класса, то есть того же архаичного средиземноморского костяка, но уже обросшего отечественным мясом. Кофейни продолжают служить филиалами биржи: "В течение дня, - свидетельствует репортер, - одно и то же лицо несколько раз встретишь здесь; собираются и другие (помимо коммерсантов - О. Г.) - посидеть и поиграть (...) Газет здесь не так много. Можно встретить молодых людей, читающих книги. Здесь вообще не бывает крупных скандалов, могущих мешать другим". Так что сюжет с кием, разнесенном о хребет "маркера Мони", - явный перехлест.

Со временем первобытные "кофейные дома" эволюционируют в элитарные кафе-кондитерские, синтезировавшие в себе классическую европейскую кондитерскую и восточную кофейню. К их числу относились заведения Фанкони, Робина, Дурьяна, а позднее - Либмана, Дитмана, Амбразаки, Печеского и др. Газетное сообщение зафиксировало самый момент открытия перспективной кафе-кондитерской ровно 130 лет назад: "Швейцарская кондитерская на Екатерининской улице, в доме Лебедева, напротив дома Вагнера, вновь ОТКРЫТА братьями Фанкони (...) Разных сортов печеные пирожные, КОНФЕКТЫ и кондитерские изделия всякого рода и лучшего качества, кофе, шоколад, мороженое, ликер и т. п. Поставка для обедов, свадеб и балов. Скорая и точная отправка по требованию иногородних потребителей".

Яков Доминикович Фанкони - уроженец одного из "итальянских" кантонов Швейцарии, - приехал в Одессу 33-летним опытным предпринимателем, имевшим 16-летний стаж работы в одной из лучших кондитерских Варшавы. В следующем, 1873, году в дело вошел брат Фанкони, Доминик Доминикович, а в 1877-ом - их соотечественник Флориан Яковлевич Скведер, пять лет постигавший кондитерское ремесло сначала в Берлине, а затем еще два года - на юге Италии. Технологию успеха всегда непросто растолковать, но у Фанкони все было отлажено, как надо: не прошло и нескольких лет, а заведение сделалось первым в Столице Юга. "Несмотря на слышанные со всех сторон жалобы на худое время, - писал "Одесский вестник" в 1876 году, - питейно-увеселительные заведения процветают, и не только те из них, в которых вращается простой народ, но и кофейни и кондитерские. Кондитерская Фанкони, без того просторная, увеличилась пристройкой еще одной залы".

Прибыльность этого предприятия ни для кого не составляла секрета. Во-первых, сам владелец обязывался отчитываться перед властями, но, как это принято и ныне, ловко вел двойную бухгалтерию, отбояриваясь от уплаты налогов. Скажем, в один год он исчисляет чистую прибыль в 8.684 рубля, в следующий - 6.585 рублей. Ой ли, качают головами ответственные за этот участок граждане. Подвох в том, что хозяин предумышленно оценивает свое предприятие в 60 тысяч, и тогда чистый барыш составляет лишь 14 и 11 процентов соответственно. На самом же деле, реальная стоимость "объекта" в три-четыре раза ниже, а, значит, чистая прибыль во столько же раз выше! И действительно, по прейскуранту порция мороженого - 30 коп., наперсток шампанского - 40 коп. Производственные затраты на мороженое - 3 коп., шампанское стоит не более 10 коп. При стоимости бутылки коньяку в 5-6 рублей кафе выручает 20!

Судьба "Кафе Фанкони" - трагифарс, то есть обычное течение жизни. Курьезы соседствуют с драмами. В 39 лет уходит из жизни процветающий Яков Фанкони, ненадолго переживает его и брат Доминик. Основным пайщиком предприятия становится Скведер, постепенно выкупивший все "акции" у наследников братьев Фанкони, в частности, у Павла Доминиковича. В годы войны на Балканах "Кафе Фанкони" устраивает, например, благотворительные "роскошные буфеты" в ходе народных гуляний в Казенном саду в пользу раненых и больных воинов. Но тут же, скажем прямо, эпизод с душком. Павел Фанкони публично выступает с заявлениями, которые могут интерпретироваться как антисемитские. Еврейская Одесса устраивает обструкцию, бойкотирует популярное заведение. "Фирма" несет потери, поскольку "Кафе Фанкони" - излюбленное место биржевых маклеров, факторов, предпринимателей-евреев. Фанкони извиняется, и его великодушно прощают.

Знаменитое кафе, вероятно, первое из заведений такого рода, где устроено электрическое освещение, по тем временам - подлинное чудо. "Электрическое освещение начинает прививаться в Одессе в ресторанах. Третьего дня оно впервые появилось в кондитерской Фанкони, устроенное по системе Шукерта. Эта же самая система, - уточняет журналист, - применена и в Зимнем дворце в Петербурге. Первые пробы освещения у Фанкони дали очень хорошие результаты". Иной интонацией пропитано другое сообщение тех же лет:

"Отвечают ли содержатели кондитерских за пропавшее у них с вешалки платье?" Оказывается, у Фанкони происходили те же фокусы с шубами, какие привычно совершал героический Ручечников из любимого нами телесериала. Очередная пропажа вызвала скандальный судебный процесс по иску некоего г-на Зильбермана, причем мировой судья "признал содержателя кондитерской Фанкони не ответственным за подмену шубы".

О мельчайших подробностях биографии означенной кофейни вполне можно написать монографию. Как, впрочем, и о чем угодно другом. История, говорю я, состоит из дат, а жизнь - из мелочей. Равнодушное (а не безжалостное, как говорят язычники) время пощадило массу занимательнейших безделушек "от Фанкони" усилиями неравнодушных одесситов - Михаила Пойзнера и Евгения Голубовского: разрозненные столовые приборы, коробки из-под "КОНФЕКТОВ", салфетки, платежные марки с фирменной атрибутикой и проч. Есть реальная возможность воссоздать легендарное кафе, в котором бывали не только Чехов, Бунин, Гумилев, Куприн, Жаботинский и десятки других знаменитостей, но и наши с вами заурядные, но такие родные дедушки-прадедушки. Возродить в том же доме, построенном почти буквально "под Фанкони и Скведера".

Отчего у нас всё делается через, как бы это поделикатнее сформулировать... через одну из жизненно важных физиологических систем? Почему (вполне, кстати, приличное) заведение-новодел "Кафе Фанкони" недавно приютилось крест на крест, скорее по месту былой прописки "конкурирующей фирмы" (кафе Робина, тоже элитарного, тоже популярного, тоже по-разному знаменитого), а не на своем законном месте? Что это за "охота к перемене мест", о которой только что рассуждал в статейке о переехавшем "памятнике неизвестному Нудельману"? Получается, как в старом добром анекдоте: себе ведь дороже суетиться под клиентом, да еще таким именитым, как незабвенный "Фанкони".

Привет от Пушкина!

Олег Губарь

С 1995 года мы регулярно проводим археологические раскопки в историческом центре Одессы. Кто это - МЫ? Как я уже не раз иронически формулировал, это сообщество или корпорация именуется Клубом городских сумасшедших имени Володи Дубинина, официально зарегистрированного как Черноморская ассоциация археологов и любителей древностей. Каким образом она (он, оно?) сформировалось и причем тут приветливый Пушкин?

Все очень просто. Когда во второй половине 1980-х стало ощущаться приближение 190-летия со дня рождения Поэта (как бы репетиции грядущего 200-летия), у нас с профессором-историком Андреем Добролюбским возникло острое желание пополнить экспозицию Пушкинского музея оригинальными и подлинными экспонатами соответствующей эпохи, каковых в экспозиции практически не было вовсе. Тогда же мы обратили внимание на то обстоятельство, что в строительных котлованах нередко обнажается довольно мощный культурный слой, в котором встречаются и разнообразные предметы материальной культуры первых десятилетий позапрошлого века. Так мы пришли к идее раскопок какого-либо мемориального пушкинского места.

Результаты первых исследований - осенью 1995 года, на незастроенном участке близ Оперного театра, - оказалась неожиданно ошеломляющими. Были вскрыты мощные семиметровые культурные напластования, в частности заключавшие в себе строительные остатки дома торгово-промышленной компании Беллино-Коммерель, перекрывавшие фрагменты самого первого дома юной Одессы, изначально принадлежавшего генералу Григорию Волконскому, а затем барону Жану Рено. Это и в самом деле было атрибутированное пушкинское место, и мы действительно отыскали массу любопытных материалов, хронологически привязанных ко времени пребывания Пушкина в Одессе (монеты, игральные фишки, разнообразнейшие предметы обихода и проч.), но главная находка заключалась не в этом. Мы, по сути дела, проследили саму процедуру основания города, сопровождавшуюся не слишком, может быть, торжественным, однако вполне внятным ритуалом. Его участники - по всей вероятности, сам Волконский, а также Дерибас и Деволан, - распили бутылку достойного вина, а затем разбили ее об угол основания новостройки, и, в соответствии с традицией, положили под этот угол монету с вензелем императрицы, фужеры, из которых пили вино, поднос, на котором эти великолепные бокалы подносили, а также металлический кинжал или кортик.

Сумасшедшая затея обернулась многообещающим делом. Сама диагностика культурного слоя относительно молодого города открывала блестящие перспективы. Кто мог предполагать, что, во-первых, он бывает столь мощным, а, во-вторых, столь насыщенным. А кроме того, - что в этом слое прочитывается не только история, но и предыстория Одессы. Раскопки начались авантюрно (некоторые говорили: "Цинично"), и только милостивое, как бы легкомысленное даже отношение городских властей, терпевших "наше безобразие", позволяло год от года наращивать усилия, расширять раскопочные площади и саму их топографию. Так, археологические исследования на Приморском бульваре, в окрестностях Воронцовского дворца, подтвердили наличие здесь античного города, причем значительно раздвинули хронологические рамки его существования и засвидетельствовали, что он был намного значительнее, нежели это предполагалось прежде.

Слой "античной Одессы" перекрывали остатки турецкого Хаджибея: важно, что в процессе исследований мы обнаружили один из бастионов той самой крепости, которой штурмом овладели солдаты Дерибаса в сентябре 1789 года. Местоположение этого укрепления до последнего времени вызывало споры и разночтения. Но и это далеко не все. В "турецком слое" обнаружились фрагменты керамики, четко датирующиеся рубежом XIII-XIV столетий, что указывало на существования населенного пункта и в этот период. Подобные находки гипотетически могут связываться с средневековой якорной стоянкой Джинестрой, отмеченной на побережье Одесского залива навигационными пособиями итальянских республик и Каталонии. Шурфовка на склонах Приморского бульвара и парка имени Шевченко, в Карантинной и Военной балках обогатили нашу коллекцию многочисленными экспонатами античного и турецкого времени.

Коллекция эта бережно хранится и изучается сотрудниками и студентами историко-филологического факультета Южноукраинского педагогического университета, которые и являются основной рабочей силой, задействованной в раскопочной и камеральной деятельности. Здесь можно увидеть, скажем, фрагменты еврейских надгробий из турецкого Хаджибея (евреи проживали в Северном Причерноморье задолго до присоединения этого региона к России), восточные чайные пиалы, курительные трубки, изготовленные в Стамбуле, часть расписного кальяна, ядро от аркебузы, различные монеты, многочисленную античную керамику, в том числе чернолаковую, амфорную тару с островов Фасос, Лесбос и др. Поразительно и собрание бытовых предметов, относящих непосредственно к ранней истории Одессы: великолепная английская посуда, бутылки из-под всех мыслимых и немыслимых напитков, парфюмерные и аптечные флаконы, статуэтки и вообще все то, что наполняет повседневный быт.

На днях во Всемирном клубе одесситов состоялась презентация написанной по мотивам этих семилетних исследований книги - "Борисфен - Хаджибей - Одесса". Диапазон в семь лет корректно описывает судьбу третьего соавтора. Андрюша Красножон, тогда школьник-десятиклассник, пришел к нам на раскоп у Оперного театра в числе добровольцев, таких же, как и мы с Добролюбским "городских невменяемых" (были среди них люди хорошие и разные: оперный вокалист Володя Носырев, коллекционер Сережа Маевский, историк Сережа Гизер, архитектор Володя Сасонкин и другие). В следующем году наш питомец поступил на историко-филологический факультет ЮУПУ, участвовал во всех последующих исследованиях на первых ролях, под руководством профессора Добролюбского подготовил в печать ряд интересных статей, и вот он уже аспирант, пишет диссертационную работу!

На другой же день после означенной презентации мы приступили к следующему этапу исследований. На этот раз задача наша сводится к диагностике культурного слоя опять-таки в историческом центре, однако уже на некотором удалении от приморских обрывов. При этом мы ориентируемся на территории, которые НИКОГДА НЕ ЗАСТРАИВАЛИСЬ. То есть мы получаем представление о культурном слое в чистом виде. Где же найти подобные площадки в самом сердце Одессы? Задача непростая, но разрешимая, если четко понимать, где искать, опираясь на знание истории градостроительства.

Очевидно, помимо скверов, газонов и проезжей части, в нашем распоряжении остаются ДВОРЫ, причем дворы тех зданий и сооружений, которые простояли на своем месте с конца XVIII - начала XIX столетий. Здесь мы получаем возможность изучать поистине классический культурный слой. Сложность лишь в том, что этот нетронутый слой может прорезаться многочисленными траншеями, канавами и прочими выборками грунта под различные коммуникации. И хотя старинные дома в последнее время исчезают с карты города (возьмем историю с уничтожением "Дома с колоннами" на Греческой площади или, скажем, нескольких греческих домиков в Красном переулке), их все же пока сохранилось достаточно. Это, например, дома: Дерибаса - на одноименной улице, Прокопеуса - на Екатерининской, Мими - на Преображенской, Грохольского и Дерибаса - в Малом переулке и на Гаванной и др. И, кстати, дом Вагнера, бывший - Ришельевского лицея, корпуса которого выходят одновременно на Дерибасовскую, Екатерининскую и Ланжероновскую.

Дом Вагнера показался мне самым перспективным по разным причинам: поблизости к "античному и средневековому эпицентру", по обширности старого лицейского двора и т. д. Короче говоря, мы заложили шурф под окнами... одесского отделения Министерства чрезвычайных ситуаций. Понимая всю авантюрность (хотя уже как бы и привычную) этой затеи, я заранее заготовил дежурную фразу для "чрезвычайщиков", буде они сунутся к нам с расспросами: "У вас организация по чрезвычайным ситуациям?! Так вот у нас как раз такая чрезвычайная ситуация, помогите". С МЧС, авантюрным по самой своей природе, у нас проблем не возникло. Зато, как и следовало ожидать, заволновались дворовые пожильцы. Правда, наше красноречие скоро сделало их нашими же соучастниками. Руководство близлежащей пиццерии тоже не дремало: оказалось, что земля, на которой мы бесчинствуем, выкуплена им под летнюю площадку. Но и здесь мы удачно отбрехались, дипломатически выиграв время.

Результаты? Как обычно, впечатляющие! Иначе у нас не бывает, поскольку все мы, по типизации Льва Гумилева, пассионарии. Так вот первая удача - практически нетронутый культурный слой. Вторая - невероятно мощный, более 2,2 метра! То есть в этом дворе он нарастал со скоростью свыше сантиметра в год! Это кардинально меняет сложившиеся представления о стратиграфии нашего юного по историческим меркам города.

В разрезе этого слоя обнаружены материалы, четко фиксирующие все стадии существования "дома Вагнера". Обнаруженная турецкая поливная керамика маркирует сам момент строительства корпусов здания, когда при выборке земли был потревожены тонкий пласт турецкого Хаджибея. Разновременные внутренние перестройки и перепланировки дома оставили соответствующие датирующиеся свидетельства в "разрезе двора". Обнаружены фрагменты изразцовых лицейских печей, английская посуда начала XIX века, в том числе - роскошная фрагментированная тарелка мануфактуры Веджвуда, великолепный восьмигранный стакан, поддон дорогого бокала, уникальная расческа (вполне вероятно, обиходный предмет лицейского быта). Кроме того, ближе к верхней части шурфа отыскались разнообразные предметы, имеющие отношение уже к постлицейскому периоду, когда комплекс строений принадлежал крупному предпринимателю Вагнеру, преобразовавшему его в огромный, лучший в Одессе, торговый центр.

Чрезвычайно изящная чашка, осколки заварного чайника, блюдец, датирующихся концом 1860 - 1870-ми годами, происходящими, вероятно, из так называемого "Английского магазина" Вильяма Вагнера, переместившегося сюда из дома Кирико во второй половине 1860-х. Уксусный графинчик, очевидно, фиксирует "деятельность" знаменитой ресторации Николаи, впоследствии - Брунса. Самое забавное заключается в том, что ресторация эта помещалась как раз там, где ныне офис МЧС. Мало того, из достойных доверия свидетельств современников видно, что это помещение посещал лично Пушкин!

Таким образом, мы вернулись на круги своя. Поприветствовали Александра Сергеевича и получили привет в ответ. Чтобы не быть голословными, мы решили закрепить успех закладкой мемориальной записки в бутылке. То бишь оставили на дне раскопа сосуд с посланием потомкам, которым вздумается, подобно нам, не вполне вменяемым, рыть котлованы в поте лица своего. В стеклянную емкость, помимо ернического текста, положен портрет - не наш и не Пушкина, а нашего незабвенного Учителя, замечательного историка, достойнейшего человека, Петра Иосифов

Привоз

Олег Губарь

Слово привычное, окатанное, утратившее первоначальный смысл и сделавшееся именем собственным: крупнейший и экзотичнейший базар Одессы, её метафорическое олицетворение и своеобразная визитная карточка.

Первостроители города отменно продумали "систему сообщающихся базаров", пронизывающих исторический центр по оси Порт - Военная балка - Александровский проспект. Одним из полюсов проспекта служил так называемый Греческий базар на Александровской площади (пл. Мартыновского), а другим - Привозная площадь. Между ними располагались "именные" и "этнические ряды": Авчинниковский, Немецкий, Караимский, Еврейский и проч., а также Старый базар, простиравшийся от Успенской до Большой Арнаутской. Что до Привозной площади, то она самостоятельным рынком не была большую часть всего Х1Х столетия. По существу, "Привоз" составлял "отделение" Старого базара, предназначенное для торговли непосредственно с колёс, а точнее - с возов, фур и проч.

Более трёх четвертей века Привоз представлял собой довольно грязную не замощённую площадку, лишенную каких-либо капитальных строений. Во второй половине Х1Х века здесь имелись деревянные лавчонки и балаганы для торговли различными съестными припасами, которые сдавались Городской управой в аренду посредством "торгов", т.е. на аукционной основе. Чрезвычайной надобности в каменных строениях не было, поскольку в двух кварталах находились превосходные "эшопы" Старого базара, сооруженные по проекту известного Г.И.Торичелли ещё в 1830-1840-е годы. Крестообразные в плане ряды разделяли этот базар на четыре площади: Черепенниковскую, Яловиковскую (Кумбарьевскую), Шишмановскую и Посоховскую. Привозная же - оставалась незастроенной, и это было вполне логично, ибо наличие больших корпусов сковало бы "манёвр" гужевого транспорта, составлявшего собственно ПРИВОЗ.

Отличное представление о том, как выглядел "Привоз" в середине 1870-х годов, даёт следующий ёрнический текст из газеты "Одесский вестник": "Наша Привозная площадь, - писал современник, - в самом жалком и безобразном состоянии. В промежутках между балаганами проходящие и торгующие на площади отправляют естественные нужды; в зеленом ряду - кучи гнилой зелени, которая в настоящее время (июнь месяц - О.Г.) разлагается; позади фруктовых балаганов - кучи всякого сору. Вонь от нечистот и различных разлагающихся веществ невыносимая".

Рост населения города и соответственно - спроса на продовольствие обусловили необходимость функциональной эволюции Привозной площади. Помимо деревянных лавок, будок и рундуков, здесь начинают появляться комбинированные торговые помещения, в частности, так называемые "резницы", с каменными цоколями и бетонными полами и водосливами. То и дело дебатируется вопрос о сооружении каменных торговых помещений - поступают различные предложения от частных лиц. Однако меморандумы эти остаются без последствий. В первой половине 1870-х большая часть площади была, наконец, замощена гранитным щебнем.

Значение Привоза как крупного продовольственного рынка особенно стимулировалось тем, что, несмотря на принятые Думой решения, старобазарные площади даже в первой половине 1876 года продолжали вмещать Толкучий рынок, который никак не удавалось перевести на Прохоровскую площадь. И в этой ситуации Привоз стал серьёзным конкурентом своему прародителю - Старому базару.

Кстати, мы располагаем исчерпывающей информацией относительно количества реализуемых на Привозе до революции основных продуктов питания. Реестр, понятное дело, чересчур обширен, а потому остановимся, скажем, на излюбленной одесситами птице. "На ваш вопрос, сколько приблизительно в день продаётся на Привозе кур для истребления в Одессе, - пишет любознательный современник, - один опытный торговец ответил: до тысячи пар". Наивысшая цена за пару хороших кур столетие назад составляла 1 руб. 80 коп. - 1 руб. 90 коп. Торговали птицей в 45-ти специализированных лавках, однако "рачительные хозяйки предпочитали покупать птицу непосредственно с воза", ибо были уверены, что возьмут дешевле, нежели у перекупщиков.

Анализируя ход птицеторговли на Привозе, местная газета пришла к выводу, что одесситы ежегодно поедают не менее 1.132.800 кур. Небывалый размах ощипанных крыльев! Годовое потребление яиц - порядка 40 млн. штук, причём цена за десяток не превышала 25-30 коп. Расчёты показали, что "одесское чрево" переваривает по 100 кг мяса и 110 куриных яиц в год на человека! И в этом нет ничего необычного, если учесть, что цены мяса (за фунт) были следующие: 1-й сорт - 9 коп.; 2-й - 8 коп.; филе - 20 коп.; баранина - 7-8 коп.; телятина - 10 коп. и т.д. А, например, лучший американский картофель - 50 копеек... за пуд! Принимая во внимание, что квалифицированный рабочий зарабатывал 20 и более рублей в месяц, можно сделать кое-какие выводы...

Замечательный наш одесский краевед Ростислав Александров собрал целый корпус литературных текстов, прямо или опосредованно связанных с "Привозом". Вот, скажем, чрезвычайно вкусные строки Эдуарда Багрицкого:

"И в этот день в Одессе на базаре

Я заблудился в грудах помидоров,

Я средь арбузов не нашёл дороги,

Черешни завели меня в тупик..."

Нужда в капитальных каменных строениях на Привозной площади обозначилась к рубежу веков весьма отчётливо, однако дело сдвинулось с мёртвой точки только накануне первой мировой войны. В хрестоматийном 1913 году по проекту авторитетного архитектора Ф.П.Нестурха (проектанта здания публичной библиотеки) построен изящный Фруктовый пассаж, венчающий Привоз со стороны Преображенской. Он складывается из четырёх двухэтажных корпусов, соединённых арками с кованными воротами, украшенными литыми чугунными фруктовыми вазами. В отличие от, скажем так, классического пассажа, расположенные попарно двумя рядами, корпуса не "застланы" стеклянной кровлей, и к ним примыкает довольно обширный двор. Превосходно продумана внутренняя планировка: каждый корпус имеет в первом этаже анфиладу из десяти торговых помещений, ныне, конечно, перестроенных, и вместительные глубокие подвалы.

С этим замечательным памятником истории градостроительства связан следующий забавный эпизод. 31 марта 1941 года (о "Юморинах" тогда никто, разумеется, не слыхивал) "по улицам слона водили". Отлично знакомого одесситам четырёхлетнего "слоника" Мурзу в числе прочего зверья надумали передислоцировать из местного зоопарка в симферопольский. Едва его вывели из зверинца, он тотчас же обратил свои взоры на Фруктовый пассаж. "В мгновение ока перепуганное население рынка ринулось во все стороны, - пишет репортёр "Большевистского знамени", - передвигаясь вдоль Фруктового ряда, Мурза с аппетитом съел несколько яблок, достал хоботом из бочки солёные огурцы, отведал несколько кочанов свежей капусты, полакомился сушеными фруктами". Последовал хэппи-энд: "слоника" изловили и доставили на станцию Товарная, где его дожидались остальные питомцы зоосада.

К слову, в эти же предвоенные годы зафиксирована единственная, насколько я знаю, попытка переименования Привоза. Однако тусклое "ура-идеологическое" "Октябрьский рынок", разумеется, осталось только на бумаге.

Следующая страница каменной летописи Привоза отстоит от предыдущей на целых 45 лет, и относится ко времени "хрущёб". Удивительно, но именно тогда легендарный рынок обрёл лучшие капитальные строения "тематической" торговли, и в 1958 году бывшие "резницы" репрезентовал новый мясной корпус. Архитектора, придумавшего это сооружение, я знал много лет: незабвенная Рашель Абовна Владимирская была деятельнейшей представительницей историко-краеведческой секции "Одессика" при Доме учёных, и именно она и её супруг, известный искусствовед А.А.Владимирский, пригласили меня в бюро этой секции. Благодаря "Одессике", между прочим, в своё время удалось предотвратить уничтожение того самого Фруктового пассажа!

Р.А,Владимирская блестяще решила сложнейшую задачу устройства обширного торгового здания: пригодились специфические краеведческие знания. Используя опыт сооружения крытых рынков конца Х1Х века (в том числе - в Одессе, на Новом базаре), она применила базиликальную систему пространства. А потому интерьер оказался хорошо освещённым и удобным в эксплуатации. Типологический этот проект несколькими годами позднее был успешно использован и в ходе строительства молочного корпуса.

Проходят годы, меняются власти и социальные формации, не говоря уже о нравах "градоустроителей", но Привоз по-прежнему оптимистичен, остроумен, говорлив, непредсказуем.

Давеча услышал лаконичный диалог:

"Так Валя умерла! У неё, оказывается, был сахар..."

"Вот гнида! Сахар был, а брагу так и не поставила!"

А то мы однажды с художником Шуриком Ройтбурдом сюда припёрлись. Подходит он к контейнеру и выдаёт заготовленную фразу:

"Девушка, мне "пшикалку" надо. У меня, вы понимаете, испортились отношения с моими тараканами..."

Девушку с Привоза врасплох не захватишь:

"А насколько они у вас испортились, - парирует, - на три пятьдесят или на семь?"

Наблюдаю уползающего от реализаторши голубого рака. Выбравшись из тазика, тот семенит к проезжей части.

"Смотрите, - говорю ей, - он уже прошёл дистанцию в два метра".

А она мне:

"Ничего. Он - как муж. Погуляет и вернётся".

"Приползёт", - уточняю я...

 

Старый конный

Олег Губарь

Сразу же - несколько ремарок. Во-первых, Староконный рынок, несмотря на свое патриархальное имя, вовсе не старейший в городе скотопригонный базар. Во-вторых, легенда о его героическом прошлом, прямо скажем, несколько раздута. Наши местечковые историки-дилетанты в своем припадочном славословии дошли до того, что Привоз, дескать, младший брат Старого Конного. На самом же деле, торговля на Привозной площади (как составной части Вольного рынка, то есть Старого базара, и одновременно отдельного "колёсного рынка", функционировавшего по своим особым правилам) осуществлялась чуть ли не со дня рождения Одессы, а Старый Конный устраивался лишь в 1832-1833 годах.

Торговля скотом в юной Одессе велась преимущественно на пустырях, примыкающих к Херсонской (Новобазарной) площади со стороны одноименного тракта. Вереницы волов, лошадей, коров, а, кроме того, экзотических мулов, ослов и верблюдов (даже в третьей четверти позапрошлого столетия в окрестностях города имелись целые "парки двугорбых") тянулись от Пересыпи к Херсонской заставе, откуда поднимались в город по крутым спускам до пересечения будущих улиц Конной и Елисаветинской, где тогда стоял приметный дом генерал-майора Егора Селихова, и поворачивали направо, к Новому базару.

Народное название помянутой улицы - улица Селихова - в 1820-х годах сменилось народным же названием "Конная улица". Это и была первая "лошадиная фамилия" в городской топонимии. И если и в самом деле ратовать за историческую справедливость, то именно Конную улицу следовало бы номинировать Староконной.

Стремительный рост города вёл ко всё более отчетливой специализации рынков. Так, Греческий базар на Александровской (Северной) площади становится средоточием зеленной, москательной и так называемой колониальной торговли - как расположенный в элитарном центре. Поставка морепродуктов - почти что монополия Старого базара. Уже в первое десятилетие XIX века оформляется отдельный сенной рынок. А в воронцовские времена назревает проблема устройства самостоятельного скотопригонного рынка. Что связано с целым рядом обстоятельств.

Прежде всего, скот пригонялся в город не только через Херсонскую, но, с нарастающим итогом, и через Тираспольскую таможню, то есть через Молдаванку. Здесь хватало пустопорожних участков, вполне пригодных для масштабной торговли, имелись водопои. А между тем Новобазарная площадь активно застраивалась, в том числе домами состоятельных горожан, и торговля коровами и быками, а равно козами и овцами становилась не только стесненной, но и не к месту.

В 1832 году было принято решение об организации так называемого СКОТСКОГО БАЗАРА - на Молдаванке, за Петропавловским храмом, на земле, принадлежащей городу. Решение это было реализовано летом следующего, 1833, года. Если вести отсчет от этой даты, то и выходит, что нынешнему Староконному (в девичестве - Скотскому базару) - около 170 лет.

Скотопригонные рынки оформлялись довольно просто. Территория их нивелировалась, кое-где подсыпалась щебенка, а затем на выровненной поверхности устанавливались деревянные изгороди в соответствии с "сортаментом скота". Высота вольеров для верблюдов была, разумеется, выше, чем для овец или ослов. Каждый загон предназначался для отдельной популяции и снабжался пояснительными надписями, чтобы никто, не дай Бог, не перепутал козу и корову. Каждое проданное животное обилечивалось, то есть как бы легализовывался сам факт купли-продажи. В качестве "кондуктора" выступал государственный чиновник, что затрудняло сбыт краденого скота "угонщиками" и конокрадами. Приезжие продавцы и покупщики останавливались на ближайших постоялых дворах, каких много было вблизи Водяной балки. А свои рыдваны и фуры могли также оставлять в особом "гараже" при Скотском базаре, где, кстати говоря, можно было купить, продать, обменять подобные же транспортные средства.

Однако биография этого базара, я бы так сказал, была написана наперед. Как целостный организм, он не мог висеть в воздухе, а должен был уцепиться за землю, уйти в нее разрастающимися корнями. Постоянные скопления сотен людей, совершающих коммерческие сделки, "торг обильный", предопределяли характер эволюции прилегающих улиц, переулков, пустырей. День-деньской на открытом воздухе кому хочешь поднимет аппетит, а удачная покупка или продажа его утроит. В Одессе доставало и других соблазнов. Короче говоря, рынок скотский поневоле дополнился рынком съестных припасов, фуража, начали решительно застраиваться близлежащие земельные участки. Получилось точно так, как на Новом базаре, когда значительная его часть оказалось отторженной и застроенной целым кварталом жилых домов. Вот откуда явились у нас две параллельные Княжеские улицы, хищно отхваченные у базарной площади.

А потому независимость Скотского базара продержалась недолго. На рубеже 1840-1850-х специализированный скотопригонный рынок перемещается на Новую Конную площадь, изначально ограниченную улицами Степовой, Болгарской, Мельничной и Малороссийской. После чего, ближе к середине 1850-х, за прежним скотским базаром закрепляется название Староконный. Так что если говорить о возрасте названия, то ему примерно 145 лет.

А что же стало с осиротевшим как бы Староконным? Да ничего особенного, и он так и влачил бы жалкое существование незначительного окраинного базарчика. Если бы не одно счастливое обстоятельство. А дело в том, что основание Скотского базара хронологически совпало с периодом устройства и расцвета регулярных конских ристаний, так называемых Новороссийских скачек. Фактически такие состязания проводились в Одессе еще при Ланжероне, однако официальное, Высочайше утвержденное, оформление получили при Воронцове. В связи с этим во всем крае резко возрос интерес к коннозаводству, покупке-продаже породистых лошадей, и, воленс-ноленс, Скотский базар посещали аристократы и их питомцы голубых кровей.

Реализация, скажем так, спортивных лошадей сопровождалась спросом и предложением охотничьих и комнатных собак, разнообразной амуниции и т. п. Так к Староконному ПРИСОБАЧИЛОСЬ другое, не менее известное, имя, - Охотницкий, или Охотницкая (вероятно, имелась в виду площадь). Даже в 1960-е годы говорили: "Я был на Охотницкой", "Пойду на Охотницкую", "Купил на Охотницкой" и т. п. Рыбалка поначалу не входила в джентльменский набор и была уделом простонародья, пока ни поднялась на аристократический Олимп с развитием яхтенного спорта. Спортивное же голубеводство, напротив, скорее спустилось с неба на землю, и теперь даже трудно поверить в то, что представители нобилитета устраивали голубятни и вели воздушную переписку. Хотя, собственно, "трудное дело птицелова" (см. Багрицкого) получило распространение в Одессе еще во время оно. Когда сам Пушкин, во исполнение родных обычаев, покупал здесь пернатых: "На волю птичку выпускаю / При светлом празднике весны". А, представьте, что это произошло бы десятью годами позднее - тогда бы Староконный числился мемориальным пушкинским местом!

Так причудливо, как умеет только она, распорядилась реальная жизнь судьбою Старого Конного. И судьба эта в общем счастливая. Впрочем, говорю я, имеется сколько-то ВЕРСИЙ этой реально прожитой жизни, выдающих желаемое за действительное. Но это уже из области литературной истории. Которая, как принято говорить, тоже имеет место быть.

 

Улица полицмейстера Бунина

Олег Губарь

Сколько-то раз уже писал о том, что история - это скорее род (жанр) литературы, нежели наука. А стало быть, интерпретация истории ближе к литературоведению, которое, в свою очередь, тоже как бы не наука, а "игра в бисер". "Что же из этого следует? Следует жить. Шить сарафаны и легкие платья из ситца". Продолжать занимательную игру, спасающую нас от пустоты, подчиняясь единственно логике и здравому смыслу. Разумеется, при наличии оных. С наличностью же у нас, как обычно, напряженка. Вот вам (Волобуев) впечатляющая иллюстрация.

Случилось мне в свое время служить в топонимической комиссии, сформированной на злобу дня при одной из руководящих нами инстанций. "Есть мнение", сообщили нам доверительно, скоропостижно вернуть одесским улицам их прежние имена, а у кого есть - то и отчества. А поскольку состав означенной комиссии был, скажем так, полифоничным, то и технология переименования складывалась соответствующая. Бывшие идеологи чтили память партийных героев, идеологи-нувориши требовали вспомнить поименно бойцов, обитавших в бункерах Черного леса, старожилы вообще впали в наркотическую эйфорию, не веря своему счастью, и соглашались буквально на всё, а случайно затесавшийся специалист в области ономастики из ОГУ беспомощно старался придать "концерту" научность и методологичность. Короче говоря, "людская молвь и конский топ" у подножия башни вавилонской.

Имеющий уши, да... получит по уху. Попытки растолковать хотя бы тот момент, что топонимика одесских улиц многослойна (Дворянская - Витте - Петра Великого - Коминтерна; Колонистская - Немецкая - Ямская - Новосельского - Островидова; Константиновская - Итальянская - Пушкинская; Почтовая - Жуковского; Криавя - Провиантская; Красный - Греческий переулок и т.д. и прочее) и что непонятно, к какой именно девичьей фамилии возвращаться, успеха не имели. (Между прочим, и сама Полицейская в 1905-1920 годах носила имя генерала Кондратенко, героя обороны Порт-Артура, а во время оккупации -называлась "улицей 16 октября". Оба названия не прижились). Нечего и говорить о том, что где-нибудь в глуши, в каком-нибудь задрипанном Париже, та же улица Ришелье не изменяла своего имени ни при Марате, ни при Бонапарте, ни при Луи-Филиппе, ни при даже оккупации 1940-х. Европа нам не указ, это "их нравы".

Удовольствовавшись возвращением (с моей подачи) имени улице Коблевской - а Кобле был фактическим преемником Ришелье, и управлял городом не менее года, до самого явления Ланжерона, - я тихонечко терпел "прения", приобретавшие порой комический и даже трагикомический оттенок, до той поры, пока дело ни коснулось улицы Полицейской. Здесь очень захотелось встать на дыбы, что я с удовольствием и проделал, хотя лягнул потом не столько я, сколько - меня. В самом деле, улица открывается одноименной площадью (ныне - Веры Холодной), причем неплохо сохранившееся здание городской полиции выходит одновременно и на улицу, и на площадь. (Ничего не имею против далекой звезды немого кинематографа, однако полагаю, что столь же немногословные и забытые стражи порядка всех времен сделали для благополучия жителей криминальной столицы империи поболее королевы экрана. Но это мое эксклюзивное мнение).

Итак, городская полиция. "Тот, кто меня бережет" и тому подобные кружева. Факт тот, что, защищая горожан, в разные годы погибли сотни стражей порядка. Тысячам они вернули похищенных детей, близких, имущество и самую возможность жить. В конце концов, было бы даже противоестественно, если бы законопослушных граждан смущала номинация улиц и переулков в память погибших милиционеров. Подобные доводы комиссию не убедили, ибо надо было морально перешагнуть через какую-нибудь стоеросовую обществоведческую дисциплину, где полиция и жандармерия изображались как близнецы-братья.

Да пошли вы, думаю, куда следует. Написал заявление, безо всяких демаршей, мотивируя пошатнувшимся (в результате бдений с "комиссионерами") здоровьем. И правильно сделал, ибо вакханалия переименований развернулась во всю. Припоминаете, как обозвали Покровский переулок? Не стану потакать Герострату... Тогда же, в поистине "окаянные дни", явилась и улица Бунина, против какового (не в топонимическом, а в нобелевском варианте) лично я, разумеется, тоже ничего не имею. И вот тут-то начинается курьезная история, приключившаяся как раз из-за абсолютного незнания истории - пусть даже, как мы сказали, и жанра литературного.

... В мае 1882 года Одессу облетела весть о том, что "к нам едет" новый полицмейстер. А новая метла, как известно, метет по-новому. Кое-кто всполошился и затаил дыхание. Слухи вполне оправдались: 2 (14) июня вновь назначенный руководитель городской полиции прибыл курьерским поездом на железнодорожный вокзал, где был встречен двумя помощниками полицмейстера, Лохвицким и Менчуковым. В тот же день он представился генерал-губернатору и градоначальнику, а наутро приступил к исполнению своих обязанностей: принимал участковых полицейских приставов и их помощников, обревизовал кассу, находившуюся в ведении и.о. полицмейстера, капитан-лейтенанта В.П.Перелешина.

И знаете, что в первую очередь и сверх всякой меры удивило нового полицейского начальника? Ни за что не догадаетесь. Его поразило то, что некоторые штатные должности в одесской городской полиции занимают... евреи. Невероятно, и такое было возможно только в Одессе. Мало того, местные полицейские-евреи находились на хорошем счету, не раз проявляли превосходную выучку, мужество, не говоря уже о смекалке. В полицейской хронике одесской периодической печати сохранилось немало упоминаний, скажем, о городовых-евреях, задерживавших опасных преступников, рискуя жизнью. Так, в 1870-е годы за мужество и героизм, проявленные в ходе оперативных мероприятий, были, например, официально поощрены начальством городовые Моисей Гербер и Аарон Рабинович.

А какой оценки достойны полицейские агенты-евреи, самоотверженно и, главное, результативно проведшие операцию по разысканию похищенной из кафедрального собора знаменитой Касперовской иконы! Святой образ был обрамлен в ризу, украшенную бриллиантами на сумму от 6 до 7 тысяч рублей. Похитили также и около тысячи рублей "из главной выручки". "Киот, в котором была чудотворная икона, - сообщал полицейский хроникер, - найден без малейшего повреждения и отпертым, а по обеим сторонам киота - серебряные привески в значительном числе, не похищенными". По горячим следам были взяты соборный сторож и некий кузнец, подделавший ключи. Учитывая особые обстоятельства, городская дума дополнительно финансировала расследование, которое благополучно завершилось, благодаря расторопности упомянутых агентов: через три с небольшим недели святыня была возвращена на прежнее место. Но поскольку риза была испорчена, то "одесский интернационал" пожертвовал немалые средства на изготовление новой. В числе жертвователей - и Маразли, и Толстой, и Родоканаки, и Новосельская, и Севастопуло, и Уточкин (отец), и Кандинский (отец)...

Но на этом сюжет не кончается. Главного обвиняемого по этому делу, Петра Соколовского (Фисенко), удалось схватить лишь почти четыре месяца спустя. И в самый момент задержания "Фисенко... выстрелил из револьвера и ранил в живот виленского мещанина Хаима Зладовского, содействовавшего помощнику пристава Бульварного участка Васильеву к розыску как его, Фисенко, так и других преступников". В публикациях о судебном разбирательстве этого дела упоминаются "два полицейских сыщика-еврея", выследивших злоумышленника и способствовавших его аресту. Что касается Зладовского, то ему повезло: револьвер оказался не слишком исправным, и сыщик получил лишь контузию в живот.

Примеры усердной и поистине героической службы одесских полицейских-евреев можно умножить, но вернемся в год 1882-ой, к "презентации" нового полицейского начальника. Не прошло и десяти дней после вступления в должность, как он сделал весьма примечательное распоряжение "об удалении со службы всех городовых еврейской национальности и непринятии на будущее время на службу при полиции евреев". Комментарии излишни. Прибавлю только, что новый полицмейстер, отставной майор, прежде состоял в той же должности в стольном городе Бердичеве. В Одессе же он добровольно-принудительно прижился на много лет.

А фамилия его, как вы уже сообразили, была... Бунин. Звали его, правда, не Иван, а Яков Иванович.

Вероятно, именно такую значимую в городских хрониках фигуру невольно почтили наши доблестные топонимисты и ономасты, пристегнув к прозрачному функциональному (такому же, как, скажем, Манежная, Водопроводная, Привозная, Приморская, Кузнечная, Дегтярная, Госпитальная, Ремесленная, Почтовая и т.п.) названию "Полицейская" именное - "Бунина".

Человек с бульвара Капуцинов

Олег Губарь

Едва ли кто более известен в ретроспективной Одессе из числа общественных деятелей и благотворителей, нежели Григорий Маразли. Известность эта, несомненно, заслуженная. Если мы стали бы публиковать подробный реестр адресных его благодеяний, он занял бы не одну журнальную полосу. К примеру, Маразли пожертвовал 47 тысяч на здания богадельни у Чумной горы, 30 тысяч - на ночлежный приют близ старого христианского кладбища, 30 тысяч - на сооружение Городской библиотеки и музея общества истории и древностей, подарил городу дворец под Музей изящных искусств на Софиевской улице, завещал 100 тысяч на благотворительные цели и так далее и тому подобное. Можно припомнить и то, что в годы служения Григория Григорьевича городским головой заложен Александровский парк, построены Городской театр, "крытые рынки", Куяльницкое лиманно-лечебное заведение, приют для подкидышей, отделение психиатрической больницы, пущены "конка" и "паровой трамвай", сооружены памятник Пушкину и Александровская колонна и пр.

Все это внушает огромное уважение к личности по большому счету "гражданина Одессы". С другой стороны, мы с немалым трудом представляем Маразли как личность, как противоречивого человека, едва понимаем мотивацию тех или иных поступков этого "эталонного филантропа", мало что знаем о его частной жизни. Воссоздавая живой облик нашего героя, вероятно, следует начинать с того, что он представитель "генерации детей" того торгового сословия, которое, собственно говоря, сделало Одессу Южной Пальмирой, ведущим европейским хлебным экспортером. И "дети" эти жили иначе, чем "отцы", ориентируясь в своих устремлениях не столько на Салоники, Пирей, Смирну, Триест, сколько на европейские столицы. Григорий Иванович Маразли оставил сыну состояние в 10-12 миллионов золотых рублей, в том числе - в недвижимости. Маразли-сын, судя по всему, был лишен коммерческой жилки. Воспитание получил в самых престижных учебных заведениях Юга - пансионе Кнерри и Ришельевском лицее. Нельзя сказать, что он был уж совсем безрассудным мотом, но отцовские денежки в молодости тратил без счета и с немалым удовольствием.

В самом начале 1850-х он приехал в Париж и здесь, безусловно, мог почувствовать разницу в уровне демократизации двух Парижей - "большого" и "маленького". В своем отечестве Маразли до конца жизни оставался нуворишем, купеческим сыном. Через это невозможно было перепрыгнуть. Покупка титула, как тогда практиковалось, все равно ничего не меняла в принципе. Молодой человек желал быть почитаемым и любимым в своем естественном, так сказать, амплуа. Не за сомнительную генеалогию, а за истинное благородство. "Честь паче почести" - значится в его гербе. Вот откуда истоки его беспримерной щедрости, подлинно царской, или королевской - как хотите. Раздавать - так миллион, любить - так королеву: этой формуле он следовал неукоснительно.

Самый первый парижский его роман был и впрямь королевским. А звали королеву Евгенией. Евгений-Марией де Монтихо, если быть точным. Будущая французская императрица - представительница древнего рода Порто-Карреро, происходящего из Венеции и перебравшегося в Испанию еще в XIV столетии. Отец Евгении, испанский граф Мануэль-Фернан де Монтихо, обеспечил дочери блестящее воспитание во Франции и Британии. Ослепительная экстравагантная южанка несколько лет колесила с матерью по Европе в поисках новых впечатлений и приключений. Мало того, склонная к мистификациям и романтическим авантюрам, она скрывала свое подлинное имя, представляясь графиней Теба. Как далеко зашли ее отношения с юным Маразли, мы, конечно, выяснять не беремся. "Маразли был холост и, разумеется, порядочный "fair la cour-ник" (т.е. сердцеед - О.Г.), - писал по поводу этого сюжета художник С. Я. Кишиневский. - В свое время, когда я был еще воспитанником Парижской академии художеств, я писал картину во дворе музея Клюни. Ко мне подошел один француз... Разговорились... Узнав, что я из Одессы, он как-то удивился: "А! Вы из Одессы? У вас Маразли!.. Да!.. Мы его знаем!.. Как же! Знаем, знаем! Он в свое время ухаживал за нашей императрицей и подносил ей букеты..." Вот каков был наш Григорий Григорьевич в дни своей юности..."

В 1858-1863 годах Маразли почти безвыездно жил в Париже, в любимом отеле на бульваре Капуцинов. Кто приобрел от его щедрот из знаменитых кокоток, доподлинно неизвестно. Зато до нас дошли отчетливые отголоски романа с другой королевой - непревзойденной королевой сцены Сарой Бернар. Есть даже основания говорить о том, что великая актриса, возможно, вообще не состоялась бы, не будь рядом Маразли. Обстоятельства вполне могли сложиться так, что день 11 августа 1862 года, когда Бернар дебютировала на подмостках Комеди Франсез в роли Ифигении, так и остался бы ничем не примечательным будничным днем. Если бы не Маразли. Даже в биографии актрисы, изданной во Франции в 1880-х, т.е. при жизни всех свидетелей событий, прямо говорится, что богатый одесский грек Маразли бывал у нее и оказывал ей свое покровительство. Нечего и говорить об одесских ее гастролях - в 1881 и 1892 годах, - состоявшихся с подачи городского головы.

Можно видеть, между прочим, что Григория Григорьевича прельщали не просто королевы, но женщины во всех отношениях одаренные, яркие, неоднозначные: вспомним, что та же Сара Бернар буквально повторила маршрут королевы Евгении, вояжируя по всей Европе под вымышленным именем.

Вернувшись в Одессу, Маразли, очевидно, помышлял уже о женитьбе. Известный одесский деятель Э.С.Андреевский свидетельствует: "... Вкатился Маразли. Ну, с этим княгиня (Е.К.Воронцова - О.Г.) обошлась совсем иначе, чуть не обняла его, и приветствиям не было конца... Не знаю, почему, но мне сдается, что Маразли наконец решил оставить холостую жизнь". И - следующая запись в дневнике, от 16 января 1867 года: "Я упомянул под 15-м числом о Маразли. Мои соображения о нем следующие. Маразли поступил опять на службу и втерся в штат Павла Евстафьевича (генерал-губернатора Коцебу - О.Г.). Меньшая дочь Павла Евстафьевича начала выезжать: мне кажется, грек бьет на нее, потому что вдали ему видится графство". Не стану комментировать этот пассаж, но замечу, что желчный Андреевский был, тем не менее, человеком весьма наблюдательным и точным в мелочах.

В те годы в Одессе было три признанных красавицы, так сказать, светских львицы, - Папудова, Зарифи и Бродская. О каждой нужен бы разговор особый. Наиболее увенчана лаврами Ариадна Евстратьевна Папудова, урожденная Севастопуло, супруга небезызвестного Константина Папудова, так же, как и Маразли-старший, одного из ведущих хлебных экспортеров. Экзотическая красавица-гречанка в свое время пленила юного барона Ротшильда, каковой в припадке любовного расточительства подарил ей особняк в Париже, но эту историю я уже рассказывал.

Вы спросите, за кем же из перечисленных красавиц приударял Григорий Григорьевич? Ну, разумеется, за всеми тремя. Вообще об увлечениях Маразли - продолжительных и мимолетных ходил следующий анекдот. То ли Коцебу, то ли Строганов однажды якобы заметил: "Простите, дорогой мой, я что-то не вижу вашего прекрасного перстня с бриллиантом..." "Не волнуйтесь, - отреагировал Маразли, - просто я ношу его теперь на пальчике одной изящной шансоньетки". Самое невероятное заключается в том, что история, в конечном итоге повлекшая-таки женитьбу нашего сердцееда, получилась на редкость громкой и скандальной.

Дело в том, что довольно продолжительное время Маразли был, скажем так, своим человеком в доме председателя Одесского коммерческого суда П. И. Кича, что называется - "другом семьи". Павел Николаевич Кич происходил из дворян-землевладельцев Ананьевского уезда и был моложе Маразли лет на 16-17. Карьеру он до известного момента делал неторопливо, шаг за шагом. Закончил юридический факультет университета, служил мировым судьей в деревне, затем - по пятому участку Одессы, на Молдаванке. В 1870-х познакомился с Маразли и, похоже, с этих пор находился под его покровительством. С 1881-го Кич председательствует в Одесском съезде мировых судей, с 1884-го - член наблюдательного совета Земского банка Херсонской губернии и председатель коммерческого суда. Точная дата и обстоятельства знакомства Григория Григорьевича с супругой Кича, Марией Фердинандовной, урожденной Наркевич, нам не известна. Можно только догадываться, что улучшение социального статуса Павла Николаевича как-то коррелирует с эволюцией отношений Маразли и Наркевич.

Мы знаем наверное, что М. Ф. Кич сыграла главную роль в любительском спектакле на знаменитой "даче Маразли", которая располагалась на нынешнем Французском бульваре. "Участие М. Ф. Кич в любительском спектакле в доме Маразли, - пишет Александр Дерибас, - заставило говорить, что Маразли кичится!" К этому времени связь городского головы с супругой председателя коммерческого суда была уже очевидной для всех. "Маразли был богат и славен, - пишет современник о постаревшем Дон-Жуане, - но он был холост, а всякого холостяка тянет в семейный уголок... Так оно и было с Григорием Григорьевичем, который часто хаживал в дом председателя коммерческого суда Кича... Супруга Кича была молодая и привлекательная женщина... Злые языки не дремали, и в городе стали ходить разные слухи..."

Было бы странно, если бы "народ безмолвствовал": Маразли возил обоих Кичей в своей свите в Париж, где они останавливались все в том же "Гранд-отеле" на бульваре Капуцинов. Это никак не могло остаться незамеченным, причем не только горожанами, но и самим "обманутым супругом". Если хотите знать мое мнение, полагаю, что причина, по которой Григорий Григорьевич отказался от должности городского головы, вовсе не в конфликте с градоначальником. У Маразли и прежде случались "разборки" с правительственными чиновниками, скажем, с генерал-губернатором Х. Х. Роопом. Между прочим, тогда правота была как раз на стороне Христофора Христофоровича. Посетив Городскую больницу, он в сердцах накричал на представителей городского самоуправления: "Сады устраивать умеете, а чистое белье для больных доставлять не умеете!" И то верно: Маразли много упрекали во внешнем украшательстве города...

Настоящая причина, конечно, в помянутом скандале. Развод был делом не простым, сплетни обретали очертания реальных и крайне непристойных подробностей. "Скандал (в связи со всей историей) был невероятный, - пишет современник, - "Одесский Листок", который всегда был в оппозиции к Маразли, ничего не говорил о "новобрачных", но зато много писал об "одиноком Киче", вызывая к нему сочувствие". Так или иначе, а после венчания "молодых" Кич не прожил и полутора лет. В борьбе с общественным мнением суфражистка Наркевич становится заместителем председателя (товарищем) Одесского отделения Российского общества защиты женщин. Вдвоем с Маразли они остаются руководителями Общества содействия физическому воспитанию детей и защиты детей от жестокого обращения и вредной их эксплуатации.

Григорий Григорьевич пережил многих из дам своего сердца, причем наибольшей потерей для него была, вероятно, кончина Ариадны Папудовой, унесшая с собой целую эпоху, самое стилистику общественного быта старой Одессы. Маразли ушел из жизни 3 мая 1907 года, весело хлопнув при этом дверью. Лакей принес ему в кабинет икру, а "Г.Г. нагнулся к тарелке и стал как бы ее рассматривать". Зная привычку своего патрона всегда внимательно изучать блюда перед едой, лакей некоторое время не обращал внимания на то обстоятельство, что Маразли сидит в неестественной позе. А потом обнаружил, что тот уже не дышит...

Из всего фантастического состояния Мария Фердинандовна унаследовала только пенсион - 18 тысяч рублей в год. Это было выше жалования министра, т.е. вполне достаточно для безбедного существования. Однако сам факт - тоже живое свидетельство, изрядно характеризующее личность Григория Григорьевича. Лишившись этого "вэлфера" с приходом революции, вдова Маразли, как говорят, готовила пирожки и сама же торговала ими вразнос.

А дальше - речение о приходящей и проходящей "глориа мунди", то бишь славе мирской.

Чрезвычайное происшествие

Олег Губарь

Происшествие, собственно, состоит в действе, в последнее время сделавшемся вполне обыденном, даже заурядном. На самой оконечности так называемого Нового Мола, в тылу морского вокзала, где вид на Бульварную (Потемкинскую) лестницу блокирует пенал комплекса "Кемпински", где все еще швартуются разнообразные "Паллады", открыта строгая и скромная мемориальная доска - мужественному экипажу танкера "Туапсе". Что же здесь чрезвычайного? Об этом и пойдет речь.

Человеческая память и память (всего прогрессивного) человечества - далеко не одно и то же. Свойство помнить и тем самым приумножать добро и достойные поступки, - удел немногих. И это свойство называется совестью. А совесть, в том числе - коллективная, - это такое дело, что для ее очистки, бывает, требуются очистные сооружения. Кто сегодня помнит, чем же давний майский день (и персонально 24 число) 1954 года отличается от иных прочих безвозвратно протекших дней. (По удивительному стечению обстоятельств, в этот самый день родился известный фотожурналист Олег Владимирский, присутствовавший на церемонии и проиллюстрировавший настоящий текст). А ведь именно в этот день из одесской нефтегавани в свой легендарный последний рейс отправился танкер "Туапсе", заведомо отправился, что называется, на заклание. Тогдашняя политическая ситуация вокруг Китая и Тайваня, парадоксально подогреваемая "холодной войной" великих держав, однозначно предопределяла жертву этой "легкой фигуры" в большой игре. Но пожертвовали не только судном и его грузом, пожертвовали 49-ю человеческими судьбами.

Постфактум пресловутая "общественность" поимела кинематографическую, крепко приправленную идеологически, версию этого чрезвычайного происшествия - популярнейший фильм Григория Колтунова "ЧП", с блестящим Вячеславом Тихоновым в заглавной роли интеллигентного и вместе "типологического одессита" Виктора Райского. Невзирая на все растиражированные стереотипы социалистического реализма, кинолента фиксировала главное - беззаветное мужество, наличие мощного нравственного стержня в людях, которыми сознательно пожертвовали. "И как один умрем в борьбе за это" - вот негласный рефрен сюжета. За анекдотическое "ЭТО", периодически ослеплявшее ни в чем не повинные страны и народы.

Казалось бы, чудом выжившие герои должны были удостоиться лавров - правительственных наград, почетных званий, персональных пенсий. На поверку вышло наоборот. Их считали запятнанными, чуть ли не двойными агентами. Их - подлинных граждан своего отечества, не сломленных физическими и моральными изуверскими пытками. 29-ти удалось вернуться на родину через год, остальные пробирались домой самыми невероятными путями, некоторые - в самом деле ползли. И все они, так или иначе, были искалечены. Не только чанкайшистами, но и перманентно подозрительными соотечественниками. Вся дальнейшая их биография - это биография "под колпаком". Сегодня их осталось мало - в Одессе, Феодосии, Новороссийске, Киеве, Москве. Обстоятельства спрессовали туапсинцев в касту, в секту, проникнуться миропониманием которой мог лишь тот, кто нахлебался так же, как они. Многие умерли молодыми, иные доживают в бедности и забвении.

Никто не может заставить помнить. Память, как и совесть, специфическая, конструктивная особенность организма. И вот в том-то и заключается чрезвычайность нашего происшествия, что памятливость одного-единственного человека инициировала сооружение этого мемориала, символизирующего человеческое достоинство и честь. Этот человек - Михаил Борисович Пойзнер, замечательный, поистине выдающийся человек, запрограммированный на созидание добра. Среди прочих талантов, у него есть дар тревожной памяти, личной ответственности за судьбы, с которыми так или иначе пересекается его личная судьба. Когда чужая боль становится раной на твоем собственном теле, и с этим ничего нельзя поделать, как только работой на врачевание чужой боли как своей. Да, не всякий умеет помнить, но Михаил Борисович умеет этому научить: его личное обаяние, его беспокойство воздействуют на окружающих терапевтически, будят и стимулирует в них помянутое свойство не забывать.

Долгие годы М. Б. Пойзнер, видная фигура в морской отрасли (одновременно крупный теоретик и практик морской гидротехники), собирал материалы об эпопее танкера "Туапсе", дружил с Григорием Яковлевичем Колтуновым, встречался, переписывался с туапсинцами, их семьями, находил недоступные прежде архивные документы, публиковал статьи о ЧП. Наконец, подготовительный этап сменился организационным, инициатор нашел единомышленников, активных и бескорыстных помощников. Так, начальник Одесского морского порта Н. П. Павлюк помог изготовить мемориальную доску с памятной надписью и аутентичным абрисом танкера, сделанным по оригинальной фотографии. По ходатайству председателя совета ветеранов танкерного флота А. Ф. Долуденко, первый заместитель мэра Одессы Л. П. Сушкин санкционировал установку белоснежной плиты в во всех отношениях удачном месте, на самой крайней точке выдающейся в море "суши". Большое личное участие в благородном деле, опять-таки, на общественных началах, приняли архитектор Г. А. Краснобаев, начальник морского вокзала Н. И. Маковецкий, помощник начальника порта В. В. Мурашов, инженер отдела гидротехнический сооружений порта В. П. Бадаев, руководители центрального совета профсоюзов морского транспорта М. И. Киреев и А. Б. Калошин.

На открытии памятного знака мне припомнился чеховский фразеологизм - "цветы запоздалые". Уж слишком долго ждали исстрадавшиеся туапсинцы этого материализованного воплощения благодарной памяти своих соотечественников. По состоянию здоровья, не сумели принять участие в торжественной церемонии мотористы "Туапсе" П. В. Гвоздик и В. И. Ляховский (прототип Виктора Райского!) Не дожили до этого дня одесситы Д. П. Кузнецов (помполит) и В. А. Егерев (второй механик): о них рассказывали присутствовавшие на открытии жены. И только четверо ветеранов легендарного танкера собственноручно снимали покрывало с мемориальной плиты. Михаил Карпов (тот самый, что спрятал портрет Ленина и по приказу помполита Кузнецова уничтожил в топке котла, буквально на глазах у чанкайшистов, секретные судовые документы), два моториста, два Валентина - Лукашков и Книга, и самый молодой матрос команды "Туапсе" - Николай Федоров.

После официальной части состоялась, как водится, и неофициальная. Подняли бокалы за тех, кто навсегда остался в море. Воспоминаниям не было конца. Михаил Васильевич Карпов рассказал, как подошел во время съемок "ЧП" к молодому Тихонову и смутил его замечанием, что, мол, на самом деле то-то и то-то не соответствует исторической правде. Тихонов растерялся, но, вероятно, сценическое свое поведение откорректировал. Роль удалась. Как и то ЧП, которое подлинно чудесным образом осуществил Михаил Борисович Пойзнер.

«Что отсюда много ближе до «Берлина» и «Парижа»...

Олег Губарь

Мало кто поверит сегодня в то, что наш город даже в третьей четверти Х1Х столетия был почти официально двуязычным. Даже таблички с названиями улиц, переулков, площадей гравировались на русском и итальянском. Традиционное "strada", т.е. улица, лишь в середине 1870-х стало мозолить глаза правоверным чиновникам, и только тогда все таблички заменили "одноязычными". В эту пору фельетонисты то и дело интерпретировали итальянское название как семантический вариант русского "страдать" - мостовые и тротуары пребывали в отвратительном состоянии, а замощение осуществлялось не слишком быстро.

Тем не менее, как свидетельствует авторитетный современник, итальянские вывески некоторое время сохранялись на винных погребках, даже такие лихие, как: "Eviva unita d'Italia!". Или: "Eviva Garibaldi! cantina con vini".

Забавные, а то и курьёзные вывески встречались чуть ли не на каждом шагу. "Вывески некоторых магазинов и гостиниц, - писал "Одесский вестник" 135 лет назад, - отличаются не столько орфографическими ошибками, сколько оригинальностью. Например, над погребом вы читаете: "Погреб быстрой реки", над трактиром: "Вавилон, или Вход в источник красноречия": или - следующий набор слов: "Гостиница Африка ди Неаполитани Новотроицкий трактир" (конец цитаты). На Греческой улице внимание "чистой публики" привлекала следующая реклама: "Хаим Брут. Женский портной и компаньон". Именно так расшифровал для себя значение "и Ко" местечковый кутюрье.

На одной питейной лавке по Екатерининской, вместо стереотипного "Распивочно и на вынос", красовалась почти изысканная поэтическая миниатюра:

Здесь веселится компания,
Но без ссоры и ругания.
Пей шЕмпанское, мадеру,
Чтобы было человеку в меру.

Более информативные вывески включали, например, изображения бородатой намыленной физиономии, а то и всех стадий процесса стрижки-бритья. На более "лаконических" вымалёвывали лишь огромные ножницы, и оное художество дополнялось пояснительной надписью: "Сих дел мастер". А поскольку в цирюльнях пускали кровь и имели дело с Дуремарами, постольку там вывешивались плакаты с "нарисованной коричневого цвета рукой, из которой ручьём бьёт кровь". В витринах дамских парикмахерских можно было видеть муляж женской руки и табличку: "Холя ногтей".

Над сапожными лавками висели гигантские башмаки-инвалиды, над хлебными - "сизо-коричневые кренделя с черно-бурого цвета сухарями". Кренделя эти вырезались из дерева и золотились, а сверху украшались короной, будто замысловатый рыцарский герб. Всем нам памятна строка Блока - "чуть золотится крендель булочной", - так вот это как раз о них.

"Аптека Гаевского и Поповского" до сих пор сохранила кое-какие фрагменты прежней рекламной атрибутики: скажем, латинскую надпись "фармация". Вообще же давние фармацевты стремились придать своему занятию как можно больше таинственности, а потому выставляли в витринах всевозможные реторты и колбы, напоминающие инструментарий средневекового алхимика, да ещё наполняли эти сосуды кроваво-красными либо пурпурными химикатами. Совсем еще недавно на мраморном подоконнике дома, что на углу Екатерининской и Театрального переулка, можно было видеть гравированную рекламу одной из самых лучших в Одессе аптек - остзейского немца М.Кестнера... Темпераментные рекламные тексты аптекарей убеждали, что пилюли такие-то "слабят легко и нежно", а порошки такие-то - "ваше спасение, господа ревматики".

Другая "мраморная реклама", опять-таки двуязычная, но на русском и французском, тоже недавно украшала изящное здание великолепного "ликёро-водочного" магазина Цезаря Гинанда, по улице Греческой, 30. Прейскурант отпускаемым здесь напиткам составляет целую брошюру! К слову, виноторговля Гинанда просуществовала 65 лет без перерыва (до экспроприации экспроприаторов), а изначально располагалась в доме Стифелей, с которыми он породнился, по улице Дерибасовской, 10.

Изумительные образцы изобретательности иллюстрируют в разные годы рекламы кондитерских фирм - "Абрикосов и сыновья", "Братья Крахмальниковы", "Жорж Борман", "Бликген и Робинсон", "Х.Л.Дуварджоглу", "Братья Фанкони". "Робина и Монтье" и др. Передо мной - "зроблена з любов*ю до життя" симпатичная стеклянная баночка из-под драже знаменитого московского товарищества "Эйнем", датированная 1896-м годом. Драже это было столь популярно на рубеже веков, что о нём упоминают в своих мемуарах известнейшие литераторы и общественные деятели. В сотнях журналов и газет тиражировался удачный рекламный плакат, изображающий исполинского мальчонку в косоворотке, перешагивающего через Москва-реку, а подверстанный текст гласил: "Мой первый шаг за печеньем ЭЙНЕМ".

Но вернёмся к вывескам. Веселенькие самозванцы, одесские торговцы бесконечно возмущали напрочь лишенного чувства юмора ремесленного голову. "Ввиду неоднократно возникавших недоразумений из-за того, что многие мастера и мастерицы на вывесках своих не называют себя настоящими и полными именами и фамилиями, - указывало общественное самоуправление, - а ограничиваются лишь французским наименованием себя по имени: "Моды Аннет", "Парикмахер Грегоар" и т.п., тогда как на самом деле они - Агафия Пантелеева, Киркор Карабет и т.д., поступило распоряжение, чтобы все они, без различия подданства, именовали себя впредь исчерпывающе". Несмотря на всякие репрессивные меры, предприниматели, а в особенности портные, модистки, куаферы и куаферши, упорно оставались Жанами, Феликсами, Жоржами, а также Жозефинами, Амалиями, Антуаннетами и проч.

Блистательное исключение составляли лишь первоклассные гостиницы и ресторации, дорожившие своей репутацией, а потому зорко следившие за своей имиджевой рекламой. Но тут ларчик открывается довольно просто: их содержатели были по преимуществу образованными иностранцами. Можно вспомнить Клубную гостиницу Рено, в которой некоторое время размещался ресторан легендарного Отона, а также "Отель дю Норд" Шарля Сикара. Можно назвать Кёля, Вереля, Каруту, Замбрини, Вагнера, Донати, Лателье, Кошуа, Магенера и многих других.

Названия двух первых одесских отелей было вполне патриотическим: местного разлива - "Ришельевская" (Отона), и имперского - "Санкт-Петербургская" (Вереля). В начале 1840-х реестр лучшим гостиницам, помимо перечисленных, следующий: "Новороссийская" и "Московская", "Парижская" и "Ревельская". Но были и второклассные и, скажем, внеклассные, разобравшие все как патриотические, так и непатриотические названия на континенте, включая звонкие имена европейских столиц. И когда великолепный кондитер, ресторатор, устроитель массовых гуляний Жан-Батист Карута приобрёл на бульваре столь желанный особняк с намерением устроить там непревзойдённую гостиницу с ресторацией, ни одного пристойного французского названия для него не осталось. Тогда он и рискнул "пересечь" Ла-Манш, и окрестил своё детище "Лондонской". С его лёгкой руки, в город и нахлынули британские названия отелей, ресторанов, питейных заведений - "Англия", "Бристоль", "Ливерпуль" и т.п.

Кстати говоря, в эти весенние дни "Лондонская" может отметить своё 155-летие, а мы лишний раз отметить, что отсюда много ближе до "Берлина" и "Парижа"...

Некоторые местные "юбилеи" и "приоритеты"

Олег Губарь

Ровно 155 лет назад, летом 1848 года, в Одессе впервые прозвучал следующий анекдот. Цитирую по "Одесскому вестнику" от 21 июля (по старому стилю) 1848-го:

"Девица А никак не могла понять, как мужчины могут так много курить табаку.

Надо быть сумасшедшим, чтоб курить табак, - говорит она, - это сокращает жизнь: страстные курильщики обыкновенно умирают скорее других.

Вот новость, - сказала девица Б, - мой отец курит с пятнадцати лет, а ему теперь уж семьдесят два года.

Так что ж, - воскликнула девица А, - если б он не курил, ему б верно было теперь восемьдесят".

Вот такой юбилей с бородой.

Кстати, в 1870-м, в порядке минздравовского мероприятия, один из одесских дамских аристократических кружков дал обет не целовать курящих.

Название "синенькие" применительно к баклажанам впервые фиксируется в одесской периодике того же года рождения Владимира Ильича Ленина.

Несгораемые кассы местного производства появились в Одессе ровно 140 лет назад, в 1863-м. Вся беда заключалась в том, как писали репортеры, что эти несгораемые шкафы - со сгораемым содержимым. То есть после пожара они и в самом деле оставались целыми, чего нельзя было сказать о заключенных в них ценных бумагах.

Термин "шарлатан" применительно к "уличным хлыщам и мазурикам" впервые вошел в одесский обиход в следующем, 1864 году.

Первые бракожелательные объявления ("приглашения к брачной жизни") опубликованы у нас в январе 1866-го.

В следующем, 1867-м, местные статистики с нескрываемой гордостью отметили, что - цитата: "Мошенничество и искусство ревизовать чужие карманы в Одессе достигло известной степени совершенства".

В том же году здесь случились роды, достойные книги рекордов Гиннесса:

"16-го января проживающая на Новой Слободке, в доме одесской мещанки Марфы Хрусталевой, жена французско-подданного Агафия Кирдон, от нанесенных ей хозяйкою ее Хрусталевой побоев родила дитя женского пола".

Еще два года спустя, в 1869-м, в местном обиходе впервые прозвучало слово рэкет, причем в любопытном контексте:

"Кто из двух мошенник? Джентльмен-атлет, промотав состояние, поджидает воров ночью, у открытого окна, берет за горло и рэкетирует на 3-5 руб. за визит. Если же он проспит вора - в комнате все равно пусто, совершенно нечего украсть".

В 1871-м, в канун Пасхальных праздников, в Одессе торговали уцененной водкой ("ОВ", № 63). Отчего, вероятно, и состоялся праздничный погром.

"Серебряная машинка с самозажигательным фитилем", то есть первая зажигалка, появилась здесь в январе 1857 года.

Кстати, первая местная спичечная фабрика открыла свои действия лишь четыре года спустя, в 1861-м, и вскоре ПРОГОРЕЛА. Вторая появилась в 1864-м, на Молдаванке, на Цыганской улице. И что занимательно, владельцем ее был некто Л. Якубович. Не Леонид ли?

Бутылки с сифонами для зельцерской и парафиновые свечи появились летом 1860-го. А глицерин - летом 1862-го.

Шкафы-ледники, то есть первобытные холодильники, впервые поступили на реализацию в Одессе ровно 140 лет назад, летом 1863-го.

Первая металлическая стойка бара была установлена в винном магазине Фердинанда Гаже, в Пале-Рояле, следующим летом, в 1864-м. Тогда же одесситы впервые увидели и копировальную бумагу.

Так называемое зубное тесто, то есть паста, пришли к нам еще через год, в 1865-м.

В том же году товары стали выставляться в витринах магазинов, а в следующем, 1866-м, на одесский рынок впервые пришли так называемые тихошвейки, то есть швейные машинки, ароматический бензин для выведения пятен, дорожные и домашние аптечки.

В этом году исполняется ровно 130 лет с тех пор, как знаменитый Леви Штраус изобрел свои джинсы, то есть штаны из плотного полотна с заклепками на карманах. Это было в 1873-м. Бьюсь об заклад, что джинсы изобретены в Одессе на целых семь лет раньше. И в самом деле костюмы из ряднины и мешковины поступили здесь в продажу летом 1866 года. Твин, жилетка и брюки стоили всего 7 рублей и охотно раскупались рачительными горожанами.

Детские воздушные шары явились в Одессе год спустя, в 1867-м. Тогда же открылись специализированные магазины, первые из которых были шляпными (до этого всё продавали гамузом). Конфеты в бумажках, то есть фантики родились тут в том же году.

Ровно 135 лет назад, в 1868-м, в Одессе открылся первый детский сад по системе Фребеля.

Тогда же здесь стали производить самовары, так что в Тулу отправлялись со своими.

Нынешней осенью мы отметим тот же 135-летний юбилей появления на одесских улицах самокатов, то есть первых велосипедов.

Керосин пришел в Одессу летом 1869-го и на первых порах назывался КСЕРОТИНОМ.

А в декабре здесь впервые стали продавать "Киндер суп Нестле".

В следующем, 1870-м, одесский житель Хаим Грубман изобрел машину, выделывающую 120 папирос в минуту. Но книгу соответствующих рекордов тогда еще не завели. Вот уж кто точно не целован местными аристократками.

В 1871-м в городе впервые установили единообразные будки для продажи зельцерской воды. Тогда же одесситы в первый раз попробовали напиток шерри-коблер.

Ровно 130 лет назад, в 1873-м, все одесские дворники получили в полиции нагрудные бляхи. "Отныне, - сообщила местная газета, - каждый житель будет сразу видеть, что перед ним дворник, так сказать, полуофициальное лицо".

В том же году в Одессе, у предпринимателя КАРЛССОНА, впервые появилось биде, изначально именовавшееся БЕДЕ. Поздравляем юбиляра!

Ровно в сегодняшний день, 10 (22) августа, но в 1889 году, в Одессе впервые появились в продаже переводные картинки.

Поскольку я отнял у присутствующих уже предостаточно времени, то последний ретроспективный сюжет 130-летней давности будет касаться как раз часов. Да, так вот на Ланжероне когда-то имелись городские песочные часы. И некто уволок эту самую, как бы сказать, стрелку. После чего было обнародовано следующее трогательное объявление:

"Похитителя стрелки, буде его зазрит совесть, покорнейше просят возвратить ее и положить ночью на окно статистического комитета снаружи, за что ему будет выдано приличное вознаграждение, если он назначит, куда таковое доставить; во всяком случае, этот нарушитель общественного порядка будет вознагражден, по крайней мере, успокоением своей совести, которая не может не угрызать его за его гнусный поступок".

За сим откланиваюсь, дабы совесть не угрызла меня окончательно и бесповоротно.